ек! - сказал военком.
     Кирилл быстро обернулся:
     - Я защищаю не его, а всех нас против него!
     - Хочешь выйти с чистыми руками?
     - Разве  вы  делаете не чистое дело? Но чистоту дела угрожают запятнать
кривотолки подлеца. И я не имею права это допустить.
     - Словом,  уклоняешься,  -  чуть  язвительно  заметил член исполкома, -
поддаешься на провокацию.
     Кирилл шагнул к двери, взялся за скобку.
     - Если  хотите,  пусть  моим  поступком  займется партия... Против ли я
высшей  меры?  Нет. Считаю, что другой применить нельзя. Но подписи моей под
приговором Шубникову не будет.
     Он стукнул носком сапога по двери и вышел.
     Оглядевшись,  он,  кроме  связного красноармейца, сидевшего на крыльце,
нигде  не  заметил  людей  из роты - дворы, улица, дальние холмы за деревней
были  пусты.  Он перешел дорогу, миновал две-три избы и очутился перед садом
с разваленным плетнем. Он вошел в сад.
     Тут  никто  не  хозяйствовал.  Среди  заросших  осотом  лунок  корягами
торчали  когда-то  расколотые  тяжестью  плодов стволы яблонь; в междурядьях
кусты  крыжовника  зло  топорщили  свои колючие плети, увитые цветущим белым
вьюнком.
     Кирилл  остановился  перед  сломанной  яблоней. Обломок молодого ствола
вышиной  по  грудь нес на себе большую ветвь, простертую, точно человеческая
рука,  вбок  и кверху и страстно засыпанную листом. На одной половине ствола
древесина  была  совсем  обнажена  и  уже  засыхала,  на другой - лента коры
подогнула свои края внутрь, силясь плотно прикрыть еще живую часть ствола.
     Кирилл  положил  руку  на мозолистый слом дерева. Ему казалось, что все
внимание   сосредоточилось   на   мельчайших   впечатлениях,  которые  давал
заброшенный  сад.  Но  за  поверхностью этих впечатлений непрерывно работала
мысль  о  том,  не  уступил  ли  он  мимолетной  слабости  и не правы ли его
товарищи,  говоря,  что  он уклонился от выполнения долга. Кому-то он должен
будет  дать  отчет  в  своем  поступке.  Кто-то будет его судьей, как он был
судьей Шубникова.
     С  необыкновенной  яркостью  увидел  Кирилл  направленный  на него взор
Аночки.  Конечно,  она,  может  быть, не скажет, но непременно подумает, что
Кирилл  ненавидел личной ненавистью мужа Лизы. Может, придется встретиться в
жизни  с  самой  Лизой. И она, наверное, не скажет Кириллу, но подумает: это
он  отправил  на  тот  свет  отца моего мальчика. И мать Кирилла тоже, может
быть,  промолчит,  но  отведет  глаза  в  сторону  и подумает: было бы лучше
Кириллу  не  порождать молвы, что он мог действовать из личных побуждений. А
разве  у  тех  же  товарищей,  которые  разбирали  с  ним дело Шубникова, не
останется  в  памяти,  что  в  это дело замешалась какая-то интимная история
Извекова?   Любовная   история,   как  выразился  военком,  то  есть  что-то
недоступное постороннему глазу, скрытое, потайное.
     Но  неужели факт неподписания приговора имеет какой-нибудь смысл, кроме
чисто  внешнего?  Шубников  сам  себе  вынес  приговор  своим преступлением.
Кирилл  со  всей  глубиной  убежденности  находит  правильной  для Шубникова
высшую  меру  наказания.  Меняется  ли  что-нибудь  по существу от того, что
Кирилл  не даст своей подписи? Да, меняется многое. Меняется то, что отказом
подписать  приговор Кирилл разоблачает клевету, будто Шубников - его жертва.
Разоблачается  ложь,  которая  стремится  нанести  вред  солдату  революции,
значит, самой революции. Нет, нет, Кирилл прав!
     Внезапное  предположение  обеспокоило  Кирилла:  а  что,  если Шубников
останется  жить?  Ведь могут же судьи применить более мягкую меру наказания?
Не  будет  ли  тогда  Шубников  торжествовать, что его провокация увенчалась
успехом?
     Кирилл  туго  зажал  в  кулаке  обломанный  ствол яблони. Ощущение руки
вернуло  его  к  внешнему  миру.  Он  опять  оглядел засыпанную сырым листом
ветвь.  Странно было, с какой жаждой жизни эту ветвь простирал к небу жалкий
обломок  ствола.  Дерево  было  обречено  на  гибель,  но с тем более жгучей
страстью  цеплялось оно за существованье и последней, уродливой лентой коры,
почти  уже  с  невероятной  силой  обилия, питало, насыщало единственную еще
пышную  ветвь.  Выживет  ли  она? Нет. Какой-то крошечный срок она еще будет
набирать  новые почки, высасывая свои остаточные соки, когда уже омертвеет и
превратится  в полено исковерканный ствол. Потом она сбросит с себя пожухшие
листья,  чтобы  никогда больше не зазеленеть. Если уж нужно возрождать такой
полуумерший  сад,  то первым делом надо выкорчевывать старые пни и поднимать
заново всю землю.
     Кирилл сказал вслух:
     - Нет, конечно, присудят к высшей мере...
     Вдруг он услышал сухой выстрел.
     Он  осмотрелся.  Позади соседнего с садом двора он увидел амбар и перед
ним  -  красноармейца с винтовкой, который, в необычайной спешке, бросился к
двери  амбара и начал вытягивать засов. В ту же секунду Кириллу пришла на ум
догадка,   что  в  амбаре  содержатся  арестованные  -  в  этом  направлении
конвойный повел Шубникова после допроса. Кирилл побежал на помощь.
     Это  был крепкий бревенчатый сруб, с узкими прорезями под крышей вместо
окон,  из  тех ладных небольших амбаров, какие ставят крестьяне либо впритык
к дворовым навесам, либо на задах, поодаль от двора, и куда ссыпают зерно.
     С  утра  здесь  поместили Зубинского с Шубниковым, и они, впервые после
ареста,  получили  возможность переговорить без помехи. Пока шли из Вольска,
в колонне и на привалах, они все время находились на людях.
     Перед  допросом  разговор  их  сначала  носил  недружелюбный  характер.
Шубников   обвинял  Зубинского  в  торопливости,  а  Зубинский  всю  неудачу
взваливал  на  Шубникова,  слишком  грубо-очевидно,  в  расчете  на дремучую
глупость,  нарушившего  работу  мотора. Понимая, что печального положения, в
каком   они   находились,   попреками  не  изменишь,  Зубинский  и  Шубников
замирились   и   попробовали  обдумать  побег.  Они  пришли  к  выводу,  что
необходимо  выждать,  когда  рота будет втянута в дело, а пока кругом тихо -
понапрасну  не  испытывать  судьбу.  Затем  разговор  уклонился  в лирику, и
особенно  Шубников изливал свою душу, вспоминая о золотых недавних днях. Под
конец,  скучно  пережевывая  пшеницу,  которую  наскребли в закроме, он даже
всхлипнул:
     - Сколько  талантов  пожрала проклятая междоусобица! Возьми меня. Какой
талант!  Эх,  какой  талант!  А что толку, когда в наших исторических данных
все дарование целиком уходит на то - как бы увернуться от тюрьмы?!
     - Вот и не увернулся, - подлил масла Зубинский.
     - По чьей вине? По твоей!
     Опять они поссорились.
     Для  обоих  было  неожиданностью, когда явился конвой и неизвестно куда
увел  Зубинского.  Он  успел  только  шепнуть  Шубникову:  "Не признавайся в
случае  чего!"  Возвратившись,  он  сказал, что судит ревтройка и что он все
обвинения начисто отрицал. "Смотри, держись", - напутствовал он Шубникова.
     После  допроса  их  уже  не сдерживали ни осторожность, ни надежда, что
они  еще  будут  друг другу полезны. Ожесточение было единственным чувством,
которым  они  пытались подавить отчаяние. Если бы они не набросились друг на
друга  с  низкими ругательствами, им оставалось бы только трястись от ужаса.
Страх  они  переключили  на  ярость.  С  ненавистью  Шубников  твердил,  что
Зубинский - предатель.
     - Что  заладил?  Я  сказал  правду,  что  не  понимаю  в машине. Больше
ничего.
     - Нет,  ты  соврал,  что  ты  первый гонщик на моторах! А раз ты такой,
выходит, ты сам и навредил.
     - Они тебя, дурака, вокруг пальца обвели.
     - Выкручивайся. Кто же, получается, прерыватель в кармане унес, а?
     - Не знаю, что у тебя в карманах напихано.
     - А  я  знаю,  что ты в свой карман сунул! И Извекову это тоже понятно,
коли хочешь знать.
     - Ты что, наклепал? - вдруг почти вежливо спросил Зубинский.
     - А  ты  думаешь, я за тебя под расстрел пойду? На простофилю нарвался,
хват!
     - Может, я за тебя идти должен?
     - Ты за себя пойдешь.
     - Ну, ваше степенство, плохо еще вы мои карманы изучили.
     - Не  отвертишься!  Как  ты  меня,  так и я тебя! Потопить собирался? Я
тебя  скорее  на дно пущу. Теперь уж известно, что я твоему насилию уступил.
И что ты - перебежчик.
     - Ценой  моей  головы жизнь себе покупаешь? - холодно сказал Зубинский.
- Ну, так и черт с тобой, с собакой!
     Шубников  увидел  в  полумраке,  как Зубинский ткнул руку за френч, под
мышку, и тотчас выхватил назад. Виктор Семенович успел только раскрыть рот.
     Зубинский  убил его одним выстрелом в упор с необыкновенной легкостью и
сделал  два  ровных  шага  к  свету,  проникавшему  через прорезь отдушины в
амбар.  Осмотрев  на себе френч и галифе, он обмахнулся от пыли левой рукой,
а  правую,  сжимавшую  револьвер,  поднял  вровень  с  грудью, ожидая, когда
распахнется дверь: засов уже гремел, плохо поддаваясь усилиям постового.
     Зубинский  выстрелил,  едва  проглянул в амбар яркий свет, но сейчас же
был сбит с ног красноармейцем, придавившим его винтовкой поперек груди.
     В  это мгновенье подбежал Кирилл и стал вывертывать из судорожно сжатых
пальцев   Зубинского  плоский  холодный  браунинг.  Сухо  треснул  еще  один
выстрел.  Потом  оружие  перешло к Извекову. Зубинского перевернули ничком и
заломили  ему  локти  за  спину.  Красноармеец сказал Кириллу, что снаружи у
амбара  сложено надранное лыко. Длинной сырой лентой липовой коры Зубинскому
скрутили руки.
     Шубников  лежал  навзничь,  широко  разбросив  ноги. Смертельная рана в
голову была почти бескровной.
     Постовому  красноармейцу  пуля  поцарапала плечо, рукав его гимнастерки
побагровел. Кирилл хотел поднять с пола винтовку. Солдат отстранил его.
     - Не  полагается.  Вы, товарищ комиссар, скажите, чтобы меня сменили. Я
с поста не могу.
     Кирилл один привел Зубинского в избу.
     Только  теперь  спохватились,  что  арестованные  не  были  как следует
обысканы:  у  Зубинского обнаружили внутренний карман, пришитый к френчу под
мышкой,  где  он  хранил  браунинг.  На  разбор всего события ушло не больше
четверти  часа.  Тройка  нашла,  что  содержание  Зубинского  под стражей во
фронтовой  обстановке опасно. По совокупности преступлений его приговорили к
расстрелу.
     У  ротного писаря достали чернил, но перо было вязкое и грязное. Кирилл
старательно вычистил его.
     Он  первым  подписал  приговор  прямым  своим  разборчивым  почерком, с
резким хвостом вниз у буквы "з".


26

     Поутру  другого  дня  Извеков и Дибич прорысили по позициям, осматривая
расположение роты и отряда.
     План  Дибича,  принятый  тройкой, вытекал из благоприятных особенностей
местности  и  состоял  в  кольцевом  окружении  мятежников. Хвалынский отряд
остался  на  месте,  которое  занимал  в  момент  встречи  с  ротой, немного
спустившись  с  перевала  северного  холма  под прикрытие погоста, заросшего
березами.  Роте  принадлежали главные позиции. Часть ее отделений залегла на
восток  от  Репьевки,  за  большаком,  и предназначалась для лобового удара.
Другая   часть   растянулась   по   южному   холму,   довольно   кустистому,
переходившему на западе в лесной массив.
     Этот  лес на материковой возвышенности был малодоступен с флангов из-за
густоты  и отсутствия троп. Единственная лесная дорога шла прямо из Репьевки
и  находилась  в  руках  мятежников.  Лазутчикам  удалось  заметить  на заре
передвижение  противника  по  этой  дороге: банда садами отступила из села и
заняла  лесную  опушку  на  возвышенности,  оставив  в  Репьевке только свой
заслон.
     Выяснилось,  таким  образом,  что,  во-первых,  полное окружение трудно
достижимо  из-за природного препятствия с запада и, во-вторых, что противник
готовится  либо  принять  бой  в  лесных условиях, либо рассеяться в глубине
бора.  Извеков  поэтому  предложил  усилить  фланговые  кулаки  в расчете на
преследование  врага  в  лесу. Дибич согласился и ускакал на большак - снять
несколько отделений с восточной линии.
     Кирилл  остался  на  южном  холме,  спешился  и пошел перелесками вдоль
позиции.
     Дымки  утренних костров уже исчезли, и красноармейцы занимались кто чем
-   порознь   и  горстками  в  три-четыре  человека.  Кирилл  удивился,  как
маловнушительны  были  эти  группы,  какой  реденькой  цепочкой  легла линия
вокруг   окрестности,  которую  предстояло  захватить  с  боем.  Когда  рота
двигалась колонной по шоссе, она казалась плотной силой.
     Из-за  кустов крушины пахнуло теплом притухшего угля, и в тот же момент
донесся певучий и задорный голос:
     - Был у меня кобель - умом насыпан! Гоняли мы с ним зайцов.
     - Постой, ты чем кроешь? - перебил другой голос, поважнее.
     - Козырем, чем!
     - Ты зубы не заговаривай про кобеля! Козыри вини, а не крести.
     - Ах, вини! - сказал задорный. - За вини извиняюсь. Виней нет.
     Кирилл  шагнул  вперед  и  сквозь  листву разглядел поодаль костра двух
красноармейцев  с  поджатыми  по-татарски  ногами.  Они  играли  в "простого
дурака",  щелкая  картами  по  шанцевой  лопате,  служившей вместо стола. Он
сразу признал обоих.
     Еще  в  первый день по выходе из Вольска Кирилл невольно обратил на них
внимание,  и  Дибич  рассказал  ему  об  этих  разнолетках, друживших крепче
ровесников.
     Ипат  Ипатьев и Никон Карнаухов во время войны служили в одной роте и в
одном  бою  были  ранены.  Из  госпиталя  Ипат вышел раньше и опять попал на
фронт,  а  Никон,  встретив  Октябрь  в  Москве,  решил перед возвращением в
деревню  скопить  деньжонок  и  занялся  торговлей  вразнос.  Но  сколько ни
торговал,  денег  у  него  не  прибавлялось  -  они  дешевели скорее, чем он
накидывал  цены. Он все же околачивался в городе, и однажды, во время облавы
на  Сухаревке,  его  прихватил патруль, в котором был Ипат - красногвардеец.
По-приятельски  он выручил Никона. Угодив вскоре на фронт против чехов, Ипат
был  ранен  в  глаз,  явился  на  лечение в Москву, демобилизовался, и Никон
поселил его в своем углу. После этого они не разлучались.
     Оба  были  саратовские,  но разных уездов. Деревня Ипата находилась под
белыми,  в  деревне  Никона была Советская власть. По приезде в Саратов Ипат
узнал,  что  попасть  домой  нельзя,  и уговорил Никона пойти добровольцем в
Красную  Армию.  Никон уступил неохотно - бродячая жизнь осточертела ему, он
тянулся  домой. Но Ипат обладал беспокойным духом убеждения, и Никон, всегда
возражая, поддавался его предприимчивости.
     На  марше,  возвращаясь  не раз к рассказу об Ипате и Никоне и наблюдая
их,  Кирилл напомнил Дибичу когда-то изумившее толстовское разделение солдат
на  типы. Они отнесли Никона к типу покорных, а Ипата к типу начальствующих.
Но  к  старым  чертам  русских  солдат  и  в Никоне и в Ипате с очевидностью
прибавились   новые.   Никон   был   расчетливым   мечтателем   и  покорялся
обстоятельствам,  чтобы вернее уберечь свою мечту и выйти к ней, при случае,
наверняка.  Ипат  был типом начальствующего с явными особенностями времени -
типом   начальствующего  революционного  солдата,  именно  красногвардейцем,
взявшим  за  воинский  образец  бойцов-рабочих.  Пройдя Карпаты, отступив до
Орши,  приняв  участие  в  изгнании  немцев  из  Украины  и  в преследовании
мятежных  чехословаков,  он  относился  к войне с притязанием понимать ее до
самого  корня  и  немного  сердито,  как  к  препятствию, которое, хочешь не
хочешь, надо взять.
     Глядя  сквозь  листву  на  картежную  дуэль,  Кирилл  припомнил рассказ
Дибича  о  первой  встрече  с  Ипатом  во  Ртищеве  и  попутный  разговор  о
Пастухове.
     - Он тоже Хвалынский, - сказал о Пастухове Дибич.
     - Но  в  Хвалынск  он  не  захотел,  -  заметил  Кирилл.  - Ипат-то его
раскусил. Вы знаете, что Пастухов удрал из Саратова к белым?
     - Я знаю, что он уехал...
     Дибич не договорил, потом с какой-то виноватой тоской вздохнул:
     - Жена у него красавица! Вот вернусь домой - найду себе Асю...
     Он  застенчиво  покосился на Извекова, своротил коня с дороги и ускакал
назад - подогнать отстающий от колонны обоз.
     Между  тем,  с  лихим  вывертом  рук  хлопая  картами по лопате, игроки
продолжали переговариваться:
     - Был  он,  брат, такой богатей, - докладывал Ипат, раздвигая зажатый в
щепоть  карточный веер, - такой богатей, что вымочит в пиве веник, да в бане
и парится. Да-а...
     - А кралей короля не крой.
     - Это  я  хлопа  покрыл...  А  под  светлое воскресенье один раз... так
велел  мочить  веник  в  роме. Пил когда ром? Нет? Это, брат, тройной шпирт.
Сто  семьдесят  градусов...  Так вот. Послал купить рома в ренсковой погреб.
Доставь,  говорит,  прямо  на полок... И зажги, чтобы горел. Ром-то. И мочи.
Веник-то... Вот ты опять же и выходишь дурак! Со вчерашним седьмой раз.
     - Вчерашнее  считать,  так  ты  тоже  не  шибко  умный, - сказал Никон,
бросая карты и отваливаясь на локоть.
     - Я  беру  чистый  баланц.  Семь  раз.  Соображения  у тебя не прыткая.
Недаром в Москве проторговался.
     - А у тебя какая особенная соображения?
     Ипат выпрямил ноги, лег на спину и сказал, взбросив глаза к небу:
     - У  меня есть всего два соображения. Как бы поохотиться, это первая. А
вторая - как бы устроить правильную жизнь.
     - Ты устроишь!
     - Мы устроим.
     - Это как же?
     - Это  вот  как.  Что не делится - то чтобы было общее. Скажем - лошадь
не  делится, тогда чтобы она и твоя, и моя, и еще чья. Чтобы кажный запахал,
забороновал. Это есть соображение.
     - У тебя лошадь есть?
     - Нет.
     - Вот  и  видно,  - оскорбленно сказал Никон и тоже повалился на спину.
Подумав, он спросил: - А что делится?
     - Что делится, то поровну.
     Никон опять примолк.
     - Я  в  городе  повидал,  -  обратился  он  словно  бы к новой мысли, -
понимаю, откуда она идет. Перекроить да перерезать. Перекройщики.
     - А  почему  тебя  жить оставили? - совсем неожиданно и свирепо спросил
Ипат.
     - Остерегался.  Кабы  не  остерегся,  ту же минуту бы - хлоп, и готово!
Город мужикам салазки загинает.
     - А что ты без города?
     - А он без меня?
     - Железо  на  лемеха  надо? Сейчас кузнец - в город. Зубья на борону. В
город. Обводья на колеса. Опять же в город.
     - Это  причина  торговая.  А ручкой вертеть кто будет? Вот она, главная
вещь! - хитро сказал Никон.
     - Согласие  с  мужиками  имеется  -  сейчас совместно за ручку. И сразу
тебе - полный поворот!
     - Совместно!  -  насмешливо  переговорил  Никон.  -  Либо  баба  в доме
голова, либо мужик. Совместно!
     Кирилл  выступил  из кустов, поздоровался. Оба собеседника приподнялись
на корточки. Ипат сказал довольно:
     - Товарищ комиссар.
     - Может,  присесть желаете? - конфузливо предложил Никон, растягивая за
полу валявшуюся на траве шинель и прикрывая ею карты.
     - У нас вышел спор, - живо начал Ипат.
     - Брось, - отмахнулся Никон, - нужна наша болтовня!
     - Нет,  погоди!  Как  в  настоящее  время  имеется  союз  пролетариев с
деревенской  народной беднотой, - без заминки сказал Ипат, переходя на язык,
который,  по  его мнению, был более естественным в обращении с комиссаром, -
то  Никон  сомневается,  за  кем теперь главная правления будет? Потому как,
говорит,  либо  баба,  либо  мужик  голова, а совместно в одном хозяйстве не
получается.
     - Есть  старая  пословица, - ответил Кирилл. - Водой мельница стоит, да
от воды ж и рушится.
     - Это как понимать? - осторожно спросил Никон.
     - Вот  и  понимай!  - тотчас с восхищением вскричал Ипат. - Народ... он
все  в действие приводит. Но ты его направь на колесо. Направишь неверно, он
тебе всю плотину сковырнет.
     - Да ты что вперед лезешь? Пусть товарищ комиссар объяснят.
     - Он  верно  говорит,  -  сказал  Кирилл.  - Направлять должна разумная
передовая сила. Такая сила в руках рабочих.
     - Видал?  -  опять  тор