великое дело больше меня, -
спросит  сын,  -  зачем  же  я тебе? Ты не знал сына и жил. Я не знал отца и
жил. Зачем я тебе?
     Надо  подумать, как вести разговор, надо подумать. Самое опасное в том,
что  сына  легко  отпугнуть.  Что такое отец для ребенка, привыкшего считать
себя  безродным?  Помеха  своеволию, власть надзирателя, закон старших - все
это  Ваня  вкусил  полной  чашей  до того, как совершенно неизвестный, может
быть  не  очень  приятный, лысый человек назовет его сыном. Нет, отец должен
пробудить  в  нем  чувства,  каких  не  может дать никакой воспитатель. Отец
должен быть отрадой и примером существованья для сына.
     Рагозин  тихонько вышел из комнаты. Он надумал - пока сын спит - купить
ему  краски  и  тетрадь  для  рисования.  Он  сказал  хозяйке,  чтобы она не
отпускала мальчика, если он проснется.
     В  ближнем  магазине ни красок, ни тетрадей не нашлось. Рагозин пошел в
центр  города.  Он  торопился.  Каждая  мысль,  приходившая  ему на ум, была
неожиданно  новой, и мысли спешили еще больше, чем он сам. Он обнаружил, что
прежде   не  думал  о  воспитании  детей.  То  есть,  конечно,  он  думал  о
воспитании,  однако  наравне  со  многими  другими  темами. Это был вопрос в
числе   других   вопросов,   которые   отвлеченно  более  или  менее  удачно
разрешались.  Сейчас  Рагозин  должен  был  строить не теорию, а поведение -
свое  поведение  отца.  Ребенку надо видеть поведение отца, чтобы знать, как
себя  вести.  Разумеется,  обязанность воспитания лежит на обществе. Ребенок
непременно  будет  подражать  поведению  общества. Чтобы построить общество,
достойное  подражания ребенка, нужно время. Но ведь Рагозин не может сказать
сыну:  погоди,  вот  мы  построим примеры, достойные подражания, и ты будешь
знать,  как себя вести. Мы сейчас ведем войну за твое будущее, и пока нам не
до  тебя,  а  как  только  мы  победим, мы тобой займемся. Это все равно что
сказать:  перестань  расти.  Нет,  нет, ребенку следует дать безотлагательно
все, что недостает для его развития.
     Рагозин  зашел  во  второй  магазин  и  узнал, что краски найти вряд ли
можно,  ибо  сейчас  нехватка  в  предметах куда более важных, чем краски, а
тетради  надо  искать  в  третьем  магазине,  где они не так давно, кажется,
продавались.
     На  улице  он не сразу припомнил, на чем оборвались размышления. Ах да,
он  думал,  что  прежде  всего должны быть ясно установлены цели воспитания.
Вот  мы  хотим,  чтобы  наш  гражданин  хранил  достоинство Советской страны
непоколебимо  везде  и  всюду.  Очевидно,  надо  сделать  так, чтобы чувство
достоинства  было  спутником  ребенка повседневно, чтобы оно не оскорблялось
буднями  отношений,  а  стало обычным состоянием человека с детских лет. Или
вот  мы  призываем  Красную  Армию  к  братской связи между рядовым воином и
командиром,  к  верности  и  чувству  взаимного долга в бою. Очевидно, уже в
школе  должно  насаждаться товарищество, в семье - дружба, в быту - внимание
к  встречному,  вежливость  и  приличия.  Позволь, позволь! - остановил себя
Рагозин,  -  приличия?  Это  что-то  из  умерших условностей. Дружба вообще?
Дружба  как  культ?  Из  какого  это  арсенала?  С  другой стороны, можно ли
пробудить  в  ребенке этот высокий дар души, если насаждать дружбу от случая
к  случаю,  в  определенных  интересах,  с  особыми  намерениями? Здесь надо
разобраться  раньше,  чем сын успеет найти себе друзей. Надо разобраться сию
минуту,  пока  Ваня  еще  не  проснулся.  Может быть, он уже проснулся? Надо
спешить.  Надо быть готовым к любому вопросу сына. Надо думать о нем, думать
за него. Да, да.
     И  в третьем магазине не было красок и не было тетрадей. Какие тетради?
- сказали тут Рагозину, - откуда они, если сейчас каникулы?
     Однако  ведь  не приснилось же ему, что на выставке детских рисунков по
стенам  развешана бумага, покрытая красками? До аудитории было рукой подать,
и Рагозин вздумал забежать на выставку.
     Он  застал там своих знакомых - студента, напоминавшего мавра, и гордую
барышню.  Они  о  чем-то  спорили,  но, увидев Рагозина, стали к нему единым
фронтом.  Он  посвятил их в свою беду. Они ответили, что он зря беспокоится,
так  как  все  обстоит нормально: тетради и краски распределяются в школах и
детских домах, и дети достаточно снабжены.
     - Кажется,  это  недостаточно продумано, - возразил Рагозин. - Как быть
с домашними занятиями, с уроками?
     - У наших детей понятие "дома" должно отмирать, - сказал студент.
     - Уроки - это устарелая педагогика, - сказала барышня.
     - Это  все  вызывает  на  споры.  А  мне хотелось бы короче: где я могу
купить краски своему сыну?
     - Мы не торгуем, - вспыхнула барышня.
     - Мы  боремся  с  чувством  личной  собственности  в детях, и мы против
того, чтобы детям дома подносились подарки, как барчукам, - сказал студент.
     - Знаете,  -  ответил  Рагозин, решительно поворачиваясь к выходу, - вы
либо сильно переучились, либо просто - недоучки!
     Он  мерил  улицы своими длинными ногами все быстрее. Ваня уже, наверно,
проснулся.  Сейчас  Рагозин  его  увидит.  Несомненно,  болезненная  точка в
самосознании  такого  ребенка, как Ваня, - чувство свободы. Нельзя показать,
что  отец  покушается  на  эту  драгоценность.  Нельзя врываться в маленькую
жизнь,  выспрашивать,  допытываться,  чем Ваня живет. Наоборот, надо сначала
доверчиво  ввести  его  в  жизнь  отца,  рассказать  о своей работе, о своей
борьбе и планах будущего мира.
     Рагозин  внезапно замедлил шаг. Недурное начало! Вот он уже не поехал в
Затон,  бросил  занятия  на  службе  и  носится по городу в поисках какой-то
чепухи.  Что он скажет Ване? Знаешь, дружище, я сегодня махнул рукой на свой
общественный  долг.  Я так тебе рад, что мне, ей-богу, не до работы. Значит,
если очень рад, - спросит сын, - можно наплевать на обязанности, правда?
     Петра   Петровича  так  смутила  эта  мысль,  словно  ее  действительно
высказал  Ваня. Но ведь это же исключение, - подумал он. Первый раз за целую
жизнь!  Упущенное будет наверстано с лик-вой. Работа как стояла, так и стоит
у Рагозина на первом месте.
     Он  свернул  за  угол, решив предупредить на службе, что задержится еще
часок-другой.
     У  самого  крыльца  шедший  впереди, немного неуклюжий (как показалось)
человек вдруг упал. Поднимался он тяжеловато, и Рагозин помог ему.
     - Благодарю   вас,  ничего.  Поскользнулся  на  арбузной  корочке.  Вон
раздавленная корочка.
     - Ушиблись?
     - Пустяки.  Немного,  локоть,  - сказал прохожий, отряхивая запачканный
белый китель.
     Он любезно взглянул на Рагозина и отступил.
     - Удивительный  случай!  Я  иду  именно  к  вам.  Здравствуйте, товарищ
Рагозин.
     Петр Петрович узнал Ознобишина.
     - По какому делу? Я, извините, занят.
     - По  личному  делу. Много времени не отниму. Если угодно - даже здесь,
в сторонке от подъезда.
     - По вашему делу?
     - Нет, по вашему, - произнес Ознобишин доверительно.
     - По моему?
     Они отошли от крыльца и медленно двинулись вдоль палисадника.
     - Только, пожалуйста, поскорее.
     - В  двух  словах.  Я  очень  признателен  за  внимание,  с  которым вы
отнеслись ко мне и устранили недоразумение, весьма для меня щекотливое.
     - Вы ведь бывший прокурор?
     - Если  бы  так, - улыбнулся Ознобишин, - вряд ли я сейчас беседовал бы
с  вами...  то  есть  на  улице.  Я  именно  хотел вас поблагодарить, что вы
проявили  терпение  разобраться  и  снять  с  меня  подозрения  насчет моего
прошлого.
     - В чем же мое дело?
     - Вы  прямо  тогда  не  высказали,  но  я понял, что вам крайне было бы
ценно  установить  участь вашей супруги и, более того, вопрос - родился ли у
нее ребенок и существует ли он.
     - Так, так, - сказал Рагозин, приостанавливаясь.
     - Я  тогда  не  осмелился  предложить  вам  услугу,  но  дал себе слово
употребить все силы, чтобы быть вам полезным.
     - И что же?
     - И  мне  удалось,  после  кропотливых  поисков,  напасть  на документ,
который   проливает   свет,   правда,   на  трагические  обстоятельства,  но
одновременно  дает  в  руки  шанс  некоторого  счастливого оборота. Документ
теперь доступен, вы можете его получить.
     - Где?
     - В архиве.
     - Что это такое?
     - К  несчастью,  это  подтверждение,  что  супруга  ваша  скончалась  в
тюрьме. Указывается и место погребения.
     - Да?
     - Да.  Но, вместе с тем, документом устанавливается, что она скончалась
от  родов  и, таким образом, что у вас... осторожность требует допустить, во
всяком случае, был ребенок.
     - Вон что, - сказал Рагозин.
     - Так  или  иначе,  но я могу уверенно сказать, что след вашего ребенка
мною найден.
     - Да что вы?! И куда же след ведет?
     - Это  требует еще известных усилий, которые я с радостью приложу, если
вы окажете мне поддержку.
     - Поддержку в чем?
     - В дальнейших розысках.
     - Но если окажу, вы уж, конечно, наверняка отыщете след?
     - Безусловно!  - воскликнул Ознобишин почти вдохновенно. - Это для меня
прямо-таки дело чести! Я начну с тюремных архивов, с года рождения ребенка.
     - А если я скажу вам, что след приведет вас ко мне на квартиру?
     - На какую квартиру?
     - На которой я проживаю вместе с сыном.
     - Вместе... Вы отыскали своего...
     Ознобишин  даже  как  будто испугался. Свежих красок лицо его поблекло,
он  немного  вскинул  руки,  осторожно  потер  ушибленный  локоть, но тут же
устремился всем корпусом к Рагозину, освобожденно дохнув на него:
     - Поздравляю,  поздравляю  ото всей души! Неужели возможно? Сын с вами?
Тот, который...
     - Вот  так-то,  -  прервал  Рагозин.  -  А  из  каких  соображений  вы,
собственно, стараетесь? Можно спросить?
     - То  есть...  Исключительно  из  доброго  намерения быть вам полезным.
Отблагодарить.
     - Благодарить меня не за что.
     - Я был бы счастлив вам просто услужить.
     - Услужить мне не просто. Я услуг не принимаю.
     Рагозин  приложил руку к виску, откланиваясь, и пошел к подъезду, но на
ходу обернулся, сказал с усмешкой:
     - Поскользнулись... на корочке!
     Он  взбегал  по  лестнице,  когда  был  остановлен одним из сотрудников
своего отдела:
     - Вы заходили в комитет? За вами присылали.
     Не  подымаясь  к  себе  в  кабинет,  он  направился  коридорами в конец
первого этажа.
     Тот  член  бюро  комитета, с которым он спорил, разбираясь в толковании
письма Ленина, встретил его легким кивком и сказал:
     - Ну,  твое  желание  исполнено. Есть решение направить тебя на военную
работу.  Ты назначен в Волжскую флотилию комиссаром дивизиона. Обстановка на
судах тебе немножко знакома.
     - Немножко  знакома,  -  ответил  Рагозин, опускаясь на стул. - Когда я
должен направиться?
     - Позвони  сейчас  военкому.  В  дивизионе  заболел  комиссар,  ты  его
заменишь. Выступление, наверно, завтра.
     - Завтра?
     Рагозин помедлил немного и отвел взгляд в сторону.
     - Как же с моим отделом?
     - Что тебя заботит? Сдашь дела заместителю.
     - За несколько часов?
     - Не знаю. Может - за несколько минут. Белые у Лесного Карамыша.
     - Ну, счастливо оставаться, - сказал Рагозин, тяжело поднявшись.
     - Ты будто недоволен?
     - С чего ты взял?
     - Тогда желаю тебе... Благополучно...
     Они пожали друг другу руки.
     Рагозин  позвонил  военному  комиссару,  узнал,  что  должен немедленно
прибыть к нему для получения бумаг, и послал за своей пролеткой.
     Он велел ехать домой.
     Входя  к  себе  в  комнату,  он  растворил  дверь нарочно шумнее, чтобы
разбудить  Ваню.  Одеяло,  которым  он  перед  уходом  занавесил  окно, было
опущено  и  висело  на  одном  гвозде.  Матрас был пуст, скомканная простыня
откинута на пол.
     Рагозин  обернулся  к  хозяйке.  Она  в  смущении  развела  руками. Она
слышала,  как  Ваня  вставал,  пил  воду, и она хотела согреть ему чайку, но
когда  заглянула  в  комнату, мальчика уже не было. Ушел ли он или выпрыгнул
через  окно,  она  не  заметила.  Она только боялась - не пропало ли, избави
бог, что-нибудь из вещей?
     Петр  Петрович  метнул на нее осуждающим взором, но невольно осмотрелся
- все ли на своих местах. Но все было цело.
     Он  на минуту задержался в комнате. Странно пустынной и отчужденной она
ему  представилась,  будто он никогда не был в ней наедине с собой. Ему ясно
стало,  что  все  его  поведение  было ошибочным: следовало с первой встречи
открыть  Ване  истину. Догадался ли мальчик, что обрел своего отца? И что же
будет  с  ним дальше? Неужели так все и кончится навсегда? Рагозин тщательно
сложил помятую простыню и спрятал ее под подушку на своей постели.
     - Я,  наверно,  должен  буду  экстренно  уехать, - сказал он, волнуясь,
хозяйке,  -  на  некоторое  время. У меня к вам будет просьба: если заявится
этот  парнишка,  вы  его,  пожалуйста,  не  выгоняйте,  а  приютите.  В моей
комнате.  Он того стоит. Я с вами рассчитаюсь, не беспокойтесь на этот счет.
Прощайте.
     Он  выбежал  на улицу и потребовал от кучера, чтобы он гнал по-боевому,
как никогда еще не гнал.
     У  военного  комиссара  его ожидало направление в штаб Северного отряда
Волжской  флотилии.  Там он получил приказание назавтра в шесть утра явиться
на  канонерку  "Октябрь",  которая,  в  голове дивизиона, стояла на якоре за
песками.
     Весь  вечер  и  всю ночь Рагозин сдавал дела финансового отдела и прямо
со  службы, которая в этот момент делалась его бывшей работой и о которой он
мог  теперь  не  думать,  так же как не думал о всех своих прежних службах и
прошлых работах, поехал на берег.
     Военный  бот  доставил  его  на  коренную  Волгу.  Он  поднялся на борт
"Октября",  встреченный  вахтенными судна. Спустя час он начал, с командиром
дивизиона,  осмотр четырех судов, выстроенных колонной вдоль линии островных
песков.   Последним   судном   была   канонерская   лодка  "Рискованный".  С
укороченной  трубой и узким фальшбортом, свежевыкрашенный в зеленовато-серый
оттенок  воды,  буксир казался очень воинственным. Хотя команда его состояла
почти  сплошь из военных моряков, Рагозин встретил на нем нескольких волжан,
с  которыми  работал  в Затоне, и эта встреча знакомцев на знакомом судне не
только  обрадовала  Рагозина,  но  дала ему среди матросов первое молчаливое
признание  "своим":  стало  известно,  что в составе дивизиона есть корабль,
который  перевооружался  комиссаром,  и что комиссар этот умеет взять в руки
какой угодно рабочий инструмент.
     С  полудня в рубке открылось заседание штаба дивизиона, и Петр Петрович
Рагозин  впервые  в  жизни  увидел,  как  читают военную карту, и сам взял в
пальцы легкий циркуль. Потом ему сделали доклады комиссары судов.
     Оглушенный  усталостью,  он  вышел к вечеру на палубу и, хотя провел на
воде уже больше полусуток, только сейчас увидел Волгу.
     Она  была  гладкой  и  розовой,  и  слева,  к  луговому берегу, розовое
постепенно  переходило  в  золото,  а еще дальше, над золотом, точно горбы и
головы  верблюжьего  каравана,  неровно  высились  желтые  от солнца хлебные
амбары Покровска.
     Вдруг  Рагозин  отчетливо вспомнил розовую пустыню с желтым верблюдом -
на  рисунке, который его так взволновал. Значит, правда, это бывает в жизни,
-  подумал  он,  -  такие  краски,  такая  пустыня  и  -  неужели?  -  такая
безнадежность.  Он  услышал  неожиданные толчки сердца. Надо было отдохнуть:
он  не  сомкнул  глаз  подряд две ночи. Воспоминание о сыне, выраженное этим
розово-желтым  тоном,  благодаря  необъяснимой  способности  мысли  - видеть
одновременно  несколько  картин,  сопутствовалось  другим  воспоминанием:  в
неаполитанской  желтизне  песков  и  в  розовой глади воды Рагозин обнаружил
повторение   того  закатного  часа,  когда,  на  рыбной  ловле,  он  заметил
мчавшийся  к  острову  моторный  катер. Он и сейчас ясно увидел этот катер и
крепко  протер  кулаками  глаза,  решив, что галлюцинирует от переутомления.
Но,  открыв  глаза,  он  еще  явственнее увидел катер, словно двумя лемехами
отваливавший на стороны золотые клинья волн.
     - Это что, катер? - спросил он у вахтенного.
     - Катер, товарищ комиссар.
     Лодка  быстро  приближалась,  все больше вырастая, все громче шумя. Она
описала  разбежистый  круг  и  подвалила против течения к борту "Октября". С
кормы  канонерки  спустили  трап, и Рагозин разглядел ловко подымавшегося на
судно человека.
     - Кирилл! - крикнул он и побежал.
     Они  встретились  на нижней палубе около машинного отделения. В горячем
дыхании  нефти и пригорелого масла, наполнявшем тесный проход, они обнялись.
Рагозин  повел Кирилла в свою каюту. Там они взглянули друг другу в глаза и,
обрадованные, негромко посмеялись. Сон сняло с Рагозина как рукой.
     - Что это у тебя? - спросил он.
     Кирилл  держал  камышовый  кошель,  с какими хозяйки ходят на базар. Он
ответил застенчиво:
     - Это мама. С утра пекла. Я вчера сказал ей, что ты уходишь.
     - Словно в больницу, - сказал Рагозин.
     - Какая больница?
     Кирилл   порылся   в  кошеле,  достал  со  дна  бутылку,  и  они  опять
рассмеялись.  Разложив  на  газете  разрумяненные пирожки и разлив вино, они
уселись  плечом к плечу на неширокой койке. Выпили молча, только кивнув друг
другу,   и   потом,   прожевывая   закуску,  долго  глядели  через  открытый
иллюминатор  на  подожженное  зарей  водное зеркало, которое отсюда казалось
лежащим  выше  уровня  глаза,  а  движение  речной  массы - будто в сто крат
сильнее своей мощи.
     - Нынче снимаетесь? - спросил Кирилл.
     - Ровно в полночь.
     - Я торопился, думал - опоздаю.
     - Не  из  тех, которые опаздывают, - сказал Рагозин и положил на колено
Извекова ладонь.
     - Но, видишь, ты - не военный, а меня обогнал.
     - Не спеши. Хватит и на твою долю. Тебя берегут на самое важное.
     - А что самое важное? Каждый час со своей задачей - самое важное.
     - Да.  Со  своей главной задачей и со своими второстепенными. И главную
надо немедленно решать, а второстепенные... их можно отложить.
     Рагозин  выговорил  это  в  сосредоточенном раздумье, и Кирилл сторожко
посмотрел на него.
     - Ты о чем?
     Рагозин  вскочил,  потянулся,  по  своей  домашней привычке, но в каюте
было ниже, чем дома, - он стукнул кулаками в потолок.
     - Эх,  черт!  - воскликнул он, опять взяв и сжимая колено Извекова. - У
меня  есть  задача,  ты  меня извини, может, она... может, ее надо отложить,
но... Я тебе не успел сказать. Я нашел, видишь ли, своего сына.
     Кирилл рассматривал его все удивленнее.
     - Да,  сына. Моего и Ксении Афанасьевны. Она родила его тогда в тюрьме.
Я узнал недавно.
     - Где он?
     - Он...  Я  его  нашел, видишь ли, не совсем... Его еще надо искать. Но
это   легко,   легко!  (Рагозин  заторопился,  всем  телом  поворачиваясь  к
Кириллу.)  Если  ты  согласишься... Я не успел его устроить. Ну, не до того!
Понимаешь? Я только его нашел, и тут как раз...
     - Да говори толком.
     - Павлика  Парабукина  помнишь? Так это его приятель. Ты скажи Павлику,
чтобы...  Или,  еще  лучше,  скажи  Дорогомилову,  что ищешь Ивана Рагозина,
понял?  Он  все сделает. У него ведь, знаешь, все мальчишки за пазухой. И ты
только скажи, пошли к нему... Ладно? А?
     Кирилл   никогда  не  видел  таким  Рагозина  -  лицо  Петра  Петровича
соединяло  в  себе  что-то  настолько  противоречивое, в нем трепетало такое
неестественное  сочетание  отчаянной  решительности  с извиняющейся мольбой,
что на него невозможно было дольше смотреть.
     Кирилл,  нагнув  голову  Рагозина,  придавил ее к своему плечу и сказал
горячо и твердо:
     - Я  все  понимаю  и  все  сделаю.  Ты  не волнуйся. Я мальчика найду и
возьму  его  к  себе.  То  есть, к себе с Верой Никандровной. И буду за него
перед  тобой  в  ответе.  То  есть, вместе с мамой. Согласен? И ты выкинь из
головы,  что эт