Пастухов  читал  о  народной  войне Пугачева, и Емельян Иваныч возникал
перед  ним,  как  призрак,  явившийся  на  желтых лысых взгорьях, обнимающих
Саратов.  Былой хорунжий стоял без шапки, уткнув кулаки в бока, августовский
полынный  жар  шевелил  его русую гриву, и он спокойно и грозно глядел вниз,
на  городских людишек, которые, с занявшимся духом, взбирались к нему вверх,
чтобы  положить  к  стопам покорителя городские ключи. Он въезжал на вороном
коне,  сам  как  ворон - жгучий и окрыленный, - с казачьей шашкой на бедре в
серебряных,  как белое перо, ножнах, с распахнутым воротом пунцовой шелковой
рубахи  под  бешметом,  въезжал через открытые Царицынские ворота в город, и
народ  кидал  над  головами  шапчонки  и бежал за его конем, шумя и выкликая
изустные  челобитные  на своих ворогов-утеснителей. В закатный час, под звон
соборной  колокольни,  восседая  на  приподнятом  помосте, крытом отнятыми у
богачей  закаспийскими  коврами,  он  милостиво  принимал присягу горожан, и
вольные  его  сподвижники, руками проворного на расправу войска, развешивали
вокруг  Гостиной  площади  изловленных дворян, царевых ставленников, вредных
купчишек,  и  тот  же  терпкий от полыни степной ветер покачивал на глаголях
висельников и, накружившись вокруг них, летел в Заволжье.
     С   извечным  этим  ветром  уносился  Пастухов  прочь  из  пугачевщины,
перелетая  через  желтые  горы,  через  Волгу,  через степи на полторы сотни
верст и на добрые полторы сотни лет к недавним дням.
     Тогда  слышался  ему  топот белого коня и свист его ноздрей, и на коне,
прижавшись   к   гриве,   скакал,   заломив  папаху,  светлоусый  всадник  с
прищуренным  глазом  под  стиснутыми  бровями,  и за всадником, переливаясь,
словно  ковыль, волнами, накатывались ярые конные полки. Это был балаковский
плотник,  недавний  подпрапорщик  из  солдат,  теперь собравший на просторах
Заволжья  конную и пешую рать в защиту революции от возмутившихся против нее
уральских  станиц.  Под  знаменем  большевиков  карал  он - красный командир
Василий  Иваныч  -  карал и казнивал корыстный старый мир щедрой и увесистой
народной  дланью.  Имя  его  уже  неслось  впереди  него восточным гортанным
клекотом  -  Чапай, Чапаев - по всему Уралу, по всей Волге. Как прирожденный
хозяин  степей брал он степные города и станицы, нарекал их новыми именами -
повелительный  крестный отец - и скакал, скакал, загоняя под собою коней, по
великой  равнине от Узени до Урала, от Иргиза до Белой. Опаленный все тем же
неистребимым  полынным  жаром августа, отвоевывал он у белых захваченный ими
родной  уездный  город  Николаевск,  и  когда вел свой Первый имени Емельяна
Пугачева  полк  в атаку - сбивать с позиций чешскую артиллерию, - наименовал
штурмуемый   город  Пугачевском,  отменив  рабочей  и  крестьянской  властью
царское  его  Николаево  величанье, и конники, скача в атаку, грянули на всю
раздольную ширь: "Даешь Пугача! Даешь!"
     Случилось  это  за девять месяцев до того, как сейчас, весной, Пастухов
думал  об Емельяне и о Василии Иванычах, отыскивая сходства и различия между
пугачевской  вольницей  и чапаевским краснознаменным войском. Теперь Василий
Иваныч  бился  уже  далеко  от  Пугачевска,  ломая  и руша строй офицерского
корпуса  Каппеля.  Иные  города  встречали чапаевских всадников, иная музыка
Заволжья - будто барабанный бой - Бузулук, Бугуруслан, Бугульма, Белебей.
     Но  как  ни  менялась музыка имен, как ни рвались вперед и ни вращались
события,  Пастухову  все  слышался  неотвратимо  зовущий жар полыни, который
объял  равнинные пространства русского юго-востока, соединив их во времени и
в  чувстве.  Тогда он думал, что судьбы народа из века в век решались в этом
полынном  зове  юго-востока.  Здесь  пробовалась  прочность  русского копья,
здесь  мерилась  крепость  сабель, здесь посвист казака играючи перекликался
со  свистом  пули.  От  поля  Куликова  до  Степана  Разина,  от  Пугача  до
неизловимых  вольниц  волжского  Понизовья,  в степном углу, где сблизились,
чтоб  снова  разминуться, два многоводнейших русла - брат и сестра, - звоном
оружия  вырубалась история народной славы, народного недовольства, народного
гнева.  И  вот  опять,  в  том же сладостно-горьком степном углу, назад тому
немногие  месяцы, около города - ключа волжского Понизовья, который величали
еще    по-царски    -   Царицыном,   выиграна   была   первая   из   великих
военно-стратегических  битв  за  хлеб,  за  волю, за Советскую власть. И еще
раз,  уже  сейчас,  новой  весной, все в той же степи юго-востока - где брат
тянет  руку  сестре - с новым зноем нависала душная туча: казачий Дон лязгал
сталью шашек. Крестьянская, рабочая Волга выкатывала на курганы пушки...
     Пастухов  вздрогнул  от  негромкого  стука  в  дверь: Арсений Романович
заглядывал  в  комнату  с  видом раскаяния в такой непростительной смелости.
Нет,  нет,  он  не хотел мешать, ему нужно только на секундочку, и он сейчас
же  уйдет  - варить свой суп из воблы. Правда, ему хотелось сказать об одной
новости, но это можно и отложить.
     - Да  входите  вы,  пожалуйста,  ведь  это  же - ваш дом! Мне, ей-богу,
неловко!  Я  ничем не занят. Сижу, перелистываю Соловьева. Что-нибудь насчет
выселения?
     Нет,   насчет  выселения  не  было  никаких  новостей,  жалоба  Арсения
Романовича  еще не рассматривалась, а военные власти ничего о себе не давали
знать.
     - Пока  живем,  живем!  -  бодренько сказал Дорогомилов. - Но есть одна
новость.
     Он извлек из бокового кармана и распахнул газету.
     - О вас, - произнес он уважительно.
     - Ах да, - быстро ответил Пастухов, - читал.
     - Читали? Я тоже прочитал и очень, очень рад!
     - Рады?
     - Ведь  сами  вы не сказали бы, что вы не только слуга Мельпомены, но и
слуга народа?!
     - Ну, знаете, - как бы отклонил незаслуженную честь Пастухов.
     - Я  только  подумал  -  по  какому же вы делу привлекались? По времени
получается - по рагозинскому. Не по рагозинскому?
     - Некоторым  образом,  если угодно, - без охоты сказал Пастухов, отходя
к окну. - Бросьте вы об этом!
     - Я  понимаю,  хорошо  понимаю!  - воскликнул Арсений Романович, сделав
шаг  вперед  и  сразу  же  отступив  в  застенчивой  нерешительности.  - Эта
заметка,  как  бы сказать, ранит вашу скромность, да? Извините меня, это так
понятно,  что ведь нельзя же человеку о самом себе так вот и заявить, что я,
мол,  страдал  за  народ  и  имею, что ли, заслуги перед революцией. И даже,
может  быть,  неприятно, если другой кто-нибудь возьмет и заявит - смотрите,
мол,  вот  он, в своем роде, исторический деятель. Ну, и вообще такого типа.
Я  бы  тоже  ни  за  что  не  проронил  бы о себе ни слова, если бы и сделал
что-нибудь в прошлом для успеха движения...
     - Ну, если бы сделали, то почему же? - убежденно вставил Пастухов.
     - Нет,  нет,  нет!  Что  вы!  - совсем в испуге взмахнул руками Арсений
Романович.  -  Нет!  Я  почему  взволновался?  Я  как прочитал, так невольно
подумал,   что   неужели  вы  тоже...  то  есть  неужели  вы  участвовали  в
рагозинском  деле?  И  мне,  знаете,  пришла  идея... или, как бы сказать, я
перенесся  в  ваше  положение  и  решил,  что  вам,  наверно,  очень было бы
интересно узнать, как это тогда все происходило...
     - Что происходило?
     - То  есть  нет,  нет!  Может  быть,  вы стояли гораздо ближе... и даже
наверно,  наверно  стояли  так  близко,  что вам все отлично в самых мелочах
известно!..
     - Что известно?
     Дорогомилов,  переплетя  пальцы,  теребил  руки,  прижимая  их к груди,
розовые,  стариковские  румянцы  выступили  над  путаной  седой бахромой его
бороды,  он  приподымался  на  носках,  словно стараясь куда-то заглянуть, и
Пастухов  смотрел  на  него  уже  с той жадностью, которая обычно возникала,
когда он чего-нибудь вовсе не мог понять.
     - Я  подумал,  что если вы причастны к этому делу, то все-таки мне, как
вашему   знакомому,  следовало  бы,  может  быть,  сказать,  что  собственно
известно лично мне...
     - Арсений Романыч! Ну говорите же, ради создателя!
     - Нет,  нет!  Вы  только  не  заключайте, пожалуйста, и я даже буду вас
просить  дать  мне  слово,  что  вы  не поймете так, будто я хочу как-нибудь
фигурировать   или   создать   впечатление,   будто   я   тоже  какой-нибудь
революционер,  стать  как  бы  в  один ряд с вами, Александр Владимирович, -
нет, нет! Я просто никому об этом...
     - Арсений Романыч!
     - Ну, так пожалуйста, пожалуйста!
     Дорогомилов  расцепил пальцы, сложил аккуратно на столе газету, чиркнув
ногтями по ее складкам, и, приведя себя в спокойствие, сказал тихо:
     - Вам,  вероятно,  будет  интересно  узнать, что Петр Петрович Рагозин,
когда  его  разыскивало  в тысяча девятьсот десятом году охранное отделение,
никуда не уезжал из Саратова и находился...
     Арсений  Романович  вздохнул  глубже  и  слегка  поднял дрожавшую руку,
показывая на боковую узенькую дверь.
     - ...вот здесь.
     - У вас?
     - Вот в этой самой библиотечной комнатке.
     - Значит,   вы...   -  сказал  Пастухов,  но  Дорогомилов  не  дал  ему
договорить.
     - Я  прошу  -  поймите  меня:  я  не  о  себе  хочу,  а  только о Петре
Петровиче.  Он  не  потому  у  меня  очутился,  что  я принимал какое-нибудь
участие  в  его  деле,  как, допустим, вы, а совсем па-оборот - потому что я
никакого,  ну просто-таки никакого отношения ко всему этому не имел. А когда
подпольному  комитету партии стало известно, что готовятся повальные аресты,
тогда  один мой старый знакомый, который в комитете работал, пришел ко мне и
сказал,  что  надо укрыть одного хорошего человека и что моя квартира вполне
для  этого  безопасна,  потому  что  все меня считают (тут Арсений Романович
улыбнулся  детской  и  в  то  же  время  хитроватой улыбкой и затем дохнул с
открытой  душой)...  ну,  что  говорить,  считают  вроде  как  за городского
дурачка.  Это  он  мне  прямо  не выговорил, но я понял и согласился, нечего
греха  таить,  согласился, потому что ведь это, ей-богу, так. И потом ко мне
хороший человек явился, и я его вот тут вот...
     Дорогомилов  подбежал  к  библиотеке,  рассек рукой воздух между полок,
отпорхнул  назад,  к  старому дивану с желтым исцарапанным кожаным сиденьем,
и, прижав к нему обе ладони, закончил с проникновением:
     - Вот  на  этом  диванчике,  там, за полками, Петра Петровича я тогда и
водворил.
     Арсений  Романович принял вид несколько церемониальный, откинув волосы,
одернув сюртук и ожидая, что скажет Пастухов.
     Александр  Владимирович  зашел  в  библиотечную комнатку, постоял перед
полками,  медленно  вернулся,  сел  на  диван,  легко  оглаживая  прохладную
полировку спинки, потом достал портсигар и стал разминать папиросу.
     - И долго он у вас там за полками сидел?
     - Двадцать семь дней! - не задумываясь, дополнил Дорогомилов.
     - Не выходя?
     - Не выходя.
     - Но как же он...
     - Все, все, что ему было нужно, я доставлял...
     - Но что же он все-таки целый месяц делал?
     - Читал.
     - Читал?
     - Да.  Вот  извольте  - что это? Соловьев? Читал и Соловьева. И даже на
многих книгах оставил заметочки карандашом.
     Дорогомилов схватил со стола книгу и поспешно залистал страницы.
     - Вот, вот, к примеру...
     Пастухов   увидел  на  полях  малоразборчивую  резкую  надпись  поперек
отчеркнутых  строчек  и прибежал взглядом отмеченное место. Это была грамота
Пугачева,  где  он,  милостью своей императорской личины, жаловал всех своих
приверженцев  "...рекою и землею, травами и морями, и денежным жалованьем, и
провиантом, и свинцом, и порохом, и вечною вольностью...".
     - Вы можете разобрать, что тут написано?
     - Могу, - сказал Дорогомилов и прочел: - "Так будет".
     - Это написал Рагозин?
     - Да, это написал Петр Петрович.
     Пастухов  поднялся,  окученный  клубами  папиросного дыма, долго стоял,
вызывая  неподвижностью  своей  молчаливое и почтительное ожидание у Арсения
Романовича.
     - Что же - преемственность?
     - В каком отношении? - не понял Дорогомилов.
     - Я  до  вашего  прихода,  читая о Пугачеве, думал о происходящем нынче
там,  за  Волгой,  на  Дону,  по всей России. Порох, заложенный тогда, горит
сейчас. Правнуки казацкой вольницы скачут по степям.
     - И  да  и нет! - торопясь, сказал Дорогомилов. - Народный суд, который
тогда  был  силою прерван и который после того сколько раз зачинался опять и
сколько  раз  опять  прерывался, он сейчас продолжается, это так. Но цель-то
ведь  не  только  суд  и  кара,  правда?  Цель-то  ведь  -  устройство иного
общества, ведь верно?
     - Но  вы  видите:  Рагозин  приложил  собственную  руку  под  обещанием
Пугачева, а?
     - Под   мечтой   его,   под  благодетельной  мечтой!  Не  под  казацкой
вольницей!  Под  будущим  приложил  свою руку, которое таилось в пугачевском
обете, а не под прошлым.
     - А   не   кажется   вам,   дорогой   Арсений   Романович,   что  народ
безудержностью  своего  суда,  разгулом  страсти  своей,  крепче укоренит то
прошлое, которое сейчас корчует?
     - Никогда,  Александр  Владимирович, никогда, говорю я, ибо он, корчуя,
насаждает!
     - Хотел  бы я думать так, как вы! Но разве не смоет этот карающий поток
слабенькие саженцы, которые мы едва видим в его водовороте?
     - Слабенькие?  Вы называете их слабенькими? Да самый поток-то извергнут
одним  таким  ростком  -  великой идеей насаждения государства на совершенно
народной   основе.   Поток-то   этот  всеразрушающий  новым  государством  и
направляется! Этим слабеньким, как вы говорите, саженцем!
     - Однако  не  слышно ли слепой стихии в нашем окраинном свисте и топоте
конниц?
     - Разве  что  всякое  величие  может  быть  названо  стихией!  Да  и не
окраинный  это  свист и топот! Мне слышно другое. Сейчас сказано бессмертное
слово, слово о власти труда, которое свяжет все окраины в целое!
     - И неделимое?
     - И неделимое!
     - Но об этом и на Дону говорят, Арсений Романович...
     Пастухов  как будто поддразнивал его, любуясь священной серьезностью, с
какой  он выкладывал свои убеждения. Но игра не мешала Пастухову согреваться
пылом   неусмиримой   веры   в   седоволосом  растрепанном  человеке,  и  он
чувствовал,  что спор влечет к тому самому главному, о чем думалось с каждым
днем больше и больше, - о своем месте в происходящем.
     - На  Дону!  -  с  возмущением  сказал  Дорогомилов  и даже отворотился
прочь,  показывая,  что  такого довода он себе решительно не представляет. -
Там  говорят  о неделимой России прошлого. А тут народ настолько сметает все
прошлое, что...
     Дорогомилов  неожиданно схватил Пастухова за лацкан и, подергивая книзу
на каждом слове, провещал в каком-то сурово восхищенном рвении:
     - ...народ  будет вынужден взять на себя все будущее и по необходимости
построить  свой  совершенно  иной мир. Как поется в гимне! Да-с! И это будет
великий подвиг!
     Он  тут  же  застеснялся  своего душевного рывка и отскочил сейчас же в
сторону, как только досказал о подвиге.
     Мысль  его  поразила  Пастухова.  В  том,  как  было  выговорено  слово
"необходимость",  точно  впервые  обнажился  настоящий смысл непременности и
такой  предрешенности,  что уж будто новому миру ничего не могло оставаться,
как  только  возникнуть.  И  то, что слово это сказано было старым человеком
без  какого-нибудь  страха  или  опасения  перед  будущим,  но  с  юношеским
восторгом,  наполняло  его  пророческой  силой,  которая  тотчас, как всякая
сила,  оказала  действие,  вызвав  в Пастухове желание ей подчиниться. Но он
слишком  привык  начинать  с  возражений  встреченному  факту  и сразу понял
смешную  сторону  своего желания: хорош бы он в самом деле был, если бы упал
в  объятия  этому чудаку в сюртуке, вдруг признав в нем самого убедительного
из  пророков,  которые  до  сих  пор  ни  в  чем  Пастухова  не  убедили! И,
повременив,  пока не улеглась потребность слиться чувством с перетревоженным
Арсением Романовичем, Пастухов сказал:
     - Вы  убеждены,  что  разум  переборет страсти прежде, чем они подчинят
себе события?
     - Он  не  собирается  бороть  страсти,  это  было  бы  гибелью.  Он  их
направляет.
     - Компасом Рагозиных?
     - А  вы сомневаетесь? Вашим компасом, если вы не выпустили его из рук с
тех пор, как держали вместе с Рагозиным.
     Дорогомилов  вдруг  потерял  свой  взбаламученный  облик  и  глядел  на
Пастухова   похолодевшими,   даже   жестокими  глазами,  словно  пробуя  его
выдержку.  Уж не осталось следа от уважительности в голосе, уже совсем будто
и  не  было  боязни  как-нибудь  задеть  скромность Пастухова, а было только
испытание,   взыскательный  экзамен,  и  как  экзаменатор,  решивший  добить
ускользающего от прямого ответа ученика, Дорогомилов спросил без обиняков:
     - Но,  может  быть,  вы  отошли,  Александр  Владимирович,  от взглядов
Рагозина за истекшее время и находитесь в другой партии?
     Несмотря  на  примелькавшуюся  обычность  разговора  о  партиях, вопрос
показался  Пастухову  необыкновенным  и  на  секунду смутил и почти оскорбил
именно  тем,  что задан был с экзаменаторским намерением принудить к прямому
ответу.  Кроме  того,  Пастухов становился из наблюдателя наблюдаемым, и это
его   крайне  умалило  в  собственном  о  себе  мнении.  Но  обижаться  было
малодушием,  и  он,  как  всегда  в  затруднительных  случаях,  прибегнул  к
спасительному  своему  жесту  омовения  лица. Он утерся ладонью, помигал и с
легким сердцем засмеялся.
     - Никогда   я,   милый   Арсений  Романович,  ни  к  каким  партиям  не
принадлежал,  да  и  не  собираюсь  принадлежать.  Историю,  которая со мной
приключилась  во  время  рагозинского  дела,  я  когда-нибудь расскажу. А вы
расскажите, как же было дальше с Рагозиным, когда он у вас тут сидел?
     - Да,  да,  -  вдруг  обретая свою беспокойную обязательность, заспешил
Дорогомилов.  -  Замечательно,  что  я  вовсе  и  не  знал тогда, кто у меня
укрывается.
     - Как так?
     - Я  же  ведь  понимал,  что  спросить об этом значит получить не отказ
даже,  а  просто  ничего  не  стоящий  ответ, вымышленное имя, и все. И я не
думал  спрашивать.  Я только год спустя узнал, кто был этот хороший человек.
И, знаете, хотя прошел уже целый год, я все-таки очень тогда испугался!
     Арсений Романович улыбнулся со счастливым удовольствием.
     - Испугались через год? - опять засмеялся Пастухов.
     - Испугался  через  год!  Очень  уж в городе шуму много было вокруг его
имени. Да вы помните?
     - Ну, а как все кончилось?
     - Кончилось  просто.  На  двадцать  седьмые  сутки,  в ночь, я проводил
Петра  Петровича  на  берег, в приготовленную заранее однопарную лодку, и он
один  отплыл  по течению, до села Рыбушек, как он мне сказал, где должен был
сесть  на  пароход.  Наверно,  так все и вышло. Я у него не расспрашивал - с
верхним  ли  он  поедет пароходом или с нижним, а лодку мы договорились, что
он  бросит.  С  той  ночи  я  его не видел до самой революции: когда он сюда
вернулся, я его слушал на митинге.
     - Он здесь? - воскликнул Пастухов.
     - Да разве вы не знаете? - тоже изумился Дорогомилов.
     - И вы с ним не встречаетесь?
     - Нет.
     - Позвольте,   -  вскидывая  руки,  сказал  Александр  Владимирович,  -
позвольте!  Что  же  вы  столько себе задали треволнений, хлопоча в каком-то
там  коммунхозе,  чтобы  вас  не  выселяли из собственной квартиры, если вам
стоило  пойти  к  Рагозину, и он вас во дворец бы переселил, с почестями и с
музыкой!
     - Это почему же? - спросил Дорогомилов и нагнул вбок голову.
     - Как почему, странный вы человечище? Да ведь вы ему жизнь спасли!
     Дорогомилов,  весь  съеживаясь, как от налетевшего озноба, проговорил с
подавленной обидой:
     - Я провалился бы от стыда, прежде чем это сделал бы.
     В  эту  минуту  в коридоре зазвучали голос