й,  способной  противодействовать  Шкуро и Мамонтову,
был конный корпус Буденного.
     Но существовала старая директива о движении корпуса в Донскую область.
     Буденный,  предвидя  опасность проникновения Шкуро на север, решительно
повернул  свою  конницу  и  еще до падения Воронежа устремился к северу, ища
встречи  с  неприятельской  кавалерией.  Этот  ответственный  смелый шаг был
оправдан всем последующим ходом событий.
     Вскоре  РВС  Южного  фронта  дал  Буденному  директиву  разбить конницу
противника  в  районе  Воронежа  и  способствовать  выходу  Восьмой  армии в
кратчайший  срок  на  линию  Дона.  Буденный быстро сосредоточил свой корпус
северо-восточнее Воронежа.
     Подготавливая  части  к  операции и выясняя группировку белых, Буденный
прибегнул  к  военной  хитрости.  Он  включился  в телеграфные провода связи
корпуса  Шкуро  и передал ложный приказ Первому конному корпусу Буденного. В
приказе  говорилось  о подготовке наступления на Воронеж с основным ударом с
юго-востока,  тогда  как в действительности удар готовился с северо-востока.
Штаб корпуса Шкуро счел якобы перехваченный "приказ красных" за правду.
     Шкуро,   опасаясь   упустить   инициативу,   перешел  в  наступление  с
двенадцатью  полками  кавалерии.  На первых порах ему удалось потеснить одну
из  двух  дивизий  Буденного,  но  затем другая дивизия вышла ему во фланг и
тыл.  Маневр  решил  схватку.  Буденновцы  разбили казачью дивизию кубанцев,
уничтожили   полк   белой  пехоты  и  преследовали  бегущего  неприятеля  до
восточных окраин Воронежа.
     После  этого Буденный произвел новую перегруппировку. Главные силы были
сосредоточены  в  расчете  атаки Воронежа с севера. Остальным частям корпуса
ставилась  задача  охватить  город  с  юго-запада. Вся артиллерия и огромное
число пулеметов были сконцентрированы в районе расположения этих частей.
     В  день решающего боя за город, рано поутру, шквал артиллерийского огня
был   обрушен  на  противника,  и  одна  дивизия  Буденного  в  пешем  строю
переправилась   через   реку   Воронеж.  Вспыхнул  бой  на  востоке  города,
постепенно  втянувший  главные силы белых. Тем временем главные силы Первого
корпуса  появились  с  севера  и  северо-запада,  стремительно приближаясь к
Воронежу.  Удар  застиг  белых  врасплох.  Шкуро  ничего  не оставалось, как
отдать  приказ  к  отступлению.  Его  кавалерия побросала орудия, пулеметы и
ринулась к переправам через Дон.
     День  спустя  после  воронежского  разгрома  донской  и добровольческой
кавалерии  ударная  группа,  перебросившая  свои  части  из-под Орла в район
Кром,  снова  перешла  в наступление. За двое суток боев частям кутеповского
корпуса  были  нанесены  поражения  на  всех  трех  участках того рубежа, на
котором  Красная Армия поставила крест деникинскому "походу на Москву": Орел
-  Кромы  -  Дмитровск.  Ударная  группа ночной атакой выбила белых из Кром;
соседняя  с  запада  дивизия  опрокинула дроздовцев и ворвалась в Дмитровск;
дивизии,  действовавшие  слева  от  ударной  группы, разбили корниловцев под
Орлом, наступая к югу вдоль железной дороги.
     Начался общий отход белых на всем центральном участке Южного фронта.
     Вместе   с  тем  начались  с  каждым  новым  боем  возраставшие  успехи
советской  конницы.  Форсировав Дон и нанеся еще крупное поражение кавалерии
Шкуро,  Буденный  отбросил  ее  в  район  станции Касторной по направлению к
Курску.  Здесь,  в  середине  ноября,  в  разгар  бушевавшей метели необычно
ранней  зимы,  он  вновь  разгромил  белых сокрушительным ударом соединенных
конных и пеших сил.
     Отступление    добровольцев   Деникина   стало   приобретать   характер
повального   бегства.   В  этих  условиях  преследование  врага  кавалерией,
преобразованной  в  Первую  Конную  армию во главе с Ворошиловым и Буденным,
имело   решающее  значение.  Невиданно  поднялся  среди  полков  боевой  дух
уверенности  в  победе. С каждым шагом вперед сильнее сказывались в действии
советских  войск  те  выгоды,  которые  были заложены в стратегическом плане
наступления.
     Главный  удар  из  района  Воронежа  выводил основную группу армий - во
взаимодействии  конницы и пехоты - с северо-востока на юго-запад, в Донецкий
бассейн.  В  то  же  время удар из района Орла открывал выход правофланговой
армии фронта на юг, через Курск к Харькову.
     В  Донецком  бассейне  победы  советских  войск  были облегчены дружной
поддержкой  рабочих.  Эти  победы  имели следствием то, что действовавшая на
стыке   Донской  и  Добровольческой  армий  Конная  армия  кратчайшим  путем
выходила  к  Азовскому морю. А этим предрешалось осуществление конечной цели
первого   этапа   плана   -   рассечение   деникинских  сил  на  две  части:
добровольцев,  которые  отбрасывались  в  Правобережную Украину и к Крыму, и
казаков, которые оттеснялись в низовья Дона и на Северный Кавказ.
     В   ноябре   и   декабре  Деникин  терпел  поражения  уже  на  огромных
пространствах  от  Днепра  до  Волги.  Красная Армия победоносно освобождала
Украину.   Двинулся   вперед   Юго-Восточный   фронт.  Пошла  в  наступление
руководимая  Кировым  армия  со  стороны Астрахани против группы белых войск
Северного  Кавказа.  Полная  победа  над  "вооруженными  силами  Юга России"
неудержимо приближалась.
     "Главное  -  не  останавливаться на Волге, - писал Деникин Колчаку, - а
бить  дальше  на сердце большевизма, на Москву. Я надеюсь встретиться с вами
в Саратове..."
     Ни  в  Саратове,  ни  еще  где-либо  Деникину встретиться с Колчаком не
довелось. Колчак был разбит в Заволжье, войска его бежали за Урал.
     На  высшей  точке  успехов  второго - южного - похода Антанты деникинцы
были  абсолютно  уверены в своем триумфе. Они собирались пожаловать в Москву
"не  позже  конца  декабря,  к  рождеству  19-го  года",  как заявил генерал
Май-Маевский  после  захвата  белыми  Орла.  Однако  к рождеству, потеряв не
меньше  половины  состава  Добровольческой  армии,  белые  были отброшены за
Полтаву  и  обращены в бегство из Донецкого бассейна, капиталисты которого в
октябре  объявили приз в миллион царских рублей тому из полков добровольцев,
который первым вступит в столицу.
     Орел   и  Воронеж  -  первые  из  рычагов,  которые  повернули  события
девятнадцатого  года  в пользу Советской России и опрокинули расчеты Антанты
на "московский поход" Деникина.
     Мамонтов,  с  его  набегом  донцов,  Кутепов, с его нашествием отборных
офицерских  дивизий,  были белыми генералами, достигшими пределов внутренней
России  и  даже  переступившими  в глубину ее пределов. Они не дошли до Тулы
всего  каких-нибудь  полтораста  - двести километров - первый с юго-востока,
второй с юго-запада.
     Кончился   деникинский   поход   Антанты   в   глубь  России  тем,  что
крестьянские  массы  решительно  поддержали  Советы,  в  самый острый момент
встав  на сторону революции против опаснейшего ее врага - Деникина. Кончился
этот  поход  тем,  что  рабочие  не  только выставили хоровод новых полков в
помощь  своей  армии,  но  и  в  стане  белых  подняли  партизанские красные
знамена.  Не  только  на территориях, занятых властью Советов, но и там, где
находилась  власть  белых,  народ  был  уверен  в правде революции и доверял
лучшей,  здоровой, сильнейшей своей части - рабочей части населения, считая,
что  именно  эта  часть  населения  -  пролетариат  -  направит всю жизнь на
справедливый для него, для народа, путь.
     В  самом  начале  января  Конная армия, прорвав фронт Деникина и нанеся
ему  тяжелое  поражение  у  Таганрога, сломила отчаянное сопротивление белых
под Ростовом и заняла город.
     Добровольческая  армия  была  разгромлена  и  утратила значение главной
силы  деникинщины. Роль главной силы возлагалась теперь Деникиным на казачьи
войска,  от  них  ждал  он  спасения,  к ним обращал разбитые свои последние
надежды.
     Но  это  был  уже  новый,  тысяча  девятьсот двадцатый год - новое лето
господне,  как говорили старики, новый рубеж молодой Советской России, после
того,   как   вершинный   рубеж  гражданской  войны  необыкновенного  тысяча
девятьсот девятнадцатого года был перейден с победой.


36

     Раз  поутру, в последних числах ноября, Павлик попросил у сестры денег.
Когда  Аночка  стала  допытываться,  зачем  нужны  деньги, он признался, что
мальчики  уже  не  впервые делают складчину, чтобы покупать на базаре молоко
Арсению Романовичу.
     Так  стало  известно  о  болезни  Дорогомилова  -  Аночка сказала о ней
Извекову, он передал матери.
     - Ты не думаешь, ему надо бы помочь?
     - Мне кажется - да, - ответила Вера Никандровна.
     Все-таки  в  ее тоне он уловил неуверенность. Он сам не мог решить, как
следовало относиться к этому человеку.
     - Рагозин его уважает.
     Она  промолчала.  Он  понял,  что  уважение,  конечно,  не  обязывает к
симпатии.  Говорить,  что  Аночка  ценит  Дорогомилова,  как человека доброй
души,  ему  показалось  лишним.  Вера Никандровна знала это от самой Аночки.
Можно  было  бы  ждать  только  один  ответ  - что расположение к людям мало
зависит  от чужого мнения о них. Слишком лично развивалась история отношений
семьи  Извековых  к  Арсению Романовичу, чтобы кто-то со стороны мог вызвать
здесь перемены. Да и нужны ли были перемены?
     - История  настолько  давняя  и  в  конце  концов  настолько неясная, -
сказал Кирилл. - Вряд ли можно сейчас что-нибудь иметь против старика.
     - Я  давно ничего не имею. Да и в прошлом он только будил во мне тяжкие
воспоминания. Больше ничего.
     - Может быть, не мешало бы ему увериться в этом?
     - Я  поговорю  с  Аночкой.  Если  она  согласна,  мы  вместе  сходим  к
больному.
     - Она,  конечно,  согласна, - вырвалось у Кирилла, и он, поймав себя на
этой  категоричности,  которая  могла  бы  принадлежать только самой Аночке,
смолкнул.
     Дорогомилов  начал  прихварывать ранней осенью. Определенной болезни он
не  замечал,  ему  было  просто  не  по  себе. Как раз когда он вознамерился
вылезть  из  сюртука и надеть гимнастерку, когда стал поспрашивать в военных
учреждениях  о  новой  службе  и  вдруг расстался со своей библиотекой, - он
занемог.
     Первый  приступ  слабости  он почувствовал в день вывоза книг. Приехали
сразу  две  телеги,  и  не  успела  закончиться погрузка, как уже больше чем
наполовину  опустошились  полки. Бронзовая пыль заметалась в комнате, словно
протестуя,  что  посмели  нарушить ее покой. Случилась непонятная вещь: едва
принялись  за  самую  большую  полку и освободили одну ее сторону, вся полка
обрушилась.  Столб  пыли  взвился  к  потолку, и мыши с писком промчались по
книжной куче.
     Дорогомилов  не  вынес  зрелища  крушения  и  лег  на  диван.  Лежа, он
отчетливее  ощутил слабость - у него дрожали ноги и руки. Он не встал, когда
приехали за остатками книг.
     Он  пожертвовал  свою  драгоценность  библиотеке,  открывавшей  детскую
читальню.  Лучшей  участи  он  не  мог ждать для книг, собранных в интересах
детей.  К  тому  же  он  решил  по  возможности облегчить себя для не совсем
ясного,  но  мужественного похода, о котором мечтал. И, однако, после вывоза
книг  его  стало  мучить  давно  забытое  одиночество. Он безразличнее начал
отзываться  на события, прежде вселявшие в него смятение, может быть потому,
что теперь грозность их как будто миновала.
     Мальчики  не переставали наведываться к нему, но он подозревал, что они
остывали  к  его  дому  из-за отсутствия книг. Ему пришлось мирить Павлика с
Витей, потому что Павлик отстаивал читальню, а Витя был против.
     Недомоганье  Арсения  Романовича  повторялось  чаще  и  чаще.  Наверно,
сказывалось  понемногу все: жалкое питание, сырость и холод осени, а главное
- старость. И вдруг его свалило воспаление легких.
     Новый  его  почитатель  -  Ваня  Рагозин  - сказал отцу об этой тяжелой
беде.  Был прислан доктор, доставлен воз дров, мальчики поделили между собой
дежурства.
     Как  никогда  длинны  стали  ночи, как никогда велика квартира. Болезнь
текла  вяло,  кроме  слабости да колотья при кашле, Арсений Романович ничего
не испытывал. Его томила бессонница.
     Мысли  его  привязывались  к мелочам. Он останавливал глаза на одном из
сотен  предметов,  которыми  завален  был  кабинет, и начиналось бесконечное
припоминание  былого.  Как  спутники  кометы,  окружали  его  жизнь когда-то
нужные  вещи.  Все  они  имели  свои  биографии,  и  он  высчитывал, сколько
десятилетий  служили  ему  какие-нибудь ножницы, которые от дряхлости уже не
подчинялись  никому,  а  в  его  руках  годились одинаково для гигиенических
операций,  вытаскивания  гвоздей  и  даже как музыкальный инструмент - когда
Арсений Романович позвякивал ими, задумавшись и напевая "Дунайские волны".
     Внезапно  он  вспоминал  редкую  книгу  -  не столько по содержанию ее,
сколько   по  связи  с  определенным  обстоятельством  жизни,  по  приметам,
выделявшим  эту  книгу  из  сотен  других  особенностей  ее  биографии - где
куплена,   в  какой  день,  кем  переплетена,  куда  поставлена,  почему  не
дочитана.
     Дочитывал  книги  Арсений  Романович  вообще  редко,  так  же как редко
доводил  до  конца  начатое  дело. Попробует что-нибудь мастерить, убедится,
что  получается,  - и возьмется за другое. Сядет за книгу, придет в восторг,
размечтается  -  и  бросит.  Он будто сам дописывал книги в своей фантазии и
запоминал  их  больше  по  началу,  с лица, как запоминают человека. Поэтому
весь  мир  его  вещей, мир его книг был миром неоконченным, словно вечным. И
нельзя  было  понять  -  зачем  же  теперь вечность кончалась? - ушли книги,
наверно уйдут вещи, за ними уйдет он сам.
     Ко  дню  прихода  Аночки  с  Верой  Никандровной он стал очень слаб. Но
появление  их  лихорадочно  возбудило его, он сделался говорлив, суетливость
вернулась  к  нему, поневоле выражаясь только в лице и руках. Он смотрел все
время  на  Аночку,  лишь  украдчиво  покашиваясь  на  другую гостью, но Вера
Никандровна  физически  ощущала, как он ждал, чтобы она заговорила. У нее не
находилось  слов  -  ее поразил вид старика с горящим розовым лицом в ореоле
сивых волос.
     Аночка  простодушно  спросила - что, наверно, ему скучно в одиночестве?
Он возразил торопливо, насколько позволяло короткое дыхание:
     - Я никогда не бываю один. Меня тянут в разные стороны мои мальчуганы.
     Отдышавшись, он сказал помедленнее:
     - Одиночество  ужасно,  когда  ты никому не нужен, и стоишь на улице, и
тебя  все  обходят...  Оно  прекрасно,  если  у  тебя есть угол, и ты иногда
закроешься дверью - отдохнуть от тех, кому ты нужен.
     - Поправитесь,  -  сказала  Аночка,  -  тогда  можете запираться на все
замки и отдыхать от нас, а сейчас надо сделать, чтобы за вами был уход.
     - О,  я  доволен!  Ваш Павлик топит печь. Ваня Рагозин моет посуду. Они
стараются.
     - Мальчишки  ничего  не  понимают.  Нужна  сиделка.  Мы  устроим,  Вера
Никандровна, правда?
     Дорогомилов перепуганно взглянул на Извекову.
     - Что вы! Я уже очень бодро чувствую себя. У меня служба!
     - Служба не уйдет, - немного повелительно заметила Аночка.
     Он  улыбнулся  воспаленными  глазами,  по-стариковски  игриво  и  будто
извиняясь:
     - Я еще пойду на войну.
     - Как Павлик! - засмеялась Аночка.
     - И потом займусь чем-нибудь поэтичным.
     - Вот это чудесно! Чем, например?
     - Стану рыболовом.
     - Так это же времяпрепровождение, а не занятие, - засмеялась Аночка.
     - Нет, почему же? Можно и зарабатывать... рыбной ловлей.
     - Тогда вы будете рыбаком, а не рыболовом.
     - Рыбак хорошо. Рыболов поэтичнее.
     Он начинал уставать, щеки его бледнели, глаза делались печальнее.
     - Вы  как  думаете,  букинисты  не  будут  упразднены... со временем? -
неожиданно спросил он.
     - Это - которые продают на базаре книги?
     - Старые книги.
     - Вы хотите продавать книги? Лучше быть библиотекарем.
     - Букинист  лучше.  Он, если любит какую книгу, отдаст только тому, кто
любит  еще  больше,  чем  он... Библиотекарь... хорошо. Но должен угодить на
всякий вкус.
     - Сделайтесь,  сделайтесь  букинистом,  пожалуйста!  -  вся  загораясь,
воскликнула Аночка. - Я буду ходить к вам рыться в книгах!
     - Приходите с Павликом. Беречь... мальчикам, которые любят...
     Ему становилось все труднее говорить, он как будто начинал бредить.
     Явился  Витя,  сел  в  стороне, требовательно поглядывая на женщин. Они
поднялись.
     Вера  Никандровна,  быстро пожимая руку Арсения Романовича и наклоняясь
над   ним,   проговорила   единственную   фразу,  какая  могла  выразить  ее
убежденность, что он не встанет.
     - Как встанете, прошу вас к нам с Кириллом, очень прошу!
     - Пришли!..   Хорошо,   -   слабым  голосом  отозвался  Дорогомилов  и,
сморщившись, туго сжал дрожащие веки.
     Он  умер спустя недолго после этого визита, ночью, один в своей нелепой
квартире.  Ваня  Рагозин утром застал его холодным. Ваня не боялся мертвых -
на  своем  маленьком пути он видел их нередко. К тому же Дорогомилов казался
по-старому  добродушным.  Он  только  держал  правую руку сложенной в кулак,
будто  кому-то грозил или, может быть, с кем-то здоровался. Ваня побыл около
него минуту, потом сорвался с места и побежал сказать отцу о происшедшем.
     Странно,  но похороны этого одинокого человека собрали довольно большую
толпу  провожающих.  Тут  была молодежь самых разных возрастов, от мальчиков
до  юношей  в  солдатских  шинелях  или  в  полинялых студенческих фуражках.
Большинство  помнили  друг  друга  по  детским похождениям. Но за гробом шло
много  взрослых,  не  знавших друг друга, соединившихся на этот час в кольцо
что-то   одинаково   понимающих   людей.   Конечно,   были  здесь  и  родные
дорогомиловских  любимцев, среди них - Лиза, Парабукин, Аночка. Был Рагозин,
шедший  одним  из  первых  за  дрогами. Он и помог устройству похорон, столь
хлопотному в эти дни.
     Обычные  в  былой провинции расспросы встречных - кого хоронят? - стали
в  суровое  это  время  редки.  Смертей было много, похороны - одинаковы, по
одному  "разряду"  и  разнились  только  тем, что одни гробы были некрашены,
другие красились в красный цвет.
     Но  все-таки обилие провожающих останавливало любопытных, и вопрошавшие
не  могли  взять  в  толк,  почему совсем непрославленный покойник собрал за
собой столько народа.
     - Учитель, что ли?
     - Да нет, не учитель. По счетной части.
     - Чего же за ним ребятишки идут?
     Иная городская тетушка, однако, сразу догадывалась, кто умер:
     - Дорогомилов? Да это не Лохматый ли?
     - Он самый.
     - Сумасшедшего хоронят.
     - А-а! Тоже отжил, голубчик, свое...
     Находилось,  таким  образом,  основательное  объяснение  -  почему идет
столько   людей,   ибо   сумасшедший  всегда  представлял  как-никак  больше
интереса, чем человек обыкновенный.
     На  кладбище  провожавшие  тесно  сгрудились  вокруг  могилы.  Хотя дул
сильный  ветер  и  начинало крутить недавней порошей, все стояли с открытыми
головами  -  даже  мальчики, которые не слушали старших, заставлявших надеть
шапки.  Почему-то  все  ждали,  что  минута  прощанья  должна  быть отмечена
особенно, и насторожились, когда Рагозин ступил на бугор земли у могилы.
     Он  помолчал секунду. Выше толпы чуть не на голову, взойдя на бугор, он
стал  еще  больше  виден,  и  лысина  его с трепыхавшими на висках и затылке
кудрями привлекла к себе взоры отовсюду.
     - Умер  человек,  которого  многие  знали  в  нашем городе, - сказал он
негромко.  -  Знали  сослуживцы  по работе, которой он отдал три с половиной
десятка  лет.  Знали  дети, с которыми он любил проводить свой досуг. Знали,
как  труженика,  как  скромного  человека,  как  друга детей. Но одной своей
стороной  известен  он  был, пожалуй, меньше всего. А сторона эта была в нем
самой главной, и о ней