бог  им  судья.  Бог-то  бог,  да  и  сам не будь плох. Мы ведь
призваны  судить  на земле. На небеси осудят без нас. А вы себе даже вопроса
не  задали:  для какой цели подозрительные, как вы говорите, люди собираются
у вас во владении и привлекают к общению низкие элементы вроде Парабукина?
     - Я   не   говорю   подозрительные,   а,   так   сказать,  в  отношении
нравственности...    -   осторожно   уточнил   Мешков.   -   Люди   как   бы
безнравственные.
     - На  вашем  языке  религиозного человека - безнравственные, а на нашем
юридическом  языке  -  неблагонадежные.  Ведь  что  получается?  Трое  ваших
квартирантов - один поднадзорный, Рагозин, другой бродяга. Парабукин...
     - Да какой же он мой квартирант? - взмолился Мешков.
     - Да ведь он проживает не в моей ночлежке, а в вашей!
     Подполковник   ударил  ладонями  о  стол  и  внезапно  поднялся,  шумно
отодвигая ногами громоздкое кресло.
     - Нет, нет, уважаемый господин Мешков, вы что-то такое...
     Он  прошелся  по  кабинету,  с  видимой решительностью призывая нервы к
порядку.  Потом  приблизился  к  Мешкову,  напряженно поглядел на него, снял
очки и опять потер глаза кулаком, точно отгоняя изнуряющий сон.
     - Должен  вам  сознаться:  самым огорчительным бывает, когда неожиданно
видишь,  что  ошибся в свидетеле. Когда свидетель по делу в действительности
оказывается соучастником в деле, да-с!
     Он отвернулся.
     - Ваше  высокоблагородие,  -  с  тихой  покорностью  произнес Мешков. -
Дозвольте попросить водички.
     - Ах,  водички!  -  откликнулся  Полотенцев. - Сейчас распоряжусь! - и,
весело звеня шпорами, вышел за дверь.
     Отвалившись  на  спинку  стула,  Мешков  обеими  руками закрыл лицо. Он
старался  плотно  прижать  каблуки к полу, но они отрывались и слабой дробью
постукивали о половицы.
     Вдруг  дверь  распахнулась.  Черный  ротмистр,  внезапно  появившись  в
комнате,  как  будто  ввел  за собой холод ночи и угрожающие тени жандармов,
которые  качались  на  потолке  и  по  стенам  рагозинского  флигеля,  когда
Меркурий Авдеевич стоял у косяка, как нищий.
     - Подполковник вышел? - спросил ротмистр.
     - Так точно, - громко ответил Мешков, встрепенувшись.
     - А-а-а! - протянул обрадованно ротмистр. - Старый знакомый!
     Он  сделал  два  шага, будто намереваясь пожать Мешкову руку, но - едва
тот вскочил - остановился на полдороге и сказал разочарованно:
     - По тому делу? Да, батенька, угодили вы в кашу. Теперь пойдет!
     - Ваше благородие... - начал Мешков.
     - Да  нет,  что  уж,  что  уж!  -  отмахнулся  ротмистр.  - Как вам наш
подполковник?  А?  Светлая  голова.  Но,  знаете,  у него - шутки в сторону,
шутить не любит. Категорически не любит, нет.
     Он повернулся по-военному и так же неожиданно исчез, как вошел.
     Опять  Меркурий Авдеевич остался наедине и опять присел, ощущая знобкую
дрожь в ногах и почти засыпая от приторной немощи всего тела.
     Подполковник  не  торопился  вернуться.  Придя,  он  с мрачной энергией
разложил  на  столе  принесенные  дела  в синих папках, взрезал ногтем новую
стопу бумаги, пододвинул чернильницу.
     - Я просил дозволения - водички, - произнес Мешков.
     - Вам  разве не давали? Я распорядился, - ответил Полотенцев, берясь за
перо.  -  Итак,  приступим  к  протоколу.  Начнем с ваших ценных показаний о
Рагозине...
     Никогда  Мешков  не мог понять, откуда нашлись у него силы держаться на
стуле  и  говорить  о предмете, который ускользал от внимания, как вода - из
дырявого  чана,  тогда  как  Полотенцев размеренно наполнял этот чан снова и
снова.  Много ли прошло времени с того раннего часа, когда Мешков отправился
из  дому  в  жандармское  управление,  он не знал. Ему казалось, что лампа в
зеленом  папочном  абажуре  зажжена  давным-давно  и  белый  ноготь мизинца,
бесчувственно  двигавшийся  по  бумаге,  пожелтел от старости. Перед глазами
его  возникал  стакан  чаю  с  ленивым язычком пара, налитый поутру Валерией
Ивановной.  Он  слышал  ее уговаривание - выпить хоть глоточек, гнал от себя
этот  бред  и  тотчас с вожделением вызывал его в памяти. Слова потеряли для
него разумный смысл, и когда кончился допрос, он что-то все еще лепетал.
     Качаясь,  он  доплелся  по  коридорам до стеклянного тамбура передней и
взялся за поручень двери, но в этот момент услышал зычный окрик:
     - Обвиняемый Мешков!
     Жандармский унтер догонял его, рысцой бежа по коридору.
     - Мешков?
     - Я  Мешков,  но  я  не обвиняемый, а свидетель, - пробормотал Меркурий
Авдеевич.
     - Подполковник приказал вернуться.
     Меркурий  Авдеевич  пошел  назад,  держась поближе к стенам. Полотенцев
встал из-за стола ему навстречу.
     - Извините,  я  задержал  вас  на  минутку,  -  сказал  он с выражением
озабоченности  и  совершенно искреннего раскаяния. - У меня возник некоторый
второстепенный  вопрос.  Ведь ваша дочь, насколько я знаю, состоит в большой
дружбе  с молодым человеком по имени Кирилл Извеков. Не ошибаюсь? Нет? Так я
хотел узнать - молодой человек этот не бывал у вас в доме, нет?
     С   пристально-трезвой  отчетливостью  Меркурий  Авдеевич  увидел,  как
мелькнула  в  сумраке  белая  полосочка  воротника  над  короткой квадратной
спиной  тужурки - мелькнула и быстро скрылась за калиткой. И сразу, вместе с
этой  полосочкой  воротника,  рабью  пробежали  перед  взором памяти голубые
полосы  Лизиного  домашнего  платья.  И  потом  - коричневая, просвечивающая
огоньком  занавеска  в  окне  рагозинского  флигеля  и  он  сам  -  Меркурий
Авдеевич, с верхней галереи пытливо рассматривающий свой тихий двор.
     Он неподвижно глядел на подполковника.
     Полотенцев молчал. Вдруг он спохватился и заговорил участливо:
     - Я   вижу,   вы   страшно  устали,  и  уж,  пожалуйста,  извините  мою
настойчивость.  Да и вопрос мой прекрасно можно отложить до следующего раза.
Я  только  хотел  вам  сказать,  что ведь молодой этот друг вашей дочки тоже
обвиняется  в  государственном  преступлении.  Так  что уж к следующему разу
непременно  прошу  вас  припомнить  -  бывал  ли  он  в вашем доме? Чтобы уж
окончательно  разъяснить  и  насчет  него,  и насчет вашей дочки. А теперь -
будьте  здоровы.  Эка, ведь вы как измучились! Извините меня, извините: долг
службы!..
     По  улице Меркурий Авдеевич передвигал ноги, как только что приведенный
в  сознание  пьяный.  Ничего  не осталось от его приодетости. Пиджак странно
обвис,  брюки  пузырились  на  коленках.  Под  скомканными,  чужими усами он
непрерывно  ощущал  сухие,  потрескавшиеся губы. Он долго не понимал, что за
туман  колышется  перед  его  взором.  Только пройдя несколько кварталов, он
различил  облачко  мошкары,  преследовавшее  его  неотступно и покрывавшееся
бронзовым   отливом,  когда  он  проходил  мимо  уличного  фонаря.  Он  стал
отмахиваться  от  него,  но  оно,  крутясь, неслось впереди, как насмешливое
марево.
     Внезапно   Меркурий   Авдеевич   остановился.   Впервые  за  весь  день
утешительная мысль отпечатлелась в его уме:
     - Пусть  будет  умышленное  сокрытие,  пусть!  Но  Лизавету я не выдам.
Лизавету я спасу...
     Он  разгладил  бороду,  надел  аккуратнее  котелок,  и к нему вернулась
обычная походка, чуть-чуть с подпрыгиванием на носках.


21

     Когда-то,   в   один   из   тех   разговоров,   которые  Лиза  называла
философскими,  в  Собачьих  Липках  зашла  речь  о  том, что такое - судьба.
Кирилл  сказал,  что этим словом, вероятно, называют зависимость человека от
событий. Лизе не понравилось такое определение.
     - А  если  нет  никаких  событий?  -  возразила  она.  - Если ничего не
происходит,  а  просто идет обыкновенное время, или даже не идет, а стоит, и
вообще - скука, и больше ничего. Тогда, что же, судьба исчезает?
     Нет,  Кирилл  считал,  что  времени  без событий не бывает, что скука -
тоже событие.
     - Хорошо,  -  сказала  Лиза, - пусть события будут какие угодно. Но, ты
понимаешь,  они идут, идут как ни в чем не бывало. Человек к ним прижился и,
может  быть,  счастлив.  И  вдруг у него все летит вверх тормашками. Что это
такое?
     - О  чем  ты  говоришь?  -  спросил Кирилл. - О личном счастье? Ты ведь
знаешь, человек - кузнец своему счастью.
     Но Лиза не хотела соглашаться.
     - А  что  же такое, когда кузнец кует в своей кузнице и думает, что все
хорошо, а вдруг кузница сгорела, и он остался на пустом месте?
     - Это - пожар, - засмеялся Кирилл.
     Он  любил  отшутиться,  если не мог чего-нибудь объяснить. И потом - он
всегда  отыскивал  в будущем благополучие. А у Лизы часто возникали странные
предчувствия,  и  вот  теперь  она  убеждена,  что они ее не обманули, что в
давнем  разговоре  о  судьбе  она  права:  все  было обыкновенно, и она была
счастлива,  и  вдруг  из ее жизни вырван Кирилл. Все было обыкновенно, и она
была  счастлива, и вдруг у ней в доме выплыло имя, которое никогда прежде не
снилось: Виктор Семенович Шубников. Это и есть судьба...
     Городу  известны  были две вывески - золотом по черному полю: Шубников.
Одна  -  на  магазине  против  Верхнего  базара, другая - на большой лавке в
рядах  базара,  в  самой  его  гуще.  И там и тут торговали красным товаром.
Магазин  держал ткани богатые - сукна, бархат, шелка; лавка - ходовые ситцы,
сарпинку,  сатин.  Дело  вела  вдова  Шубникова, Дарья Антоновна, помогал ей
племянник  Витенька,  которого она баловала с детских годов и прочила себе в
преемники.
     Двадцатилетний  человек,  любивший  хорошо  одеться, поболтать в кресле
парикмахерской,  пока  его  льняные  волосы  любезно  укладывают накаленными
щипцами,  выписать  по газетному объявлению какие-нибудь наусники из Варшавы
или   гуттаперчевый   прибор   для   массажа   лица  изобретения  лодзинской
гигиенической  фирмы,  - Виктор Семенович успел приобрести известность среди
молодых   людей,  не  утомлявших  себя  большими  трудами.  Он  был  натурой
спортивной,  нетерпеливой,  поэтому  ему  не  удалось закончить образование,
хотя  он  несколько  раз бойко брался за науки, переходя из одной гимназии в
другую,  пробуя и коммерческое и реальное училища, справляя при этих случаях
новое  обмундирование  из  отличного  сукна  собственного магазина и сменив,
наконец, коллекцию форменных фуражек на модную кепку велосипедиста.
     На   велосипеде  он  ездил  отлично,  в  стиле  настоящего  гонщика,  -
наклонившись  с  высокого  седла  на  низкий, изогнутый в рог буйвола руль с
резиновыми  наконечниками. Он даже тренировался в езде по треку, думая взять
приз  на  гонках,  но  слетел  с виража, разбив колено, и как бы обиделся на
более удачливых соперников.
     Зато  в  езде  на  лошадях  с  ним никто не мог потягаться. Он вывез из
степи,  с  Бухарской  стороны  конька-иноходца  игреней  масти,  по  виду  -
замухрышку,  шершавого, со светлым нависом. На масленой неделе он молодцевал
перед  любителями  лошадей,  заложив  иноходца  в  крошечные,  пухового веса
саночки,  на  которых  умещался  один  человек,  да и то в обрез. На Большой
Кострижной  улице,  куда  в  семейных санях, запряженных покладистой тройкой
или  парой,  даже  заворачивать  остерегались, а где носились только кровные
рысаки,   Виктор   Семенович   показывал  на  своем  маленьком  дьяволе  дух
захватывающие  чудеса.  Не  говоря о красоте и необыкновенной веселости хода
лошадки,  будто  серчавшей  в исступленно-игривой побежке, сам ездок вызывал
общий  восторг  лихостью кучерского уменья. Он не ехал, не мчался, не летел,
а  парил  вне земного пространства, оторвавшись от накатанной дороги, весь в
снежной  муке,  и казалось - он не сидит в санках, а запущен струноподобными
вожжами,  как  камень  -  пращою, в морозный воздух. Принагнувшись на бочок,
так  что  санки  перекашивало  на  один полоз, заглядывая вперед прищуренным
глазом,  увертываясь  от  развевающегося  долговолосого  огненного  хвоста и
ледяных комьев из-под копыт, он несся за конем-метеором и только гикал:
     - Эй! Эй! Эй!
     - Витюша! Жми, жми! - кричали ему вдогонку приятели с тротуаров.
     И  он жал и жал, обгоняя одного за другим рысистых орловцев и ничего не
слыша, кроме свиста ветра и барабанной трели комьев по передку санок.
     Как  всякая  страсть,  гонка  на  лошадях  требовала  жертв,  и  Виктор
Семенович  чуть-чуть  не  пострадал  за  свое  неудержимое  увлечение.  Один
почтенный  судейский  чиновник,  товарищ прокурора палаты, переходя улицу во
время  масленичного  катанья,  упал  и  повредил  ногу как раз в тот момент,
когда  Шубников  пронесся мимо на своем иноходце. Будь этот чиновник другого
ведомства,  случай  не  имел  бы  последствий,  но  юстиции  не стоило труда
изобразить  дело так, будто ездок сдунул прохожего с ног и только по счастью
не  задавил насмерть. Дело тянулось год, Дарья Антоновна перезнакомилась и с
низенькими  и  с  высокими порогами судебных канцелярий, выручая племянника,
пока  не  покончила  тяжбу  покрытием  издержек  на  лечение  пострадавшего.
Молодеческая  слава Витеньки после этого еще больше приукрасилась, и он сшил
себе  кремового  цвета  шевиотовую поддевочку, чтобы его легче признавали на
улице как героя нашумевшего приключения.
     Дарья  Антоновна содержала племянника в холе, он не знал, пожалуй, ни в
чем  отказа,  работы  же  требовала  с него не много: умру - наработается! В
доме  ему  отводилась  особая  половина.  Там  он собирал книги о лошадях, о
конькобежном,  велосипедном,  шлюпочном  спорте,  каталоги  монет и медалей,
развешивал  на  деревянных  плечиках  костюмы  в шкафах, заводил граммофон с
блестящим,  как  у  тромбона,  рупором,  подпевая  Вяльцевой и Варе Паниной,
проявлял  фотографии  в  ванной  комнате  и  делал  массаж  лица,  борясь  с
прыщиками.
     Этим   летом  он  затеял  ремонт  своей  половины,  и  Дарья  Антоновна
отправилась  с  ним в лавку Мешкова - выбирать обои. Меркурий Авдеевич подал
им  стулья  и  самолично  начал  показывать  товар,  развешивая куски обоев,
которые   непрерывно   доставались  с  полок  и  раскатывались  приказчиком.
Покупатели  были  бранчливы, но это только подогревало Меркурия Авдеевича, -
он  знал  цену  Шубниковым,  они имели право требовать, - и он распушал свое
искусство продавца, как павлиний хвост.
     - Или  вот,  пожалуйте,  образец  тисненого  рисунка  для  кабинета,  -
говорил  он,  любуясь.  -  Если к нему взять вот такую матовую панель, более
темного  тона,  а  поверху пустить вот этакий тоненький бордюрчик посветлее,
будет  очень  солидно.  Думаете, темновато? Можно, конечно, более освещенное
подобрать.  Но комнаты желательно всегда разнообразить по краскам, чтобы они
отличались.  Возьмите вот этот рисунок новейшей выработки - под мятый атлас.
Если  комната обставлена роскошно, допустим модерном... У вас какая мебель в
гостиной? Не модерн?
     - У меня гнутая венская, - сказал Виктор Семенович.
     - Это  вот  хорошо  подойдет для венской. Смотрите, как получится, если
такой богатый тон обрамить широким карнизным бордюром.
     - А как вы думаете насчет плафона? - спросил Шубников.
     - Я   только  что  хотел  вам  предложить.  Вы  как  -  карнизы  решили
раскрашивать?  Нет?  Тогда  именно требуется рамка плафона. Очень получается
рельефно,  если  гладко  беленый  потолок  отделяется  от обоев, скажем, вот
таким  пейзажным  плафоном.  Или,  еще  лучше...  Петя, достань растительный
орнамент всех номеров!
     В  самый  разгар  вдохновенных примериваний, когда голова начинала идти
кругом  от  бумажных  радуг, танцевавших перед глазами, в магазине появилась
Лиза.  У  нее  было  поручение  от  матери  к Меркурию Авдеевичу, и он велел
подождать,  пока  занимается с покупателями. Она прошла к кассе и развернула
на  прилавке  газету.  Ей  было все равно, что читать - фельетон о проделках
рыбопромышленников,  дебаты  в  городской  управе,  хронику навигации, - все
слова  были  для  нее  равнозначны.  О чем бы они ни говорили, она видела за
ними  только  свое  несчастье.  Рука ее перевертывала страницу, когда взгляд
еще  не  отделился  от  недочитанных  строчек,  а  потом  она, как к новому,
возвращалась к тому, что уже прочитала.
     И  вот  с  момента  ее  появления оказался в магазине еще один человек,
который  думал  не  о  том,  что делал. Рулоны бумаги продолжали шелестеть и
раскатываться,  приказчик  переставлял  лесенку  и лазил по полкам, Меркурий
Авдеевич  любовался  своим ораторством, а для Виктора Семеновича уже не было
ни  панелей,  ни плафонов, ни бордюрчиков: из всех мыслимых видов бумаги его
привлекала  только  газета, переворачиваемая на прилавке тонкой неторопливой
рукой.  Он  встал,  чтобы  удобнее  смотреть  на Лизу, и поддакивал Меркурию
Авдеевичу  совершенно невпопад. Взвинчивая усики (у него росли белые колечки
над  уголками  губ,  а  под  носом  было  еще  пусто),  одергиваясь и слегка
посучивая  ножками,  он все ждал, что Лиза подымет глаза, в которые он успел
окунуться,  когда она разговаривала с отцом. Но она не отрывалась от газеты,
и  позже, вспоминая эту внезапную встречу, Виктор Семенович признавался, что
его  поразило  противоречие  между  образцом  девичьей прелести, каким сразу
представилась  ему  Лиза,  и  ее  противоестественным  интересом  к мужскому
занятию  газетой.  Если  бы  он  мог  заговорить,  он, конечно, прежде всего
спросил  бы - что же такое замечательное вычитывает она из газеты? А если бы
Лиза  услышала  этот  вопрос, она, наверно, изумилась бы, - да разве я читаю
газету?  Если  бы  на место красноречивого Меркурия Авдеевича вдруг стала бы
Лиза,  то  ей  довольно  было  бы  промолвить: вот славненькие обойчики! - и
Виктор  Семенович  немедленно  обклеил бы этими обойчиками все свои комнаты.
Но  она  так и не посмотрела на покупателей, а, наскучив дожидаться, исчезла
где-то в другом конце лавки.
     У    Виктора   Семеновича   прирожденным   свойством   характера   была
нетерпеливость.  Няньки  звали  его  "Вынь  да  положь".  Уж  если  что  ему
загоралось,   то   он   ночей  не  спал,  пока  не  исполнялось  желание.  В
младенчестве  первым  словом,  которое он внятно выговорил, было не "мама" и
не  "баба",  а  -  "пустите".  Он  все  расталкивал ручонками нянек и детей,
протискиваясь  туда,  куда  хотелось,  и  все  лепетал - пустите, пустите! И
Дарья  Антоновна  только  понимающе  мотнула  головой,  когда  он неожиданно
потерял  интерес  к ремонту, и затосковал, и стал наряжаться больше прежнего
и  пропадать  из  дому,  и  нечаянно  выдал  секрет  тем, что поручил некоей
Настеньке  раздобыть  ему  фотографию  Лизы  Мешковой.  Все прояснилось, как
чистым утром.
     Настенька  считала себя близкой к дому, являясь изредка на недельку, на
две,  после  отлучек  в  другие  знакомые  дома  или  поездок  на  моленье в
какой-нибудь  монастырек. Она умела быть приятной - разговором, сочувствием,
готовностью  услужить,  если услуга не требовала труда. Лицом она напоминала
что-то  черносливное  -  оно будто лоснилось удовольствием, в черном молодом
взоре  всегда  играла  радость  жизни,  и,  однако,  она почиталась женщиной
строгой,  молельщицей,  даже  постницей,  хотя  никто  не  был  так падок на
вкусненькое,  как  она.  Очень  тонко,  почти  художественно  проявляла  она
искусство  брать,  получать,  принимать  дары,  так  что  у того, кто давал,
возникало   впечатление,   будто  это  она  дала,  а  у  нее  взяли,  как  у
благодетельницы.
     Никаких  усилий  не стоило ей найти ход к фотографу, делавшему снимки с
гимназистов,  которые  окончили  весною  курс.  Он  получил от Настеньки все
мыслимые  заверения,  что  фотография  Лизы  Мешковой  понадобилась  в самых
благовидных целях, и ему был приятен успех его фирмы.
     На  снимке  Лиза  казалась  грустной,  овал  ее лица неуловимо влился в
окружение  слегка  взбитых  воздушных  волос.  Что-то  задумчивое  не только
исходило  от взгляда, но передавалось всей карточкой, стоило лишь ее взять в
руки.  И,  взяв