глаза  на  Лизу.  -  Витя  рассказал Павлику про Меркурия
Авдеевича.  Я  все знаю, - выговорила она в порыве участия и почти с детским
страхом.  -  Вы  еще  не  узнали подробностей, нет? Вы не волнуйтесь, это, я
уверена,  все  не  так  опасно.  Нужно только как следует похлопотать. - Она
опять  повернулась  к  Кириллу:  -  Вы  ведь,  наверно, обещали все сделать,
Кирилл Николаевич, правда?
     Он ответил умышленно отобранными и отчетливыми словами:
     - Я обещаю Елизавете Меркурьевне узнать, в чем ее отца обвиняют.
     - И  помочь  ему,  чем  только  можно?  -  спросила  Аночка  необычайно
утвердительно.
     - И помочь - если это будет можно, - так же отчетливо сказал Кирилл.
     Лиза  непонимающе  смотрела  на них обоих. В первый раз за эти короткие
отчаянные  минуты  она увидела в Кирилле не человека двух раздельных существ
(как  ей  все  казалось),  а  слитного в одно целое, такого памятного, юного
Кирилла  и  нового,  чем-то  ей  недоступного  Извекова. Она увидела в то же
время  глаза  Аночки, в которых светилось не только великодушное сострадание
к  ней,  не  только  детски  наивный  страх,  но  и  счастливое,  чуть дикое
торжество.
     Лиза вдруг распрямилась.
     - Я пойду. Извините меня.
     Она поклонилась, ни на кого не глядя.
     - Одна? Я провожу вас! - воскликнула Аночка.
     - Не надо, я спешу.
     - Я  не  пущу  вас  одну,  - вмешалась Вера Никандровна. - Вы совсем не
успокоились. Я доведу вас до трамвая.
     Лиза  пошла  к двери настойчивым шагом, но Вера Никандровна догнала ее,
взяла под руку, и они вышли вместе.
     Кирилл улыбался Аночке неуверенно и будто с удивлением. Она сказала:
     - Лиза ужасно изменилась...
     - Очень изменилась.
     - Правда, ее жалко?
     - Очень жалко.
     Он  ждал  каких-то  иных  вопросов и стоял против нее, не двигаясь. Она
взглянула из-под опущенных низко бровей.
     - Я,  как  приехал,  решил  сейчас  же пойти к вам, - сказал он, словно
ощупью отыскивая ее сочувствие.
     Она все испытывала его взглядом. Он подошел к ней близко.
     - Вы, правда, не знали, что я приехал?
     Она  неожиданно  схватила  его пальцы, прижала их с женской жадностью к
своей  груди  и, слыша, как они, поддаваясь ласке, теряли свою жесткую силу,
сказала тихо:
     - Отлично знала, что приехал! Потому и прибежала...
     Кирилл  нагнул  к  ее  груди  голову, впервые за эти недели непрерывных
страшных   испытаний   чувствуя,   что  наступает  покоряющее  все  существо
облегченье.


32

     Когда  Кирилл вошел в госпитальную палату, он невольно остановился. Ему
сказали,  что  ранение  Рагозина  не  тяжелое, а он увидел Петра Петровича в
странной  и  поражающей  позе:  койка  была  отодвинута от стены, между ними
помещалась  подставка,  на  которой  лежала левая, толсто забинтованная рука
Рагозина,  и бинт окручивал не только всю руку, вытянутую под прямым углом к
телу, но и плечо, и шею, и часть груди.
     Но  Рагозин,  не  двигая  забинтованной  частью тела, легко поставил на
локоть другую руку, помахал ею и подмигнул гостю.
     - На  мертвом  якоре,  а?  -  сказал он. - Ничего, скоро пойдем в новый
рейд. Правый борт в исправности.
     Он улыбался ласковыми, усмешливыми глазами.
     - Бери стул. С приездом.
     Кирилл,  осторожно  пожав  его  пальцы,  присел поодаль, чтобы раненому
удобно было его видеть.
     - Давно? - спросил он, головой показывая на перевязку.
     - Завтра неделя. Под Царицыном.
     - Мне  рассказывали.  Вот  когда  принести  бы  кошелку-то, - с улыбкой
неловкости сказал Кирилл. - Не успел, извини. Я только утром приехал.
     - Спасибо. Кошелку мне доставляют, об этом не думай.
     - В гипсе? - опять показал на раненую руку Кирилл. - Кость, да?
     - Я молодой, срастется, - все улыбался Рагозин.
     Его  стесняло принужденное и, как ему представлялось, стыдное положение
бессилия.   Кроме   того,   едва   вошел   Кирилл,   запросилось  наружу  то
беспокойство,  которое  нарастало во время эвакуации с фронта изо дня в день
и   которое  Рагозин  скрывал.  И  так  как  они  оба  занимали  друг  друга
расспросами   о   личных   переживаниях,  обходя  то  общее,  что  внутренне
объединяло   их,   то   Рагозину   все  труднее  становилось  скрывать  свое
беспокойство.
     Оно  возникло,  когда  Рагозину  сделалось  известно  о  поражении  под
Царицыном  и  об  остановке наступательных действий по фронту особой ударной
группы.  Нарастало  же беспокойство вследствие накоплявшегося знания военных
событий  на  других фронтах и в результате того, что это знание было неполно
и не могло объяснить причину всех событий.
     Рагозин,  и  Кирилл  Извеков, и сотни и тысячи других советских военных
работников,  стоявших  примерно  на  одной  с  ними ступени, складывали свои
знания  о  происходящем  прежде  всего  из наблюдений, которые были доступны
этой  ступени.  Действительность,  попадавшая непосредственно в поле зрения;
газеты,   приносившие,   по  неизбежности,  только  часть  нужных  известий;
собрания,  обсуждавшие  те же газеты или распоряжения, присылаемые из центра
и  не  являющиеся  тайной; слухи о планах, приготовляемых высокими штабами и
сохраняемых  в  секрете,  -  вот  из  чего составлялось Рагозиным и Кириллом
знание  событий. Им обоим, как - по-своему - всякому человеку, независимо от
того,  на  какой  ступени он стоит, был понятен общий смысл совершающегося в
России  и  были  понятны видимые причины маленьких событий, доступных глазу.
Но  действие  движущих  пружин  огромного события гражданской войны было для
них  доступно  только  по  результатам, и важнейшие причины изменений в ходе
этого события оставались для них скрытыми, пока не проявлялись для всех.
     Рагозин  и  Кирилл  как бы бились на одной улице обороняемого города, и
за  баррикадами, домами этой улицы им не было видно бесчисленных других улиц
и  домов  -  они  только  знали,  что  там тоже бьются на баррикадах, и если
доходил  слух,  что  часть города пала, они не понимали, почему же она пала,
когда  их  улица  продолжает  сопротивляться  и  когда  командование  города
считает, что он не может быть сдан и должен победить.
     Понимая,  что  их  знания  недостаточны, Рагозин и Кирилл судили о ходе
событий  на  основе  только этих знаний, поневоле создавая свою воображаемую
действительность,  то  отстававшую  от действительности живой, то забегавшую
вперед.
     Так  Кирилла в день встречи с Рагозиным в госпитале еще волновал вопрос
-  удастся  ли  подавить  Миронова,  -  тогда  как  за день до этого остатки
мироновцев  уже  были  окружены в Балашовском уезде и сам Миронов захвачен в
плен  кавалерийской  дивизией  Оки  Городовикова  из  состава  буденновского
корпуса.  Так  и  Кирилл  и  Рагозин  в этот день, тревожась больше всего за
надвигавшиеся  новые  события  на  Южном  фронте,  все  еще исходили в своих
представлениях  из  обстановки,  позволившей  Красной  Армии  начать на этом
фронте августовское контрнаступление.
     Между  тем  к  этому  дню  середины  сентября положение на Южном фронте
коренным образом изменилось.
     Контрнаступление,  начатое  в  августе  по  плану  командования  Южного
фронта  и  главного  командования, кончилось провалом. Особая ударная группа
войск,  дойдя  до  северных  границ  Донской области и потерпев поражение на
левом  фланге  под  Царицыном, сплотила против себя массы белого казачества,
готовые  любой ценой положить предел проникновению Красной Армии в глубинные
казачьи   земли.  Вспомогательная  группа  войск,  действовавшая  справа  от
ударной,  еще  ранее  потерпела поражение и была отброшена белыми за пределы
тех  позиций,  с  каких она предприняла в середине августа свое наступление.
Добровольческая  армия  Деникина  тем временем стянула свои главные силы для
удара на север, в центральном Курско-Орловском и Воронежском направлениях.
     Рагозину  и Кириллу была известна "московская" директива Деникина - его
июльский  план  наступления  на  Москву, - и они строили домыслы о возможных
операциях белых, считаясь с этим своим знанием деникинской директивы.
     Но  план сентябрьского наступления Деникина на Москву уже не имел почти
ничего  общего  с  его июльским планом. По "московской" директиве на столицу
должны   были   наступать  все  деникинские  армии  одновременно  в  четырех
направлениях,   из  которых  три  принадлежали  казачьим  армиям  и  одно  -
Добровольческой.  По  плану,  примененному Деникиным в сентябре, наступление
вела  в  основном  Добровольческая  армия,  в  центральном  направлении  при
поддержке  добровольческой  кавалерии  Шкуро и донской конницы Мамонтова. На
казачьи  армии  Деникин  возлагал  обеспечение  границ  Донской  области без
глубокого продвижения за пределы казачьих земель.
     Деникин  основывал  свой  новый план, исходя из того, что казачьи армии
неохотно  сражались  за  чертой  исконных  своих  территорий, зато с яростью
обороняли  их, в надежде закрепить за собой, как основу будущей, вожделенной
для  белого  казачества,  контрреволюционной  "автономии".  Он  возлагал  на
казаков  оборонительную  задачу,  которую  они  успешно  выполняли, а задачу
наступательную  перелагал  на  плечи Добровольческой армии с ее офицерством,
стремившимся к столице для реставрации русской монархии.
     Ни  этого  плана Деникина, ни ошибок командования Южного фронта Красной
Армии Рагозин и Кирилл не знали.
     Они  не могли знать, что за четыре дня до наступления Деникина на Курск
Революционный  Военный  совет  Республики  принял и утвердил доклад главного
командования,   в   котором   устанавливалось,   будто   "Курско-Воронежское
направление  как не было ранее главным, так и ныне не стало таковым" и будто
"перенос  центра  тяжести  с  нашего  левого  фланга  (то  есть с придонских
степей)  на  Курско-Воронежское направление привел бы к отказу от только что
вырванной  из  рук  противника  инициативы  и  к  подчинению  наших действий
желаниям  противника".  Им  не  было  известно, что в результате утверждения
этого  доклада,  в тот момент, когда силы Добровольческой армии были стянуты
для  удара на Курском направлении, главком послал командованию Южного фронта
директиву,  гласившую,  что "основной план наступления Южфронта остается без
изменений:  именно  главнейший  удар  наносится  особой  группой...  имеющей
задачей уничтожение врага на Дону и Кубани".
     Не  зная  ни  этой  директивы главного командования, ни плана Деникина,
они  не  могли подозревать, что главком, настаивая на повторении удара через
Дон  на  Кубань, именно "подчинял наши действия желаниям противника", вполне
основательно  полагавшегося  здесь  на  оборону  казаков. Они только желали,
чтобы  прерванные  успехи  Красной  Армии  как  можно скорее возобновились и
чтобы белые были разбиты.
     Но  Рагозину  и  Кириллу  было  известно,  что  ко  дню  их  свидания в
госпитале,  то  есть  в  середине  сентября,  после поражения под Царицыном,
действия  там  приостановились,  и  они  не  понимали, почему это произошло,
когда  все  так  удачно  началось  в  августе. Им было известно также, что в
далекой  Сибири  разбитый  и  отступавший  адмирал  Колчак  вдруг,  в  конце
августа,   предпринял   под  Петропавловском  контрудар,  принудив  одну  из
советских  армий  Восточного  фронта отойти на двести верст за реку Тобол, и
причина  этого  была  для  них  тоже  необъяснима. Наконец, самым угрожающим
событием,  им  тоже  известным,  было то, что Добровольческая армия Деникина
сосредоточенным   ударом  прорвала  советскую  линию  на  стыке  двух  армий
центрального  участка  Южного  фронта,  наступая  на  Курск, и начала быстро
развивать прорыв.
     Все    эти    знания,   накопленные   Рагозиным,   накопляясь,   питали
беспокойство,  которое  он таил в глубине души. Сейчас он видел, что Извеков
улавливает  его  состояние  и отвечает таким же затаенным беспокойством. Для
них  обоих  неизбежно было заговорить об ощущении неблагополучия, но оба они
не  решались  начать  такой разговор. Кризис еще не был назван своим именем.
Штабы   армий   и  за  ними  штабы  дивизий  старались  отражать  настроение
командования   Южного   фронта,   выдававшего  кризис  (вполне  солидарно  с
главкомом)  за  небольшие  неприятности.  Поэтому  для  Рагозина  с Кириллом
кризис  не мог быть очевидностью, но только подозревался ими, и они ожидали,
что  он  непременно  вскроется в каком-то надвигающемся событии или каким-то
вмешательством проницательной, властной силы.
     Но  даже  позже,  когда  события  осени, нагромождаясь, создали сначала
всем  очевидную  угрозу  полной военной катастрофы для Южного фронта Красной
Армии,  а  затем  обратились  в  решительный  разгром  Деникина,  даже тогда
Рагозин  и  Кирилл, переосмысливая события, по-прежнему не обладали полнотою
знаний  о  причинах,  которые  поставили  Южный фронт на грань катастрофы, а
потом вывели его из катастрофы на путь победы.
     Эти  причины  были  раскрыты  с полнотою лишь историей, и среди фактов,
вскрытых  историей,  был  один,  давший  первый  толчок  к  повороту событий
гражданской войны на юге.
     В  день,  когда  Рагозин  и Кирилл еще не могли решиться высказать друг
другу  подозрения  о  неблагополучии  на  Южном  фронте, когда Деникин бурно
развивал  свой  прорыв  в  направлении  на Курск, когда главное командование
Красной  Армии считало вынужденную остановку контрнаступления ударной группы
"выполнением  первого  этапа плана", провал маневра вспомогательной группы -
"заминкой  в  операции",  а  истребительный  рейд  Мамонтова  -  "призрачной
удачей"   противника,   -  в  этот  день  Ленин  написал  письмо,  явившееся
приговором виновникам военных поражений Красной Армии.
     Письмо  было адресовано одному из членов Революционного Военного совета
Республики,  бывшему  одновременно  и  членом Революционного Военного совета
Южного фронта.
     Ленин писал:

     "...Успокаивать  и  успокаивать,  это - плохая тактика. Выходит "игра в
спокойствие".
     А на деле у нас застой - почти развал.
     ...С  Мамонтовым  застой.  Видимо,  опоздание  за  опозданием. Опоздали
войска,  шедшие с севера на Воронеж. Опоздали с перекидкой 21 дивизии на юг.
Опоздали  с  автопулеметами. Опоздали с связью. Один ли Главком ездил в Орел
или  с  Вами, - дела не сделали. Связи с Селивачевым* не установили, надзора
за ним не установили, вопреки давнему и прямому требованию Цека.
     ______________
     *  Селивачев  -  командующий  группой  армий,  на которой лежала задача
вспомогательного  удара  в  августовском  контрнаступлении  на Южном фронте;
бывший царский полковник. - Ред.

     В  итоге  и с Мамонтовым застой и у Селивачева застой (вместо обещанных
ребячьими  рисуночками "побед" со дня в день - помните, эти рисуночки Вы мне
показывали? и я сказал: о противнике забыли!!).
     Если  Селивачев сбежит или его начдивы изменят, виноват будет РВСР, ибо
он   спал  и  успокаивал,  а  дела  не  делал.  Надо  лучших,  энергичнейших
комиссаров послать на юг, а не сонных тетерь.
     С  формированием  тоже  опаздываем. Пропускаем осень - а Деникин утроит
силы,  получит  и  танки  и  пр.  и  пр. Так нельзя. Надо сонный темп работы
переделать в живой.
     ...Видимо,  наш РВСР "командует", не интересуясь или не умея следить за
исполнением. Если это общий наш грех, то в военном деле это прямо гибель".

     Но  даже после этого письма Ленина (три дня спустя после его написания)
главком  продолжал ждать военной развязки на Донском направлении, потребовав
от  ударной  группы  армии  "резкого маневра" с выходом правого ее фланга на
рубеж Дона.
     Лишь  еще  через три дня, уже после падения Курска, новое вмешательство
Ленина  побудило  начать  переброску  резервов в угрожаемый район Орла, что,
впрочем,  и на этот раз еще не означало отказа главкома от упорства, с каким
он искал спасения все в тех же донских степях...
     Рагозин,  подергивая  ус, щурился на Извекова, ожидая, что он заговорит
о самом главном. Кирилл ждал, что о самом главном заговорит Рагозин.
     В   окне   беззвучно   раскачивалась   занавеска,   кое-как  сшитая  из
перевязочных  бинтов.  Залетевший в палату шмель сердито щелкался об оконное
стекло. За дверью шаркали туфлями санитарки.
     Около  трех  месяцев  назад,  когда  здесь  размещался лазарет и Кирилл
навестил   Дибича,   этот   большой   дом   производил  совсем  небольничное
впечатление.  В  нем было что-то обнадеживающее, будто он давал обещание все
скоро   переменить   к   лучшему.  Теперь,  превратившись  в  госпиталь,  он
насторожился  и  тишиной  своей  точно  предупреждал, что людям тяжко и надо
быть осмотрительным.
     - Ты  на  меня  не  сердись,  - сказал Кирилл, - я не успел разузнать о
твоем сыне. Пока ты лежишь, я этим займусь.
     - А-а,  да, да, - вновь улыбаясь и как-то хитровато поднимая сощуренный
глаз  к  потолку,  ответил  Рагозин.  -  Погоди...  погоди  малость... Не до
сердечных  дел.  Другому  о  своих  ребятишках некогда вспомнить, где там до
чужих! Поспеется!
     - Я займусь, не отказываюсь, - неожиданно пылко подтвердил Извеков.
     - Ладно,  не  обижайся.  Я  ведь  слышал,  у  тебя  тоже  была горячка.
Рассказал бы о своем походе.
     - Ты знал такого Зубинского?
     - Кто это?
     Кирилл рассказал историю с саботажем Зубинского.
     - Хорошо еще, он тебе в спину пулю не пустил, - сказал Рагозин.
     - Я к нему спиной не оборачивался.
     - И  правильно. Не мало у нас бед оттого, что к военным спецам затылком
становимся... Может, наш городской военком тоже из специалистов?
     - Не знаю.
     - Надо  проверить.  Зачем  он  тебе Зубинского подсунул? Не без дальней
мысли, а?.. Ты как думаешь о юге? - вдруг спросил Рагозин.
     - О каком юге? - словно не понял Кирилл.
     - Под  Курском.  Похоже,  мамонтовский  урок не впрок, а? Попробовали -
получилось. Отчего еще не попробовать, а?.. О белых я говорю, о белых, а?
     - Хуже бы не было, чем с Мамонтовым.
     - А  я  про что? Отворят настежь ворота господа военные специалисты - и
пожалуйте! - расхлебывай.
     - Не  все  же дело в специалистах. И не все они одинаковы. Вот Дибич...
я тебе прежде не говорил о нем? Командиром моей роты был...
     - Убили?
     - Да. Не могу забыть человека!
     Кирилл  задумался  на  мгновенье,  потом  -  будто настала пора оценить
путь,  пройденный с этим человеком, - стал вспоминать о всех встречах с ним,
вплоть  до  последней  на  тропе, под кустом неклена, когда Дибич уже не мог
отозваться на отчаянный взгляд своего товарища.
     Рагозин  ни  разу  не  прервал печальной повести и только в конце, туго
растирая ладонью свою лысину, сказал:
     - Это так, дружище. Хорошую душу нельзя не пожалеть, это так.
     - Что  ж  пожалеть! - встрепенулся Кирилл. - А отвечать за нее надо или
нет?
     - Отвечать?  -  переспросил  Рагозин  и помолчал. - Отвечать будто тоже
надо   бы...   Вот  какого  рода  вещь,  понимаешь  ли,  да.  Отвечать,  да.
Приходится, если этакий случай.
     Кирилл грустно усмехнулся.
     - Что ж, раскаянием, что ли? Раскаянием отвечать или как?
     - Раскаяние  перед  собой  -  весьма похвально, пожалуй. Отчего же? Для
самосовершенствования.  Весьма.  Но  в  смысле  ответственности... Маловато,
если перед одним собой.
     - Так  вот  я  и спрашиваю - что значит отвечать? - немного раздраженно
сказал Кирилл.
     - А  это  значит, чтобы кто-то с тебя спросил. Спросил, понимаешь ли, с
тебя  ответ  -  как  и  что,  по  чьей вине верный нам человек потерян... Ты
отчитываться будешь в исполнении своего задания, вот тогда и скажи.
     - Выходит,  ты  считаешь,  вина  на мне есть? - спросил Извеков, горячо
всматриваясь в лицо Рагозина.
     - А сам как считаешь?
     Кирилл молча кивнул.
     - По  букве  по  военной,  может,  покойник больше виноват, - продолжал
Рагозин.  - Разве он смел оставить роту во время операции? Ведь командир, а?
Дисц