иплинарно  отвечает он. Да с мертвых не взыщешь. Поплатился. А ты, слава
богу,  живой. Отлучился Дибич с твоего согласия, да? А в партийном смысле ты
ведь  тоже  командир.  И  получается,  понимаешь  ли... Хотя поголовному это
можно было бы обойти, а по-душевному - надо сказать...
     - Спасибо,  я  тоже  так  думал,  -  быстро проговорил Кирилл, торопясь
освободиться  от  мешающей  мысли.  -  У  меня  еще  к тебе вопрос. Или уж -
просьба...
     Но,  быстро  начав,  он  тут же остановился, потому что едва представил
себе  яснее,  о  чем  хочет просить, как понял всю трудность задуманного. Он
принудил себя улыбнуться.
     - Но  тогда  тебе придется выслушать еще одну историю. Не измучил еще я
тебя, нет? Я коротко.
     Как  только  он  заговорил  о Мешкове, Рагозин стал ворочать головой на
подушке,  и  вся  свободная  от  бинтов часть тела - рука, и плечо, и ноги -
тоже  нетерпеливо  задвигалась  под  простыней,  которой она была накрыта, и
сделалось  будто  виднее,  какой он громоздкий и как, наверное, ему неудобно
на койке. Он не мог дослушать до конца рассказа о мешковском золоте:
     - Ах,  купецкая  душонка! Обманул! Ведь как притворился! Хоть, говорит,
матрас  мой  вспорите  - ни одного золотого! Надо было его подушку вспороть,
выходит  дело,  а?!  Обвел меня, хитрец! И все ведь со смирением! Что будешь
делать, а?
     Он  не  мог  остановить  своих  возгласов  и  то  поднимал, то ронял на
подушку голову.
     - Деньги,  которые  мы  конфисковали,  доставлены  в  Саратов, - сказал
Кирилл, - а сам Мешков - на барже!
     - Там ему и место.
     - Да,  наверно,  если  суд  найдет  это место для него подходящим. А до
суда...  Я  хотел  с  тобой посоветоваться, Петр Петрович. Меня просила дочь
Мешкова, если возможно для старика что сделать...
     Кирилл   смолкнул.   Рагозин  перестал  двигаться,  затих  и  скошенным
взглядом словно просматривал Извекова насквозь.
     - Благодетелем заделаться вздумал? - сказал он после молчания.
     - Похоже! - насмешливо тряхнул головой Кирилл.
     - А  что? Разве нет? Я этой святоше доверился, а он меня надул. И вышел
я  дураком.  Ты  его  из  ямы собираешься тянуть, а он, поди, думает, как бы
тебя туда столкнуть.
     - Да в яму-то он угодил не без моего содействия, верно?
     - Сам посадил, сам пожалел...
     - Я  не  по жалости. Он свою меру получит. Я хочу, чтобы не меньше и не
больше меры.
     - Боишься  лишнего передать? Чтобы Соломон рассудил, да? А ты сам суди.
За Дибича готов ответить - бери на себя ответ и за Мешкова.
     - Я свое дело сделал.
     - Чье же теперь собираешься делать?
     Кирилл  дернул  плечами.  Он не находил возражений, но и с возражениями
Рагозина не чувствовал согласия.
     - Ты  не  понял.  Я не собираюсь вызволять Мешкова. Я обещал его дочери
узнать, в каком положении дело и что с самим стариком.
     - За дочь страдаешь?
     - Она за отца страдает.
     - А тебе она кто?
     - Ну!  И ты туда же! - досадливо отвернулся Кирилл и таким тоном, будто
решил  бросить  бесплодный  разговор,  прибавил,  скорее  из упрямства: - Ты
посоветуй, у кого можно справиться о деле, ты ведь лучше меня знаешь.
     - Делай как хочешь. Тебе я не учитель, а обманщикам не пособник.
     - Нет,  видно,  учитель,  если  поучаешь  меня, как маленького. В чем я
пособник  Мешкову?  Что  я,  не  понимаю,  что  он  коли не по злобе, так по
природе своей - наш естественный враг?
     - Умные речи отрадно слышать.
     Кирилл  посмотрел  на  Рагозина.  Странная  усмешка  скользила  под его
спутанными   усами.   Но   нет,   это   была   не   усмешка,   а  непонятная
застенчиво-нежная  и  хитрая  улыбка,  какой  никогда Кирилл не видал на его
лице.  Как  будто  Рагозину  было совестно и вместе непреодолимо приятно так
хитро улыбаться.
     - Вот  и  кошелка  для  меня прибыла, - выговорил он таким же странным,
как  улыбка,  голосом,  силясь  приподняться  с  подушки и глядя прямо перед
собой.
     Кирилл повел взглядом за его глазами.
     В  палату  входил  мальчик  -  длинноногий,  поджарый, с большим лбом и
вскинутыми   к  вискам  углами  бровей.  Любопытство  и  внимание,  которыми
светились   его   выпяченные  глаза,  противоречили  беспечности  всего  его
выражения.   Он   был  еще  ребенком,  но  в  нем  уже  чуть  проступала  та
нескладность,  какая  отличает  подростков. И вдруг эта нескладность длинных
ног и рук напомнила Кириллу что-то очень знакомое.
     - Поставь  пока  корзиночку в уголок, - сказал Рагозин, - и познакомься
с Кириллом Николаевичем Извековым.
     - Рагозин,  -  сказал  мальчик,  не  кланяясь,  а  вызывающе вздергивая
голову, и далеко вперед вытянул руку.
     - Ваня, - мягко договорил за него отец.
     - А-а,  вижу,  -  сказал Извеков и опять обернулся к Петру Петровичу. -
Нашелся?
     Улыбка   Рагозина  показалась  Кириллу  еще  более  неожиданной.  К  ее
хитроватой  нежности  присоединилось  нечто  заискивающее,  как  у  бабушки,
которая  не  может  досыта  налюбоваться внучком. Это удивительно шло к лицу
лысого,  вдруг словно постаревшего человека и одновременно так не вязалось с
установившимся  обликом  слегка  сурового,  ироничного  Рагозина, что Кирилл
захохотал.  Петр  Петрович, смутившись, тоже рассмеялся. Добродушный их смех
наполнил  палату  гулом,  и только Ваня сохранял серьезность, неодобрительно
следя за отцом и новым своим знакомым.
     - Садись,  -  сказал  Рагозин, отодвинув под простыней ноги и показывая
сыну на край койки. - Теперь, видно, моя очередь рассказывать истории, а?
     - Да, как же это случилось? - воскликнул Извеков.
     - У  нас  с  Ваней  вроде  бы одно подшефное судно оказалось: канонерка
"Рискованный". Я ее - помнишь? - перевооружал, а он на ней плавал...
     Рагозин  начал  рассказ,  стараясь  говорить без затяжек, а в это время
память  его  десятый  раз  повторяла  подробности,  которые  казались  очень
значительными и без конца к себе привлекали.
     Петр  Петрович встретил сына на госпитальном пароходе, через день после
того,   как  был  доставлен  ботом  с  "Октября"  и  госпиталь,  заполненный
ранеными, направился в Саратов.
     Боли  немного  отпустили  Рагозина,  хотя  еще мучило чувство, будто он
окружен  хмарью,  и  мозг работал урывками, с усилиями пробивая мысль сквозь
эту  хмарь.  Думать  было не только физически тяжело, но и неприятно, потому
что  все  сводилось к сознанию огромной неудачи и безрезультатным поискам ее
причин.
     К  тому  дню,  когда  Рагозин  был ранен, его уже обогащал опыт боевого
похода,  и  он  жил  с  ощущением,  что  идет  все  время  куда-то вверх. Он
инстинктивно  слышал  в  себе  неизвестное  прежде  качество,  не  думая его
определить  или как-нибудь назвать, - качество нового умственного глазомера.
Как  никогда,  он  далеко  видел  и знал, как надо действовать. Он словно бы
взобрался  на  высоту,  с  какой  можно  было  легко помогать успеху оружия,
которое носил народ.
     И  как  раз  в  это  время  все  достигнутое  будто  и  не  достигалось
Рагозиным;   поход   кончается   отступлением,  и  сам  он  угрожающе  полно
испытывает личное свое бессилие.
     В  одну  из таких минут урывочной работы мысли в каюту к Рагозину зашла
медицинская  сестра  и сказала, что его хочет видеть один мальчик из команды
парохода.
     Позже  Рагозин понял, что его поразила не столько сама встреча с сыном,
сколько  то,  что  он  предчувствовал  эту встречу с момента, когда комиссар
"Рискованного"  доложил  ему  о  мальце,  которого  надо  списать  на берег.
Услышав  от  сестры о мальчике из команды, Рагозин тотчас решил, что это тот
самый  малец,  которого  он  приказал списать не на берег, а в госпиталь. Он
вспомнил  малолетков-бахчевиков  на  лодках  под Быковыми Хуторами, и разрыв
снарядов  в  воде,  и  перепуганный  плеск весел, и свой страх за гребцов, и
свою  злобу, и то, что страх, злоба слились тогда с болью за сына. Теперь он
уже  не  сомневался,  что увидит его, потому что мальчик из команды - не кто
иной,  как  сын.  Уверенность  эта  несла с собой живительный приток крови к
мозгу,  и  хмарь,  мешавшая  думать, развеялась, а боль отошла и угнездилась
где-то поодаль.
     Разговоры  с  сыном  на  пароходе  были  короткими  (врачи не разрешали
мальчику  подолгу оставаться у раненого), но Рагозин на все лады перебирал в
уме каждое слово этих разговоров, и они жили в нем незатухающим светом.
     - Ты  что  же  от меня с квартиры удрал? - спросил Петр Петрович, когда
Ваня,  войдя  в  каюту,  прислонился  к  косяку и смотрел, как провинившийся
упрямец - боязливо и дерзко.
     - Получилось хорошо, что удрал.
     - Почему это хорошо?
     - Буду теперь ухаживать... братом милосердным.
     - А-а,  ну  спасибо... Какой же ты мне брат, если ты... Знаешь, кто мне
ты, а?
     - Знаю.
     - То-то и есть... знаешь!
     - Я еще и тогда знал, на квартире.
     - Знал, а сбежал!
     - Ага.
     - То-то... ага!
     - А что?
     - Зачем, говорю, сбежал, если знал, кто я тебе?
     - Ну так что ж, что знал?
     - Как - что?
     - А так.
     - Разве от отца бегают?
     - Еще как!
     - Может,  от  дурного  отца. А я тебе хорошего желаю. Радуюсь, что тебя
нашел. Ты-то рад?
     Ваня заложил руки за спину.
     - Кабы  мне сказали, что вы - комиссар... А то я спросил, а мне говорят
- он на счетах считает. Все равно, как в детском доме... булгалтер.
     - Булгалтер!  Эх,  грамотей!..  А  разве  бухгалтер - это плохо? Я тебе
покажу  одного  бухгалтера  -  Арсения  Романыча.  Посмотри,  как его ребята
уважают.
     - Как бы не так - булгалтер! Я знаю, кто он.
     - А кто же он?
     - Он как художник.
     - Вон  куда ты! - улыбнулся Рагозин. - Пожалуй, верно - как художник...
Ну вот, я тебя отдам учиться, будешь художником.
     Ваня замолчал. Рагозин с нетерпением ждал ответа.
     - Не умеешь - так учись не учись! - сказал Ваня убежденно.
     - Уменье придет с наукой.
     - Видел я таких! Учатся, учатся! А я подошел - раз! И сделал.
     - Ишь...  -  только и сказал Рагозин, удивленно рассматривая маленького
гордеца.
     Уже  тогда  он предугадывал, что судьба этих едва возникавших отношений
будет  зависеть от желания сына учиться, и в новую встречу опять заговорил с
ним  о  том  же.  Ему  казалось  - то, что он считал главным и необходимым в
жизни,  составляет  главное  и  необходимое  также  в  жизни  мальчика. И он
терялся, сталкиваясь с совершенно непохожими воззрениями Вани.
     - Выучишься  как  следует  работать,  будешь приносить пользу, - сказал
Петр Петрович внушительно.
     - Откуда приносить? - наверно, не понял Ваня.
     - Ну, как тебе объяснить... Был когда в музее?
     - Был.
     - Понравились тебе картины?
     - Ага.
     - Значит,  художники  принесли  тебе  своим  трудом  пользу.  Картинами
своими, понимаешь?
     Ваня  мечтательно  смотрел в отворенное окошко каюты. Там мчалась Волга
-  слышно  было  бурленье  воды  под  колесами огромного парохода, виднелись
клином  отбегавшие  назад  зеленые  валы, и песчаная отмель окатывалась ими,
белея на окоемке от разбитых в пену гребней.
     - Это  -  не  польза,  -  ответил  Ваня,  и так загадочно сделалось его
серьезное лицо, словно только он один знал - что же такое польза.
     - Как не польза? А что же?
     - Это...  когда  завидно, что не ты нарисовал. Что у тебя ни за что так
не получится.
     - Ну  вот, вот! - обрадовался Рагозин. - Когда тебе хочется сделать так
же  хорошо,  как другие. Чтобы твоей работой другие тоже любовались, как ты.
Это и будет польза для них, а как же?
     - Чудно как архиреите, - с насмешкой сказал Ваня.
     - Это что еще за "архиреить"?
     - Ну, как духовник.
     - Что - духовник? Откуда ты знаешь - как духовник?
     - А  мы в скиту бегали к архирею за сахаром. Он даст всем по кусочку да
начнет  архиреить:  играйте,  детки,  без  ссор  и без брани, внимайте слову
наставников ваших, бог господь с вами.
     Ваня ловко передразнил елейную речь.
     - Ну, а вы что? - с усмешкой, хотя немного потерянно спросил Рагозин.
     - А  мы  ничего. Съедим сахар, опять прибежим. Он даст еще, и опять нас
архиреить... А вы, чай, комиссар! - вдруг с укором взрослого объявил Ваня.
     На следующий раз Рагозин попробовал зайти с другого бока.
     - Не  будешь  ходить  учиться  -  кто тебе даст бумагу, карандаши? Ведь
рисовать-то ты не перестанешь?
     - А когда мне было надо чего, я тырил, - не раздумывая, ответил Ваня.
     - Ну, милок...
     - Жди,  когда  тебе  дадут!  Разве  дождешься?  Стырю  где придется - и
рисую.
     - Это, братец, воровством называется. Вот какая вещь, видишь ли!
     - Карандаши-то?! - вытаращил глаза Ваня.
     - Карандаши  и все такое. Ты эти приютские замашки брось. Я буду давать
все, что потребуется.
     Ваня пригорюнился, потом сказал упавшим голосом:
     - Если товара много - лафа, конечно.
     Но  тут  же и утешил отца, настолько позабывшись, что впервые обратился
к нему по-приятельски:
     - А если у тебя не будет, ты не думай: я расстараюсь - чего не хватит!
     Нечаянный  этот  порыв был отцу и страшен и восхитителен, обнажив перед
ним все уродство представлений и всю непочатость простодушия ребенка...
     Рагозин  вспомнил  это,  пока  рассказывал Кириллу о встрече с сыном на
Волге.
     Ваня  сидел  у отца в ногах, независимо поглядывая на гладко выбеленный
потолок.  Уже  вторично  доставил  он  в  госпиталь  заготовленные  хозяйкой
Рагозина  кушанья  и  знал,  что половину унесет назад: отец был настойчив в
своих  заботах о нем. Мальчик видел, какое место занял собой в существовании
отца.  Находя  это  чувствительностью взрослых, он, с некоторой гордостью за
себя,  поощрял  ее  и  допускал  даже  ласку  большого человека, раненного в
сражении и нуждавшегося в помощи.
     - Теперь  мы  с ним договорились жить вместе, - сказал Рагозин, одобряя
Ваню  взглядом.  -  И  знаешь,  Кирилл,  к  чему  я  прихожу после всей этой
истории?  Время-то  у  меня  есть  - размыслить. Вот мы радуемся, что идем к
цели,  которую  хотим  достичь.  Думаю,  радость станет еще больше, ежели мы
нашу  цель,  которую  предстоит достичь, хоть бы отчасти, что ли, отыскали в
том, что уже нами достигнуто. Понял меня?
     - Более или менее, - улыбнулся Кирилл.
     - Ну  да  насчет  отвлеченного  я,  знаешь,  не очень... Я практически.
Думаешь  ты  о  человеческих  отношениях  в будущем? Думаешь. Так вот ты ищи
такое  в  нынешней  жизни,  чтобы  уже сейчас в тебе хоть немножко зажило из
будущего,  понял?  Как  бы  тебе сказать? Ну... воплоти, что ли, свой план в
живом  человеке. В отношении своем к человеку, понятно? Чтобы практика была.
А  то  ты  будешь  поклоняться  своему  желанию,  скажем,  коммунистического
общества,  когда  еще  общества  такого  нет.  И  привыкнешь  поклоняться  -
желанию.  А  от  человека  отвыкнешь.  Верно?  А  ты  его сейчас найди. Хоть
немножко  в  человеке найди от будущего. И установи с человеком такую связь,
как  будто  он  уже  наш  идеал. Так? И чтобы таким путем действовал каждый.
Тогда  будет  кое-что  закрепляться  из  наших  желаний  будущего в нынешней
жизни. Посев будет, понял?
     - Понял.  Но  рецепт-то  не  ко  всякому  человеку  приложим.  Особенно
теперь. Помнишь, ты мне сказал: какое время - такая политика.
     - А  как же! Ты умей найти такого человека, в котором немножко будущего
есть.  В  труде  его,  в службе народу, еще в чем. И на нем учись. Практикуй
свой  идеал-то на человеке. Умей найти, - повторил Рагозин и опять остановил
довольный взгляд на сыне.
     - А  ведь  ты  прав!  - воскликнул Кирилл. - Я припоминаю в этом духе у
Чернышевского:  приближайте  будущее,  говорил  он,  переносите  из  него  в
настоящее, сколько можете перенести.
     - Видишь!  Оно крепче, когда своей голове подпорку-то найдешь, - весело
мигнул Рагозин, не отрывая глаз от сына.
     Кирилл тоже посмотрел на Ваню.
     Мальчик беспечно и сладко позевнул.
     Кирилл спросил его, сдерживая невольную улыбку:
     - Как  же  получилось,  что сам ты ушел на флот, а товарища бросил? Мне
ведь Павлик Парабукин рассказал, как ты его подвел.
     - А  я  виноват?  Меня военморы надули. Пашка знает. Мы помирились. Еще
хотели с ним к вам идти.
     - Ко мне? Зачем?
     - А жаловаться.
     - На кого?
     - На отца на его.
     - Чем это его отец провинился?
     - А он из книжек Арсения Романыча пакеты клеит.
     - Арсения  Романыча?  -  вскрикнул Рагозин, оторвав от подушки голову и
тотчас, с гримасой боли, медленно опуская ее назад.
     - Арсений  Романыч  отдал  свои  книжки в одну библиотеку. А библиотека
половину  свезла  в  утиль. А Пашкин отец пустил книжки на пакеты. Пашка сам
видел!
     - Что  такое,  Кирилл,  а?  Ты  сходи посмотри, - весь как-то затихнув,
сказал  Рагозин.  -  Не  шутка  -  библиотека Арсения Романыча! Его нам грех
обижать.
     - Пойду  сейчас  же,  -  поднялся  Извеков, - я давно хотел забраться к
этим просветителям. Ты не тревожься.
     Он  взял  с  постели  руку  Рагозина.  Петр Петрович придержал Кирилла,
будто подыскивая на расставанье слово.
     - У тебя жар? Ты со мной заговорился.
     - Ничего. Баня здоровит, разговор молодит.
     Он все не выпускал Извекова.
     - Будут новости - сообщай. Понял?
     Он ближе притянул Кирилла к себе.
     - Тут  должен  меня  навестить  один  товарищ.  Я  ему поручу разузнать
насчет твоего дела. Он может.
     - Моего дела?
     - Ну да. О чем тебя Мешкова дочь просила.
     Он вдруг хитро сощурился и шутливо оттолкнул Извекова.
     - Чудак ты! - захохотал Кирилл.
     - Да  я  не  о  Мешкове  забочусь!  Его  песня спета. Я о его дочери. В
ней-то,  чай,  малость  какая есть от будущего? От твоего, скажем, будущего,
а?
     - Чудак!  -  смеялся Кирилл, неожиданно краснея и отступая к двери. - В
Мешкове,  это  ты верно, от будущего ничего. Ну, а в настоящем он даже может
пригодиться. Ты не поверишь: Мешков показал мне на Полотенцева!
     - На  жандарма?  Да  неужели?  И ты не говоришь! Это, как хочешь, брат,
за-слу-га!
     - Расскажу после. Выздоравливай.
     - Так  ты прямо в утильотдел? - крикнул Рагозин вдогонку Кириллу, когда
он уже вышел в коридор.
     - Прямо туда.
     - Выбери  мне  там что почитать, - кричал Петр Петрович. - Да не забудь
для своей полочки тоже. Постарайся!
     Отдел  утилизации  был  частью того организма, который носил именование
Губернского  совета  народного  хозяйства  и гигантский мозг которого насилу
вмещался  в  гостинице "Астория", построенной на главной улице в совершенном
духе  законодательства  "модерн".  Трудно  сказать,  что  по своему значению
аппарат  утильотдела  составлял  полушарие  этого мозга. Но по объему он был
едва  ли  не  полушарием,  и  потому  не мог найти достаточно места в ряду с
другими  отделами  в  "Астории",  а  получил  особую оболочку по соседству с
главной улицей, как бы на правах сепаратного мозга.
     Здесь  разнообразнейшие люди роились, как птицы на перелете. И, однако,
они  не  в  состоянии  были  своими усилиями исчерпать заботы о деятельности
всего  утильотдела.  Во  главе  каждого  его  предприятия стояли собственные
аппараты  со  своими  густо  роившимися  людьми. Наконец, в фундаменте этого
мироздания  заложены  были  производительные  силы:  салотопня, фуражечный и
столярный   цехи,  сапожная  и  пакетная  мастерские.  Чем  ниже  спускалось
строение  от  вершины к основанию, тем реже были людские рои, и где-нибудь в
салотопне,  у  мыловаренного  котла,  или в сапожной, где стегались суконные
голенища из армейского сырья, было совсем малолюдно и тихо.
     На всем этом изветвленном учреждении сказывалось противоречие эпохи.
     Предприятия,   объединенные   громадным   управлением,   сами  до  себе
заслуживали  только  скромных  похорон.  Они  кустарничали  без тени надежды
чем-нибудь   заменить   свои   ремесленные   орудия   праотцев.   Фу