Они долго не решались отворить дверь, казавшуюся им,
несмотря  на тусклость, величественно строгой. Предприимчивый Павлик толкнул
Витю в бок и сказал:
     - Чего еще? Айда!
     Они  очутились  перед  широкой лестницей, покрытой истертым, но все еще
парадным  красным  ковром  с  полосками  по рантам. Было тихо, лишь издалека
сверху  доносилось  неровное  щелканье  костяшек  счетов,  будто после дождя
капало с крыш.
     Сбоку  из  стеклянной дверцы вышел старик с голубой бородой, укрывавшей
его  до  пояса.  Он  держал в одной руке жестяной чайник, из носика которого
цепочкой вилась струйка пара, в другой - пустое блюдце.
     - Вы зачем сюда?
     - Нам нужен товарищ Рагозин, - сказал Павлик.
     - Вона кого захотели.
     Старик  налил  в  блюдце  кипятку  и  начал  студить его, надувая щеки.
Отхлебнув, он спросил:
     - А зачем он вам требуется?
     - Нас к нему послали, - ответил Витя.
     - Куда послали?
     Витя переглянулся с Павликом.
     - Сюда послали, - сказал Павлик.
     Старик допил воду и налил еще в блюдце.
     - Здесь   есть   Волжско-Камский  коммерческий  банк,  -  сказал  он  и
посмотрел  мальчикам  в  ноги. - Надо пыль с башмаков смахивать, а не лезть,
как в сарай. Никакого Рагозина тут сроду не было.
     - Где ж он? - спросил Павлик.
     - А кто он, ваш Рагозин?
     Мальчики помолчали.
     - Он начальство, - сказал Витя.
     Старик  надвинулся  на  них  бородатой  грудью, широко расставив руки с
чайником и блюдцем.
     - Ошпарю вот, чтоб не шмыняли, где не следует.
     Витя и Павлик попятились к выходу.
     - Начальство!   -   сказал   старик,   наступая.  -  Теперь  все  стали
начальством. Ну и ищите его там, где начальство.
     - А где? - спросил Павлик, уже с порога.
     - В Совете начальство! Пошли отсюда!
     - Вот  ехидна!  -  сказал  Павлик,  когда,  словно  нехотя, затворилась
тяжелая дверь. - Я знаю, где Совет.
     - И я знаю. Бежим, а?
     И они побежали.
     Рагозин   уже   привык,  что  перед  ним  возникали  самые  невероятные
посетители,  но все-таки никак не ожидал увидеть у себя в кабинете детей. Он
был   уверен,  что  они  пришли  по  ошибке,  и  повеселел,  разглядывая  их
раскрасневшиеся  лица  с  открытыми  ртами.  Он встал и смотрел на мальчиков
молча, с улыбкой пощипывая ус.
     - Вы - товарищ Рагозин? - спросил как можно тише Павлик.
     - Ну, допустим.
     - Нет,  вы  скажите,  правда, потому что вон в той комнате нам сказали,
что вы в этой комнате.
     - Я и правда в этой комнате. Вы что, своим глазам не верите?
     - А вы - товарищ Рагозин?
     - А разве я не похож?
     - Мы не знаем, - сказал Витя, - потому что мы вас не видели.
     - Ну, а теперь-то видите? Похож я на Рагозина?
     Павлик  смерил  его  с  головы  до  ног  не  допускающим шуток взором и
признал убежденно:
     - Похожи.
     Он немного отступил и шепнул Вите в затылок:
     - Ну, говори ты.
     - Мы к вам, товарищ Рагозин, от Арсения Романыча.
     - Не  от Арсения Романыча, - опять выступил вперед Павлик, - потому что
Арсений Романыч не знает, что мы к вам пошли.
     - Ну  да,  -  сказал Витя, - Арсений Романыч, правда, не знает. Но ведь
мы насчет Арсения Романыча...
     - Кто это - Арсений Романыч?
     Оба мальчика глядели на Рагозина удивленно.
     - Кто он такой? Почему вы от него утаили, что пошли ко мне?
     - Разве вы не знаете Арсения Романыча? - чуть слышно выговорил Витя.
     - А кто он?
     - Арсений Романыч? Он Дорогомилов.
     Рагозин выскочил из-за стола и остановился посередине кабинета.
     - Дорогомилов?  -  повторил  он,  крепко  растирая  лысину  ладонью.  -
Арсений Романович Дорогомилов? Он здесь?
     - Нет,  не  здесь,  -  вдруг заспешил Павлик, - он у себя на службе. Мы
ему  ничего  не  говорили, потому что он ни за что не хочет идти к вам, и мы
пошли одни, вот Витя и я.
     - Не хочет ко мне? Что с ним случилось?
     - С  ним  еще  не  случилось.  А  мы боимся. Потому что к нему приходил
военный и грозился выселить из квартиры. И с библиотекой, и со всем.
     - С  библиотекой? - почти крикнул Рагозин. - Что за история! Значит, он
жив? И все там же, со своей библиотекой? Ну, скажи пожалуйста! Ах, черт!
     Он  схватил  стул,  потом  другой,  третий,  составил  их  в  ряд, взял
мальчиков за руки, посадил на крайние стулья и сел посередине.
     - Ну, ребята, рассказывайте все по порядку.
     Рассказывать  мальчикам  было  нечего  -  они  уже все выложили. Они не
хотели  дать  в  обиду  Арсения  Романовича - в этом состояло дело. Зато они
знали  решительно  каждый  гвоздик  в  старом жилище Дорогомилова и о каждом
шаге  его  могли повествовать сколько угодно. И чем дольше они говорили, тем
явственнее    видел   себя   Рагозин   на   диване   между   книжных   полок
перелистывающим,  в  безмолвии,  потрепанные  страницы  или  помогающим мыть
посуду  косматому,  всегда слегка возбужденному человеку, который надевал на
сюртук   клеенчатый   фартук  и,  орудуя  мочалкой,  критиковал  французские
социальные  утопии  с  таким пылом, будто они давно осуществились на земле и
нанесли  ему  личный  вред.  В памяти Рагозина встала отчетливо эта странная
фигура  в  шляпе  и  несменяемом  сюртуке,  какой  она  высилась на берегу в
предрассветном  лиловом мраке. Рагозин, сидя в лодке, перебирал руками борты
скученных  дощаников и шлюпок, чтобы неслышно выйти на свободную воду, и уже
когда  провел  лодку  под  пристанные  мостки  и обошел липкий от смолы борт
пристани,  снова  последний раз приметил на берегу черный силуэт и над ним -
прощально  размахиваемое  круглое  пятно  шляпы,  похожее  на живую мишень в
ночи.  В  неведомый  путь  уносила  тогда  Рагозина  Волга, и он оставлял на
произвол  неизвестности  все  родное  -  Ксану,  ожидавшую  мальчика, старых
друзей, опоясанный подковой холмов незримый спящий город.
     - Скажи  пожалуйста,  Арсений  Романыч  все  такой  же!  - повторял он,
слушая мальчиков.
     Едва  только  они  появились  в  кабинете,  Рагозин  почувствовал,  как
настойчиво  заторкалось  сердце.  Его  больше привлек Павлик - разящим своим
взглядом,  жизнерадостной  рыжизною,  вздернутым,  как  видно, чутким носом.
Рагозин  все оборачивался к нему со своим восклицанием - скажи пожалуйста! -
и  все  думал  -  похож  ли  на  этого рыжика маленький Рагозин, которого он
непременно  начнет  разыскивать,  непременно  найдет, вот только немножко бы
навести порядок на службе.
     - Сколько тебе лет? - спросил он Павлика.
     - Одиннадцатый. Я старше Вити.
     - Старше  Вити, - медленно сказал за ним Рагозин. - И старше еще одного
мальчика.
     - Какого?
     - Одного такого... Такого, как ты, - засмеялся Рагозин.
     Он  положил  руку  на  его плечо, слегка помял пальцем это худенькое, с
острой  ключицей ребячье плечо и помолчал. Потом выпрямился, поднимая вместе
с собой обоих мальчиков, и расставил по местам стулья.
     - Вот  что,  друзья, Арсений Романыч может не тревожиться. Никто его не
выселит.  А  если  кто  обеспокоит,  сейчас же прибегите ко мне. Да пусть он
тоже зайдет. Скажите - я его хочу видеть. А заупрямится, так я и сам приду!
     Он  сложил все их четыре руки в своих и сильно тряхнул, так что оба они
вдруг расхохотались.
     Он  закрыл  за ними дверь и, присев на подоконник, минуту смотрел через
распахнутую  раму  на  город.  Крыши и верхушки деревьев были остро очерчены
слепящим светом, и весь небосвод дышал безжалостным жаром.
     - Нет,  -  сказал  он  вслух,  отходя  от  окна,  -  не половлю больше,
наверно, не половлю! Какое там - рыбалка!..
     Павлик, прытко шагая по коридорам, говорил:
     - Попробуй теперь кто тронь Арсения Романыча! Правда?
     - Попробуй тронь! - запальчиво вторил Витя. - Тронешь!
     Они  сбегали  по  людной лестнице, то расходясь, то сближаясь, чтобы не
столкнуться  со  встречными; когда у самого выхода их удержал оклик: "Витя!"
- они чуть не налетели на Меркурия Авдеевича.
     Мешков потянул внука за рукав.
     - Ты что здесь?
     - Мы...  это  самое...  -  сказал  Витя,  от  смущения  оборачиваясь  к
Павлику.
     - Мы  ходили...  нас  послал  Арсений  Романыч.  В сороковую комнату, -
воинственно  ответил  Павлик и тоже потянул к себе Витю, словно беря его под
защиту.
     - В сороковую?
     Меркурий Авдеевич кое-как утер вспотевшее лицо.
     - Ну, что он?
     - Кто? - не понял Витя.
     - Да  ведь  в  сороковой-то этой - Рагозин? Как он? Ничего? - с опаской
выспрашивал Мешков.
     - Ого! - в восторге дохнул Павлик. - Как бы не так, ничего!
     - Злобен?
     - Еще какой добрый, - сказал посмелевший Витя.
     - Он, кому не надо, не спустит, - сказал Павлик.
     - Эх,  младость  неразумная!  Мне  бы на ваше место! - пожалел Меркурий
Авдеевич.  -  Ступай-ка  себе,  Паша,  своей  дорогой. Куда тебе надо. А ты,
внучок, пойдешь со мной.
     - Зачем?
     - Покажешь  мне  эту  самую  сороковую  комнату.  Да  подождешь, пока я
оттуда выйду... Коли выйду...
     Он повел Витю за руку.
     Ожидая  в приемной, когда пригласят, он снял свою соломенную, в прошлом
шоколадную,  а  теперь  сиреневую  шляпу и дал ее держать Вите. Ему хотелось
расспросить  внука  подробнее,  но во рту пересохло, то ли от жары, то ли от
волнения,  и  невозможно  было  отвлечь  внимание  от двери, которая вот-вот
должна была его поглотить. Витя скучал и, не вытерпев, жалостно проскулил:
     - Дедушка, я пойду-у...
     Но  дедушка  только потряс головой и сжал его пальцы на шляпе, чтобы он
ею не вертел.
     И вот произнесено до странности чуждо прозвучавшее имя:
     - Гражданин Мешков.
     Он  подскакивает  на скамье и меленько перебирает ненадежными в коленях
ногами.  Остановившись  при  входе, он низко кланяется туда, где виден стол.
Это  он  обдумал  раньше: голова не отвалится. Если Рагозин его узнает, то -
глядишь  -  поклон  придется по душе: ага, подумает он, Мешков-то покорился!
Если   не  узнает,  скажет:  ишь  ведь  какие  все-таки  эти  канальи  купцы
благовоспитанные!
     - Пожалуйте,  присаживайтесь,  -  слышит он и не может не изумиться: до
чего вежливо, до чего обходительно - уж не изменил ли в самом деле слух?
     Рагозин   следит  за  Мешковым  без  напряжения,  словно  бы  утомленно
преодолевая  посторонние  мысли. Но глаза его ясно светятся под насупленными
бровями.  Он  знает,  кто  перед  ним. Стараясь сломить произвол бесконечных
запутанных  дел,  он  прорубает в нем свои плановые главные направления, как
просеки  в  тайге.  Это  тоже  его  долг  и  его  привычка - вмешательство в
события.  Он не хочет плыть с потоком, он либо режет его поперек, либо круто
берет  против  воды.  Прочитывая списки владельцев сейфов, Рагозин наткнулся
на  фамилию  Мешкова,  вспомнил  не  слишком  обширное, но плотное хозяйство
Меркурия  Авдеевича  и  вызвал  его  в  числе  первых  собственников,  былые
богатства которых собирался проверить.
     "Не  тот,  нет, уже не тот, что прежде", - думает Рагозин, всматриваясь
в   осунувшееся,  будто  безлюбовно  запущенное  лицо  Мешкова,  и  напрямик
говорит:
     - Мы ведь с вами знакомы.
     - Да что вы? - удивляется Меркурий Авдеевич.
     - Помните, у вас в надворном флигеле стоял квартирант Петр Петрович?
     - Петр Петрович? Батюшки! Да неужто это вы?
     Мешков  приподнимает  руки  так,  что  правая  оказывается  над столом,
примерно  с курсом на середину, где могла бы встретиться с неподвижной рукой
Рагозина,  если  бы  тот пожелал ею шевельнуть. Меркурий Авдеевич на секунду
замирает  в  положении  парящей  птицы,  прикидывая  в  уме - захочет или не
захочет   старый   знакомец   поздороваться,   и  уже  намеревается  сложить
неуверенные  свои крылья, но Рагозин, наклонившись, захватывает его пальцы и
коротко  пожимает.  Видно,  все-таки  дружелюбного склада человек. Да и речь
такая располагающая:
     - Да, понимаете ли, какая история. Меняются времена.
     - Истинные  слова,  Петр  Петрович. Меняются. А вы, значит, слава богу,
здравствуете? Мы-то думали про вас, думали...
     - Да  неужели  думали?  -  тоненько  усмехнулся Рагозин, подвигая вверх
один ус. - Это в каком таком рассуждении думали?
     - С  супругой  с моей, покойницей, о вас нет-нет да и потужим: хороший,
скажем, бывало, человек, Петр Петрович, справедливый.
     - Умерла,  значит, супруга? - мимолетно говорит Рагозин и прибавляет: -
Моя вот тоже.
     - Да  что  вы!  -  поражается  Мешков. - Такая была славная женщина. Мы
ведь страсть как тогда по ней убивались.
     - Убивались? - сурово спрашивает Рагозин.
     - А  как  же? Увели-то ведь ее тяжелой. Должна ведь была наследника вам
принести. Может, и родила? Не слышали?
     - Не  слышал,  -  еще  суровее  и  как-то  слишком  врастяжку  отвечает
Рагозин,   но   сразу  затвердевшим  голосом  словно  подмененного  человека
произносит:  -  Вызвал  я  вас,  чтобы опросить насчет капиталов. Финансовый
отдел интересуется общей суммой вашей собственности.
     - Интересуется?  -  переговаривает Мешков вдруг почти с заигрыванием. -
Чего же теперь интересоваться? Капиталы-то не у меня.
     - Вы держали бумаги в сейфе?
     - Точно так. В сейфе Волжско-Камского банка.
     - При  изъятии  у вас было обнаружено бумаг в общей сложности на двести
двадцать тысяч?
     - Двести двадцать одну пятьсот.
     - И вы показали, что этим исчерпывается весь ваш капитал?
     - Именно, что исчерпывается.
     - Но  у  вас  была  еще  лавка? Магазин на Верхнем базаре, москательный
будто? Из чего собственно образовался ваш капитал в бумагах?
     - Вот из этой самой лавки и образовался.
     - То есть как?
     - То есть так, что лавка была продана, а бумаги куплены.
     Мешков  говорил  в  разочарованном  и  даже  оскорбленном  тоне. Утрата
первоначальной  темы,  обещавшей  установить  в  разговоре  доверительность,
огорчила его, а размышления о потере состояния вызвали колючую досаду.
     - Вы  не обижайтесь, что я ворошу ваше счетоводство, - с улыбкой сказал
Рагозин,  словно  читая  в  душе  Меркурия  Авдеевича. - Только вам придется
поделиться со мной попространнее.
     - Да уж с меня все сняли, до исподних - чем же еще делиться?
     - Не так жестко, не так жестко, - мягко придержал Рагозин.
     - Вы  задайте вопросы, Петр Петрович, я отвечать не отказываюсь. Только
не меня корить жесткостью.
     - Чувствую.  Но  и  вы  чувствуйте, что я пригласил вас не пререкаться.
Расскажите,  в  чем  состояла  ваша  собственность  -  денежная, недвижимая,
товарная. Да поточнее. Все будет проверено.
     - Извольте,  -  уступчиво  согласился  Мешков.  -  Мне  таить нечего. В
шестнадцатом  году торговые дела, вам известно, как покосились, и мало стало
надежды,  что  поправятся.  Под  влиянием  этого  беспокойства решил я лавку
ликвидировать  и  скоро  продал  ее.  Выручил  я  больше,  чем ожидал, - сто
восемьдесят  тысяч.  Но  это  оттого,  что деньги стали совсем не те, против
довоенных.  Еще  перед этим уступил я одному купцу ночлежный дом, да лабаз у
меня  был,  канатный  амбар,  если  помните.  Гнилье  одно,  на  слом пошло.
Деньгами  до  этого  у меня ничего не было, все в обороте. Так и получилось,
что перед самой революцией привел я все хозяйство к общему знаменателю.
     - А знаменателем что было? Банк? - спросил Рагозин.
     - Точно так. Банк.
     - У вас ведь еще городское место было, земля?
     - Место  было, верно. Да на месте ничего не было. А теперь и места нет.
Земля-то стала государственной?
     - Ну, а дом?
     - Что же дом, Петр Петрович? Дом отошел по муниципализации.
     - Ну,  а  вот в сейфе вашем ничего не оказалось, кроме "Займа свободы".
Что  же,  вы  до  революции  обращали все в деньги, а потом все деньги так в
один заем и вбухали?
     - Все  до  копейки,  -  вздохнул Мешков и основательно, как после бани,
утерся платком.
     - Почему  же  этакое  безрассудство? Все деньги - в одну эту "свободу",
а?
     - Я  вам  сознаюсь,  Петр  Петрович. Меня взяли уважением. Уважение мне
было  оказано  такое,  что я из рук кормовую лопатку выронил. Директор банка
напустил  на  меня  мороку,  будто  только он сам да я с ним - люди деловые,
дальновидные.   После   революции   должна  была  будто  прийти  победа  над
германцем,  а  за  победой  -  подъем коммерческих дел. "Свобода" непременно
укоренится,  и  с  новым  займом никакие бумаги, наипаче деньги, не пойдут в
сравнение.  Мы  с  вами,  Меркурий Авдеевич, сказал директор, на процентах с
"Займа свободы" как на граните будем стоять... Вот и стоим!
     - На  "свободе", значит, просчитались? - улыбнулся Рагозин. - Керенский
подвел?
     - Вам виднее, Петр Петрович, кто подвел. Я в политике не разбираюсь.
     Они   сосредоточенно   замолчали.  Вдруг  отчетливо,  но  гораздо  тише
прежнего, Рагозин сказал:
     - А я в политике малость разбираюсь... Золотом у вас ничего не было?
     Он в упор глядел на Мешкова.
     Меркурий Авдеевич развел руками.
     - Ваша власть, хоть матрасы вспорите.
     - Ну,  -  сказал  Рагозин и поднялся, - матрасы ваши ни к чему, а книги
банковские  у  нас  в  руках,  они  скажут,  все  ли  так  обстояло,  как вы
докладываете. Пока я вас не задерживаю.
     Наполовину  тоже  поднявшись,  Мешков,  однако,  не  распрямился, а так
полусогбенно и спросил:
     - А потом что же - задержите?
     - Нет, почему же, если вы на все ответили откровенно?
     - Петр  Петрович!  Как  на духу! Да и что от вас скроешь? Вы вон на мне
все  подоплеки вывернули: и ренту мою, и дом, и лавку припомнили. Да и зачем
мне вас подводить? Я от вас худого не видел, а к вам всегда с симпатией.
     - Ладно, ладно, - кивнул Рагозин.
     - Правду  говорю.  Никогда  о  вас  слова  обидного не проронил. А ведь
сколько  из-за  вас  пострадать  от  охранки  пришлось,  когда  в  моем доме
подполье обнаружили, а вы скрылись...
     - Пострадали?  От  охранки  пострадали? - с неожиданным хохотом перебил
Рагозин. - Из-за меня, грешника? Эка вы, бедняга!
     Он  хохотал,  то  отталкиваясь от стола кулаками, то наваливаясь ими на
край, и слезы истового веселья лучились в его сжатых глазах.
     - Я  вас, выходит, тоже... тоже подвел! - выталкивал он со смехом. - Не
один... Керенский!
     И  у Мешкова будто блеснули слезы, но жар отхлынул с его лица, он стоял
изжелта-бледный,  все  еще  преклоненный,  высоко  вздернув потерявшие грозу
брови.
     Тут постучали в дверь, и Рагозин крикнул:
     - Да,  да!  Заходите...  Не  думал не гадал, а подвел, что поделаешь! -
продолжал он раскачиваться, смеясь.
     Вошли  двое  мужчин с пиджаками через руку, в узеньких поясках, похожие
на  теннисистов,  и  девушка  в  белой  блузке и короткой шотландковой юбке.
Открыв  дверь,  они  словно  впустили в комнату добрый пай уличного горячего
света  -  так  вспыхнули  в кабинете их рубашки, на одном голубая, на другом
персиковая,  чертовски утонченного оттенка, и даже гладко бритые лица мужчин
были  как-то по-особому светоносны. В том, как пришедшие поклонились и стали
близиться  к  столу,  заключалось соединение почтительности с уверенностью в
самой,  однако,  благородной  пропорции.  Рагозин,  еще не переключившись со
смеха  на  другой  лад,  успел  себе  отметить:  ишь,  вальяжные! - и сказал
Мешкову:
     - Все-таки  я  вас  меньше подвел, чем "Заем свободы", ей-богу. Давайте
на том кончим.
     Но  Меркурий  Авдеевич  будто  не  вполне  внял  этому отпущению. Нечто
отдаленно  обидное  почудилось  ему  в  посетителях, которые не дали довести
визит  до  какого-нибудь  смягченного конца. И сейчас же он услышал знакомую
атласную распевку:
     - Артист  Цветухин,  - проговорил человек в голубой рубашке и, указывая
на  персиковую,  добавил:  -  Пастухов. - А потом притронулся к голому локтю
девушки и сказал пониже: - Моя ученица.
     - А,  как  же! - ответил Рагозин и пригласил садиться, показав и на тот
стул,  у  которого  еще  стоял  Мешков, точно Меркурий Авдеевич