в  Хвалынск.  В  Петровск  пошлют  других.  Мы обязаны
выполнить свою часть задачи.
     - Задача  в  том, чтобы переломать врагу ноги, а на какой станции мы их
переломаем - не существенно.
     - Напрасно  так  думать.  Большая  разница  - кто кому навяжет бой, кто
выберет  время и место боя. Мы имеем дело с конницей. И она уже выступила. А
мы будем готовы к маршу только на третьи сутки. Нас легко предупредить.
     - Не  на  третьи,  -  поправил Кирилл, - а через полтора суток. И у нас
больше  шансов  не  быть  предупрежденными,  а  предупредить  самим, если мы
перебросим роту по железной дороге.
     - У  меня  нет  возражений.  Все равно неизвестно, что будет через трое
или двое суток, - проговорил Дибич очень тихо и замолчал.
     Неожиданно он побледнел и сказал с волнением:
     - Вы   начали   о  разногласиях.  Давайте  договоримся  сразу.  Вы  мне
доверяете  или  нет?  Если  нет,  то  не  теряйте времени - вам нужен другой
командир.
     - Я вам доверяю, - спокойно ответил Кирилл.
     - Вполне?
     - Вполне.
     - Благодарю. Тогда еще вопрос. Кто из нас будет командовать?
     - Вы.
     - Я  хочу  знать  -  не  кто  будет поднимать цепь в атаку, а кто будет
определять тактику боя, я или вы?
     - Мы вместе.
     - Это значит, что я обязан присоединяться к тому, как вы решите, да?
     - Нет.  Это  значит,  что мы оба будем вникать в убеждения друг друга и
находить  согласие.  Притом  я  потребую  к  себе такого же полного доверия,
какого вы требуете к себе.
     - А в случае расхождений?
     Дибич  глядел  на  Кирилла  разожженными  нетерпением  глазами, все еще
бледный,  и  Кирилл  вспомнил, каким увидел его в этом кабинете первый раз -
больного,  измотанного  судьбой и противящегося ей изо всех своих остаточных
сил.
     - Вы  в  Красной  Армии,  - ответил он, - устав ее не тайна. Но вряд ли
между  нами возможны расхождения. Во-первых, я не сомневаюсь в превосходстве
ваших  военных  познаний  и  буду полагаться на них. А во-вторых, у вас ведь
одинаковые со мной цели.
     Кирилл подвинулся к нему и тепло досказал:
     - Вы меня простите, я никогда не заставлю страдать ваше самолюбие.
     Дибич, вспыхнув, махнул рукой.
     - Я  заговорил  не  потому...  Просто  чтобы  раз навсегда... И чтобы к
этому не возвращаться. Чтобы вы знали, что я ставлю на карту жизнь.
     - На  карту?  -  воскликнул  Кирилл.  - Зачем? Мы не игроки. Ваша жизнь
нужна для славных дел.
     - Я  понимаю, понимаю! - отозвался Дибич с таким же порывом. - Я хотел,
чтобы  вы  знали,  что  я  во  всем  буду действовать только по убеждению, и
никогда  из  самолюбия  или  еще почему... Так что если я с вами разойдусь в
чем, то...
     - Но  зачем,  зачем  же  расходиться?  -  сказал  Кирилл,  поднявшись и
вплотную приближаясь к Дибичу. - Давайте идти в ногу.
     - Давайте, - повторил за ним Дибич, - давайте в ногу.
     Они  улыбались,  чувствуя  новый  приток  расположения  друг  к другу и
радуясь ему, как всякому вновь открытому хорошему чувству.
     - Я   вот   еще   что   придумал,   -  сказал  Кирилл.  -  Ежели  какая
непредвиденная  задержка в наших сборах, то вы отправляетесь с эшелоном, а я
доделываю здесь необходимое и нагоняю роту в Вольске, на автомобиле.
     - Откуда же автомобиль?
     - А это я тоже беру на себя.
     - Ну,  я  вижу,  с  таким снабженцем, как вы, не пропадешь! - засмеялся
Дибич.
     Уже когда он уходил, Извеков задержал его на минуту.
     - Я  хотел  спросить,  что  это  за  человек - Зубинский, вы не знаете?
Военком дает нам его для связи.
     - Бывший  полковой адъютант. Форсун. Но исполнительный, по крайней мере
- в тылу.
     - Ты, говорит военком, будешь за ним, как за каменной стеной.
     - Ну, если уж прятаться за каменную стену... - развел руками Дибич.
     - Так как же, брать?
     - Людей нет. По-моему - надо взять.
     С  этого  момента  начались  стремительные сборы в поход. Это были ночи
без  сна  и  день,  казавшийся  ночью, как сон - когда спешишь с нарастающей
боязнью  опоздать  и  все  собираешь,  собираешь вещи, а вещей, которые надо
собрать,  остается  все больше я больше, словно делаешь задачу по вычитанию,
а уменьшаемое растет и растет.
     Зубинский  носился по улицам на отличном вороном жеребце, в английском,
палевой  кожи,  седле.  Он  был  прирожденным  адъютантом, любил выслушивать
приказания,  выполнял  их  точно  и с упоением, доходившим до жестокости. Он
покрикивал  на  всех,  на  кого  мог  крикнуть,  сажал  под  арест, кого мог
посадить,  действовал именем старших с необычайной легкостью, как будто все,
у  кого  он был под началом, в действительности ему подчинялись или состояли
у  него  в  закадычных  приятелях.  Перехваченный  щегольской  портупеей,  в
широком,  как подпруга, поясе, со скрипучей кобурой маузера на бедре, он был
под  стать  своему  жеребцу.  Не  зная ни секунды передышки от трудов, он не
уставал  холить  свою  будто нарисованную внешность: разговаривая, он чистил
ногти;  на  полном  скаку  лошади сдергивал фуражку и поправлял напомаженный
пробор;  расписываясь  в бумагах, проверял свободной рукой пуговицы френча и
пряжки   своей   гладко   пригнанной   сбруи.  И  походя  он  все  чистился,
отряхивался, одергивался, точно перед смотром.
     - Да,  молодой  человек,  -  внушал  он  каптенармусу,  который  был по
меньшей  мере  старше  его  в  полтора раза, - если цейхгауз не отгрузит мне
пятьдесят  подсумков  к  тринадцати  часам  ноль-ноль, то вы через ноль-ноль
минут  сядете  за решетку на сорок восемь часов ноль-ноль! Это так же точно,
как то, что мы живем при Советской власти.
     Свои  угрозы он с удовольствием приводил в действие, его с этой стороны
знали,  и  он  достигал  успехов.  Полезность такого человека в определенных
обстоятельствах была очевидна.
     В   канун   выступления   роты  Извеков  решил  навестить  мать,  чтобы
проститься.  Он  велел  ехать по улице, где жили Парабукины. Он думал только
взглянуть на ту дорогу, которой недавно прошел под руку с Аночкой.
     Машина  гнала  перед собой белый свет, засекая в воздухе неровную волну
дорожных  выбоин,  и полнолунно озаряла палисадники. Деревья словно менялись
наскоро  местами.  Кирилл не узнавал, но угадывал очертания кварталов. Вдруг
он тронул за локоть шофера и сказал - "стоп".
     Один  миг  он  будто  колебался,  потом распахнул дверцу и выпрыгнул на
тротуар.
     - Подождите, я сейчас.
     После  блеска фар на дворе показалось непроницаемо темно, так же темно,
как  было,  когда  он  вошел  сюда  с Аночкой, и так же скоро, как с нею, он
различил  в  глубине освещенное окно. Прежде чем подойти к нему, он подумал,
что  это  нехорошо,  что этого нельзя делать, но не мог перебороть желания с
точностью  повторить  недавно  пережитые  минуты.  Он медленно приблизился к
стеклу и заглянул через короткую занавеску.
     Аночка  была одна, и маленькая комната почудилась Кириллу обширнее той,
которую отчетливо запечатлела его память.
     Аночка  стояла  у  кровати. В слабом мигании лампы бледность ее лица то
притухала,  то странно усиливалась, как будто кровь все время живо бросалась
к  ее  щекам  и  тотчас снова отливала. Губы ее дрожали. Она что-то шептала.
Худоба  высокой  ее шеи стала очень заметной, и какое-то болевое напряжение,
как  у  певца,  который  берет  едва  доступную  ему верхнюю ноту, крылось в
темной  жилке,  проступившей  у  нее  от  ключицы  кверху. Казалось, вот-вот
вырвется у Аночки еле удерживаемый крик.
     Она  и  правда  вдруг  закричала. Руки ее вскинулись, и - словно кто-то
безжалостно  потащил  ее  за  эти  вытянутые  в  надежде  тонкие  руки - она
ринулась через всю комнату и с разбега упала на колени.
     Она   упала   на  колени  перед  накрытым  плетеной  скатертью  круглым
столиком,  на  котором  высилась  швейная  машинка в деревянном колпаке. Она
протянула  к  этому  колпаку руки, скрестив их в мольбе, и начала мучительно
выталкивать  из  себя  перегонявшие  друг друга беспамятные восклицанья. Она
явно потеряла рассудок, и видеть ее отчаяние было невыносимо.
     Кирилл  с  силой  ухватил  жиденькую  раму  окна,  готовый вырвать ее и
влететь  в комнату. Но странное движение Аночки остановило его: она обернула
лицо  к  окну,  не  спеша  всмотрелась в пустоту комнаты, спокойно поправила
прическу  жестом,  похожим на мальчишеский - запустив пальцы в свои короткие
волосы, - и опять повернулась к столу.
     Почти  сейчас  же она зажала лицо ладонями, потом снова простерла руки,
до  непонятности  быстро  поднялась и пошла к окну скованным шагом разбитого
несчастьем   человека.   Страдание   придавило   ее  жалкие  девичьи  плечи,
оцепенение  ужаса  глядело  из  немигавших  глаз.  Никогда  Кирилл не мог бы
вообразить, что у Аночки такие огромные страшные глаза.
     Она  все шла, точно эта убогая комната была бесконечной, все тянулась к
окну  трепещущими бессильными пальцами. Он сделал шаг в сторону от света. Он
увидел,  как шевельнулась занавеска: Аночка тронула ее кончиками пальцев. Он
расслышал  стон:  "Останься!  Останься!  Куда  ты!  Батюшка!  Матушка! В эту
страшную минуту он нас покидает..."
     Кирилл крепко провел ладонью по лбу.
     "Бог  ты  мой!  -  вздохнул он освобожденно. - Ведь она играет! Играет,
наверно, свою Луизу!"
     Он не мог удержать неожиданный смех и громко постучал в дверь.
     Тотчас послышался голос:
     - Это ты, Павлик?
     - Это я, я! - крикнул он.
     Она  впустила его молча. Он смотрел на ее изумление, вызвавшее краску к
ее  щекам,  и вдруг всем телом почувствовал счастье, что его приход поднял в
ней смятение.
     - Какой  вы  хороший,  что  пришли,  -  словно  укрепила она его в этом
ощущении.
     - Я должен был прийти.
     - Когда  я  получила  вашу записку, я поняла, что вы не придете. Отчего
вы такой веселый?
     - Веселый? - спросил Кирилл.
     Он как вошел смеясь, так с губ его все не исчезала улыбка.
     - Ну,  скажем,  потому,  что  я  не хочу повторять мину, с какой обычно
приходят прощаться. Перед расставаньем.
     - Прощаться? - сказала она с тревогой.
     - Да  вы  не  пугайтесь.  Ничего особенного. Я должен поехать по одному
делу.
     - На фронт?
     - Нет. Так. На небольшую операцию.
     - Против этого самого Миронова, что ли?
     Он ничего не ответил от неожиданности.
     - Что же вы за друг, если у вас от меня тайны?
     - Почему - тайны?
     - Если вы верите в меня, не надо скрывать...
     Она  сказала это с детским укором, ему стало неловко, он отошел от нее,
но  сразу вернулся и взял ее руку выше локтя. Тогда отошла она и села у того
столика,  накрытого  плетеной  скатертью,  перед  которым Кирилл видел ее на
коленях.
     - Значит,  так  и  не посмотрите нашу репетицию, - с грустью выговорила
она.
     - Я видел... как вы репетируете...
     Она тяжело подняла брови.
     - Только что, - договорил он, опять улыбаясь.
     - Вы шутите.
     - Нисколько. Хотите, повторю вашу реплику?
     Он  попробовал,  довольно  неудачно,  изобразить  ее  стон:  "Останься!
Останься! Куда ты?.."
     Она мгновенно закрыла глаза руками и вскрикнула:
     - Вы подсматривали в окно!
     Он испугался ее крика и стоял неподвижно. Она нагнула голову к столу.
     - Как вы могли! - пробормотала она в свои согнутые локти.
     - Честное слово, я только на минутку заглянул, - сказал он растерянно.
     Она  распрямилась, опять своим спокойным, но словно мальчишеским жестом
поправила волосы.
     - Ну  хорошо.  Если  уж видели репетицию, то приходите на спектакль. Вы
ведь  вернетесь  к  спектаклю? Куда вы все-таки уезжаете? Я угадала, да? Кем
вы туда едете?
     Сам не зная зачем, он сказал:
     - Я буду председателем ревкома. Слышали, что это такое?
     Она  всмотрелась  в  него  изучающим  взглядом  чуть  сощуренных глаз и
спросила:
     - Вы больше всего любите власть?
     - Смертный грех властолюбия, да? - насмешливо сказал Кирилл.
     - Нет, это не грех, если... на пользу человечеству.
     - Так вот наша власть на пользу человечеству. Согласны вы с этим?
     - Да.
     - Значит, можно любить власть?
     - Разумеется.  Я  спросила  не об этом... вы не поняли. Я спросила - вы
любите власть больше всего?
     Он   глядел   на   нее   сначала  строго,  затем  черты  его,  будто  в
накаливающемся   луче   света,  смягчились  и  приобрели  несвойственную  им
наивность.  Не  догадка  ума,  а  волнение сердца подсказало ему, что Аночке
совсем  не  важно в этот миг существо разговора и что только еле угадываемые
оттенки слов доходили до ее внутреннего слуха.
     - Нет,  - проговорил он, уже всецело отдаваясь своему волнению, - я вас
понял.
     Она  резко  отвернулась,  потом еще быстрее обратила к нему удивительно
легкое  лицо  -  свободное  от  недоумений,  и  он, подойдя, просто и сильно
замкнул  ее  в свои руки, как в подкову. Короткий момент они оба пробыли без
движения.  Затем  она  с  настойчивостью  отстранила  его,  и  он, как будто
издали, услышал повторяющиеся упрямые слова:
     - Когда вернетесь... когда вернетесь... не сейчас...
     Он  увидел  ее  первую  улыбку  в  эту  встречу  -  ее обычную, немного
озорную, но вдруг словно и печальную улыбку.
     - Я  могла  бы,  и  правда,  повторить,  что  вы  слышали через окошко:
"Останься! Останься!.."
     Она  сама  приблизилась  к  нему,  в его неопущенные руки, и он услышал
жаркое, незнакомо пахучее ее лицо.
     Она  проводила  его спустя недолго до ворот. Шофер завел мотор, который
поднял   всполох   в   беззвучии   вечера.   Взрыв   этого  шума  полон  был
предупреждающего,  грозного  беспокойства.  Аночка  сказала  Кириллу,  мягко
касаясь губами его уха:
     - Я жду непременно на первый спектакль.
     Он ответил неожиданным вопросом:
     - А почему Цветухин выбрал эту пьесу?
     - Как  -  почему?  Это же поймет каждый человек - как люди страдали под
гнетом знати!
     - Ах  да! - шутливо спохватился он, но сразу, точно учитель, поощряющий
ученика, одобрил серьезно: - Совершенно верно, поймет каждый человек.
     Он сжал на прощанье ее пальцы.
     В  машине он не мог отделаться от назойливой мысли: вот он уезжает в то
время,  как  Аночка  остается с Цветухиным. Опять возникло в нем раздражение
против   этого  человека,  и  опять  он  убеждал  себя,  что  нет  оснований
раздражаться.  Самое  тягостное  заключалось в том, что жизнь повторяла один
раз  испытанное  положение, в котором преимущество снова было на стороне все
того  же  Цветухина.  Тот  оставался,  Кирилл  должен был уезжать, когда ему
ужасно  хотелось  жить,  ужасно  хотелось  -  потому  что  душу его осветила
торжествующая  ясность:  он  любит  и  любим!  Неужели  и  правда пустозвону
Цветухину суждено омрачать Кирилла в самые счастливые мгновенья жизни?
     - Да никогда! Да ни за что!
     - Что вы говорите? - спросил шофер.
     - Давно работаете за рулем, говорю я, а?
     - А что? Разве недовольны, как веду?
     - Нет, ничего... Мотор знаете хорошо?
     - Не могу похвалиться, чтобы очень. Справляюсь.
     - Так, так...
     Дома  Кирилл  не  застал  Веры Никандровны - она отлучилась на какое-то
собрание и скоро должна была вернуться.
     Кирилл  решил приготовиться к отъезду. Он долго искал чемодан и наконец
обнаружил  его  под  кроватью  матери.  Он  принялся  вынимать  из него вещи
сначала  поспешно,  потом  все  медленнее,  пока  вовсе  не  остановился  на
предметах, которые увели его воображение далеко в прошлое.
     Сложенный  любовно  чертеж  речного парохода, в продольном и поперечном
разрезах  белыми  линиями  по  выгоревшему,  некогда  синему  фону;  портрет
Пржевальского  и  портрет  Льва  Толстого,  два  таких разных и таких схожих
мудреца,  изведывающих  своими  взорами землю и человека, - эти трогательные
бумажные  листы  заставили  Кирилла  переселиться  в жилище своей юности. Он
вспомнил,  как  мальчиком  строил  корабли  и  суденышки фантазий и плавал в
неизвестные  земли  будущего.  Вспомнил,  как  потом попробовал найти к этим
землям  дорогу в действительности и как пресекли его поиски на первых шагах.
Вспомнил  домашний обыск, жандарма, который сорвал со стены и швырнул на пол
Пржевальского:  верхние  уголки  портрета были надорваны с тех пор, и Кирилл
неторопливо  расправил  их  ногтем.  Он  вспомнил, что этот вечер ареста был
вечером  последнего  свидания  с Лизой. И хотя он знал, что весь путь с того
вечера  и  всю  дорогу  от  фантазий  к действительности он прошел в твердом
согласии  со  своими желаниями и не хотел бы пройти иначе, ему стало больно,
что он так много и так часто в жизни оставался один на один с собой.
     На  дне чемодана он нашел полотняный конверт с фотографиями. Здесь были
спрятаны   старые  снимки.  Он  увидел  себя  крошечного  -  не  старше  чем
полуторалетнего  -  в длинном платьице с кружевным воротником. Это было едва
ли  не  первым живым воспоминанием Кирилла - как он очутился у чернобородого
дяденьки,  который  сперва  дал  ему  лошадку  с  мочальным  хвостом, сказал
"ку-ку"  и спрятался под черным одеялом, а потом вылез из-под одеяла и отнял
лошадку,  и  он  изо  всей  мочи  кричал,  ни  за  что  не  соглашаясь с ней
расстаться.  На  карточке  он сидел, крепко вцепившись в эту лошадку, и лицо
его было смешно сердито.
     Вдруг  Кирилл  услыхал  шаги  на  лестнице.  Он  быстро  вышел в другую
комнату.  Только  тут,  остановившись и прислушиваясь, он заметил, что дышит
часто и громко.
     Он справился с собой и вернулся в комнату, где разбирал чемодан.
     Вера  Никандровна  стояла  неподвижно  около  вороха выложенных на стол
вещей.  Он  подошел  к ней, молча обнял ее. Они долго не говорили, остановив
глаза  на  этой беспорядочной куче предметов, которые будто участвовали в их
бессловесной  беседе.  Потом  Кирилл  поцеловал  мать  в  холодный и немного
влажный висок.
     - Что  же  ты  не  говоришь - когда? - спросила она, с трудом произнося
непослушные слова.
     - Сегодня ночью. Времени еще не знаю.
     Она  отвела  его  в сторону, к окну, и, внезапно потеряв голос, шепотом
сказала:
     - Ну, посиди... посиди со мной...
     Было  очень  тихо, и ясно слышался со стола запах лежалых вещей и тепло
большой,  ровно  горевшей  лампы. Ее отсветы кое-где на мебели казались тоже
теплыми и наделяли всю комнату спокойной прелестью обжитого дома.
     Так  мать  и  сын  просидели  в  безмолвии  несколько минут. Потом Вера
Никандровна  помогла  Кириллу  собраться  в  дорогу,  и  они вместе вышли на
улицу.  Уже  прощаясь, Вера Никандровна призналась, что все время ждала этой
минуты  и  все-таки  застигнута  ею  врасплох. Кирилл и без такого признания
видел,  что  это  так,  и  спешил скорее уехать, чтобы излишне не испытывать
самообладание   матери.   Она  смотрела  вслед  убегавшим  по  дороге  огням
автомобиля  и,  когда  они  исчезли,  долго  еще  стояла, не шелохнувшись, в
полной темноте.
     На  рассвете  Извеков  провожал свою роту. Она отправлялась эшелоном во
главе  с  Дибичем.  Кирилл должен был выехать в течение дня, как условились,
на  автомобиле  и  присоединиться к роте в Вольске. Ему предстояло забрать с
собой  медикаменты, бинокли, запас револьверных патронов - то, что не успели
получить  за  слишком  короткое время сборов. С ним отправлялись Зубинский и
один доброволец-большевик, которого Кирилл прочил себе в помощники.
     Совсем  незадолго  до выезда Зубинский отрапортовал, что все готово, но
автомобиль  капризничает, и ехать на неопределенно долгий срок с малоопытном
шофером рискованно.
     - "Бенц"   в  неумелых  руках  -  дело  опасное.  Что,  если  сядем  на
полдороге?
     - Какой же выход? - спросил Кирилл.
     - Если вы похлопочете, вам, наверно, не откажут дать шофера-механика.
     - Есть такой?
     - Есть.  Механик  вашего  же  гаража Шубников. И водитель великолепный.
Спортсмен.
     Кирилл  выдержал  долгую паузу, прежде чем что-нибудь сказать. Ве