вигался по коридору, останавливаясь и
оборачиваясь,  чтобы парировать выкрики Арсения Романовича. Потом из темноты
выплыли  на  свет сразу две фигуры. Первым шел военный в великолепном френче
и  в  надвинутой  на  брови фуражке с длинным, прямым, как книжный переплет,
козырьком  и с щегольской крошечной рубиновой звездочкой на околыше. С ним в
ногу   выступал,   по   плечо  ему,  человек  с  плотно  замкнутыми  устами,
полуштатский-полувоенный,  в  галифе,  пестром  пиджачке,  в картузе с белым
кантом,  какие  носят  волжские  боцманы.  Пастухов  загораживал  проход,  и
военный,  негромко  шаркнув  ногой,  придержался,  показывая,  что надо дать
дорогу.
     В  эту  минуту Дорогомилов, протискиваясь вперед, вытянул руки с воплем
отчаяния:
     - Александр Владимирович!
     Он  был  в одной жилетке и старинной рубашке с круглыми накрахмаленными
манжетами,  жестко  гремевшими  на  запястьях,  волосы его сползли на виски,
перепутавшись  с бородой, из-под которой свисали концы развязанного галстука
в горошек.
     - Александр    Владимирович!   Извините,   пожалуйста,   извините!   Но
послушайте.  Приходит  этот  товарищ,  осматривает квартиру и объявляет, что
она  будет  занята  военным  комиссариатом.  Прекрасно,  прекрасно!  Военным
властям  нужны  помещения.  Ну-с, а вы с семьей? Ваш маленький Алеша? А я со
своей   библиотекой?   А  коммунальный  отдел  Совета,  чьей  собственностью
является  весь  этот  дом?  Гражданина  военного  все это не интересует. Его
интересует война.
     - Виноват, - перебил человек, которого интересовала война.
     Заложив  большой  палец за портупею, он на секунду прикрыл глаза, будто
собираясь   с  терпением  и  призывая  внять  доводам  разума.  Момент  этот
Александр  Владимирович  счел удобным, чтобы, кивнув, назвать свою фамилию с
внушительной  размеренностью,  давно установленной им для тех случаев, когда
он  рассчитывал произвести впечатление. Военный стукнул каблуками и взял под
козырек  - под свой импозантный козырек и на свой удивительно особливый лад:
собрав  пальцы  в горсть, он раскинул ее и вытянул в лодочку у самого виска,
словно погладив выбившуюся из-под околыша кудряшку.
     - Зубинский,  для  поручений городского военкома, - сказал он совсем не
тем  голосом,  каким  только  что  перебранивался,  и  не  без приятности. -
Разрешите  объяснить. Военный комиссар полагает занять верхний этаж дома под
одно из своих учреждений. Гражданин Дорогомилов напрасно волнуется...
     - Напрасно! - выкрикнул Арсений Романович и загремел манжетами.
     - Совершенно  напрасно, потому что ему, по закону, будет предоставлена,
возможно, тут же, внизу, комната.
     - Комната! Благодарю покорно! А библиотека, библиотека?!
     - Относительно библиотеки лично я полагаю, что в случае ее ценности...
     - Кто  установит  ее  ценность?  Вы?  Вы?  Вы?  -  исступленно закричал
Дорогомилов.
     - В   случае  ценности,  -  продолжал  Зубинский,  слегка  играя  своим
спокойствием,  -  она  подлежит  передаче  в  общественный фонд, в случае же
малоценности...
     - Малоценности! - почти передразнил Арсений Романович.
     - В этом случае она, конечно, останется за ее владельцем.
     - Но   помещение   для   книг,  помещение!  -  требовательно  возгласил
владелец.
     - Если   недостанет   помещения,   тогда  о  книгах  позаботится  отдел
утилизации губсовнархоза.
     Дорогомилов качнулся к стене и произнес неожиданно тихо:
     - Вы слышали, Александр Владимирович?
     - Да,  - отозвался Пастухов, усмехаясь Зубинскому, - вы зашли, кажется,
чересчур далеко.
     - Я отвечаю на вопросы. Это мое мнение, не больше.
     - Какое же у вас мнение обо мне с семьей?
     - Вот  гражданин  Дорогомилов  требует,  чтобы  мы  заручились  ордером
коммунхоза.  Почему  же  он поселил у себя без всякого ордера вас, гражданин
Пастухов?
     Все   молчали.   Зубинский   вежливо   и   с  интересом  наблюдал,  как
обескураженно   мигает   Александр  Владимирович,  как  приглаживает  волосы
Дорогомилов,   как  помалкивает  человек  с  замкнутыми  устами,  и  наконец
медленно  перевел  взор  на  Анастасию  Германовну,  безмолвно  следившую за
сценой из комнаты.
     - Иными  словами,  гражданина  Пастухова с семьей вы просто выкинете на
улицу,  да? - вдруг спросила она мягко и с улыбкой, которая могла показаться
и  очаровательной  и  вызывающей,  так что Зубинский, поколебавшись, ответил
уклончиво:
     - О,  с  таким  именем,  как  ваше, вряд ли можно остаться под открытым
небом.
     - Это  сказано, пожалуй, по-светски, - все так же улыбаясь, проговорила
Ася,  -  но  правда,  Саша,  мы  предпочли  бы галантности приличный номер в
гостинице?
     - Я предпочел бы, чтобы нас не трогали, - мрачно сказал Пастухов.
     Зубинский  приподнял  плечи  в  знак того, что он отлично понимает, как
все это неприятно, но он - человек службы и выполняет долг.
     - Я  надеюсь,  вы  поможете  со  своей  стороны гражданам Пастуховым, -
обратился  он  к своему спутнику, который, еще помолчав, с сожалением разжал
рот и, будто преодолевая головную боль, выдохнул одно слово:
     - Оформим.
     - Простите, а вы кто? - сострадательно полюбопытствовала Ася.
     - Представитель жилищного отдела, - горько сказал молчаливый человек.
     - Ах,  такого типа! - вскрикнул оживший Арсений Романович. - Позвольте!
Жилищному  отделу известны все эти намерения? И вы не проронили ни звука?! Я
сейчас же иду вместе с вами и делаю заявление. Официально! Официально!
     Ни  на  кого  не  взглянув,  представитель жилищного отдела вразвалочку
направился   к   лестнице.  Зубинский  козырнул  на  свой  изысканный  манер
Анастасии  Германовне,  изгибом корпуса показывая, что приветствие относится
и  к Пастухову - побольше, и к Дорогомилову - самую малость, быстро шагнул к
выходу,   и  слышно  было,  как  он  молодцевато  забарабанил  подошвами  по
деревянным ступеням.
     Арсений  Романович  сложил  руки,  закрывая  ладонями  грудь,  и  низко
поклонился Анастасии Германовне:
     - Извините  мне этот мой вид (он громыхнул манжетами) и эти мои ужасные
вопли! Ужасные, ужасные, как на базаре!
     Он устремился в темноту коридора с легкостью необычайной.
     Оставшись  с  женой,  Пастухов  подошел  к  окну.  В тишине раздавалось
каждую  минуту  возобновляемое  постукивание  его ногтей по стеклу. Вдруг он
засмеялся, вспомнив любительницу музыки в общежитии.
     - Ты что? - спросила Ася.
     - Есть  люди  настолько  самонадеянные,  что  спроси  этакого павлина -
играет  ли  он  на  рояле,  он, не моргнув глазом, ответит: не знаю, мол, не
пробовал, но думаю, что играю...
     - И ты думаешь, Зубинский из такой породы?
     - Думаю, да.
     - Ну,  значит,  мы с тобой горим! - весело сказала она, и, повернувшись
друг  к  другу, они так захохотали, будто никаких невзгод и не было вовсе, а
они шли навстречу очень заманчивым событиям.
     Тогда  Алеша,  выйдя  из  своего  угла,  стал между родителями и Ольгой
Адамовной,  точно  обеспечивая отступление к любой из трех точек, если будет
надобность, и сказал:
     - Папа,  лучше,  чем  если нас станут кидать на улицу, то давайте будем
жить в саду, а? И чтобы Арсений Романыч вместе с нами жил, хорошо?
     Александр  Владимирович  перестал  хохотать  и,  немного  подумав,  как
всегда в разговоре с сыном, сощурился на него и ответил серьезно:
     - Да,  конечно,  мы так и сделаем. Нам с тобой в саду будет чрезвычайно
удобно... играть с мамой и с Ольгой Адамовной... в кто дальше доплюнется...


11

     День  спустя,  проходя  торговым рядом, называвшимся по старой памяти -
Архиерейским  корпусом,  Пастухов с женой остановились перед газетой, только
что  наклеенной  на  кирпичную  стену  и  обрамленной  по  краям, где стекал
клейстер, шевелящимся ободком мух.
     Военная  сводка  Красной  Армии  была  грозной: фронты раскачивали свои
действия  все  более  зловеще  на  юге  и на востоке. Нижняя и Средняя Волга
по-прежнему  была  желанной целью белых генералов, одновременный выход к ней
деникинского  правого  фланга  с  донских  степей  и колчаковского центра из
Заволжья  означал бы слияние разомкнутых военных сил контрреволюции, которые
теперь   поднимались   явно   для   решающего   удара.  Казаки  уральских  и
оренбургских  степей  должны  были  бы  сомкнуть  звенья мертвой цепи вокруг
Республики   Советов.  Саратов  в  этой  борьбе  громадного  стратегического
масштаба  был  рукоятью меча, опущенного клинком вдоль Волги, на юг, и одним
лезвием  обращенного к западу, против деникинских армий, другим - на восток,
против  казаков.  Переломить  этот уже испытанный большевиками, послушный им
меч,  выбить  эту  рукоять  из непокорной десницы революции - было ближайшим
намерением  белых,  и  для  осуществления его они согласились между собой не
пощадить крови.
     Поспешно  надвигавшееся  лето  несло  с  собою  на  Саратов,  казалось,
одинаково  горячие  ветры  с  трех  сторон  - с низовья, где так же, как год
назад,  у  всех на устах был Царицын, с донских хлебных равнин, где страшной
опухолью  набухал  новый фронт, и из Заволжья, где, в глубине степей, казаки
осадили  свою  главную  станицу  -  завоеванный  красными  Уральск.  От этих
ветров,  ускорявших  жаркий  свой  бег,  становилось  тяжелее  дышать, город
чувствовал: быть лету знойным.
     Всякий  хорошо понимал, что жизнь и в самом коротком, и в самом дальнем
будущем   зависит   от  гражданской  войны,  ее  повседневного  течения,  ее
конечного  исхода.  Но,  понимая  это  и  либо  отдавая  войне  то,  что она
требовала,  либо  противясь  ее требованиям, всякий был связан общей жизнью,
рассчитанной  не  на  военное, а на мирное будущее, и вдобавок неизбежно вел
свой  личный  быт,  то  совпадавший, то совсем не вязавшийся с жизнью общей.
Все  это  уживалось  в переплетении иногда красочном, иногда бесцветном, и с
такими  внезапными  переменами,  что  один  час  никак нельзя было уподобить
другому.
     По  дорогам  маршировали  рабочие  отряды,  запыленные,  с  деревянными
мишенями  на  плечах  бойцов.  Госпитали  мчали  на грузовиках свои кровати,
учреждения  -  свои  оббитые  шкафы.  В  трудовых  школах девочки и мальчики
лепили  из  розового  и  зеленого пластилина петушков и лошадок и устраивали
выставки  своих  изделий.  На  заводах  и  в  мастерских  паяли  и  начиняли
взрывчатой  смесью  ручные гранаты. В садике наискосок Липок толпа любителей
в  поздние сумерки, подковой окружив эстраду, слушала поредевший после войны
симфонический  оркестрик  и  наблюдала  за  извивами  худосочного дирижера -
городской   знаменитости,   прямоволосой,   как  Лист,  и  черно-синей,  как
Паганини.  На Верхнем базаре, оцепленном нарядом красноармейцев, вели облаву
на  дезертиров.  В  газете  появлялась  значительная  статья  о  предстоящей
петроградской  постановке  "Фауста  и города". Шли съезды сельских Советов и
крестьянской  бедноты.  В  кино  показывали  "Отца  Сергия" Льва Толстого. У
пекарен  дежурили  очереди за калачом. Городской Совет выпускал обязательное
постановление  о  снятии  с  домов  старых  торговых  вывесок.  Церкви густо
благовестили  ко  всенощной.  Против здания бывших губернских присутственных
мест   возводилась   из   цемента   еще   неясно   угадываемая   конструкция
революционного памятника.
     Прочитав  сводку,  Ася  и  Александр  Владимирович  перекинулись скорым
взглядом,  который  был  им  до  дна  понятен  без слов. Но в тот же момент,
обернувшись к газете, Ася сказала:
     - Смотри.
     И  они вместе, почти касаясь друг друга головами, приблизились к темным
от проступившего клейстера строчкам:

     "К  приезду А.Пастухова. В Саратов прибыл драматург Александр Пастухов,
пьесам  которого  не  раз  бурно  аплодировали наши ценители театра. Имя его
должно  быть известно у нас не только поклонникам сценического искусства, но
также  и  в  революционных  кругах.  В  свое  время  А.Пастухов участвовал в
распространении  в  нашем  городе  подпольных листовок против самодержавия и
пострадал  от  царских  охранников.  Деятели  прогрессивной  местной  печати
предпринимали  шаги  в  его  защиту, но безуспешно: мрачные силы прошлого не
могли  простить начавшему завоевывать популярность литератору его симпатий к
угнетенным  массам, его самоотверженную помощь революционерам. Теперь, когда
рабочий  класс  открыл  широкий  простор  для творческих талантов народа, мы
можем   ожидать,  что  из-под  искусного  пера  нашего  земляка  А.Пастухова
выльется  немало  произведений,  которых  от него вправе ожидать современный
зритель.  Театральная  общественность  желает ему на этом ответственном пути
славных удач и свершений. ЮМ".

     Они  отошли  от газеты и завернули за угол, Ася взяла мужа под руку. Не
глядя  на него, она видела его мину. Оттого, что он вобрал шею в воротник, у
него  вздулся  второй  подбородок, нижняя часть лица выросла, губы припухли,
как  спелый  гороховый  стручок.  Он  смотрел  вдаль,  веки  его то начинали
мигать,  точно  стараясь освободить глаза от царапающей помехи, то замирали,
полуприкрытые.
     Раздался  внезапный  трезвон  на  звоннице архиерейского двора, и сразу
готовно   отозвались  многоголосые  колокола  нового  собора:  преосвященный
выезжал   из   ворот  на  своей  тяжеловатой,  небыстрой  паре  темно-карих.
Пастуховы  должны  были  пропустить  карету  и  увидели его через начищенное
стекло  дверцы  -  он слегка наклонял черный клобук и пухлыми, как пшеничный
хлеб,   короткими   пальцами,  чуть  выглядывавшими  из  лилового  шелкового
отворота рукава, благословлял направо и налево.
     Ася тихонько перекрестилась.
     - Тьфу!  Поп  переехал  дорогу,  -  буркнул  Пастухов  с  явным умыслом
показать, что его настроение превосходно.
     - Какой же это поп, Саша? Это монах!
     - По-твоему, монах - к добру?
     - Непременно к добру!
     - Тогда  другое  дело, - согласился он и, омыв ладонью лицо, засмеялся:
- Мерцалов! ЮМ! Ах, шут гороховый! Удружил!
     - Ты  мне никогда не говорил об этой истории, - облегченно сказала Ася.
- Подполье, прокламации, революционеры. Что это?
     - Да  ерунда! Ты же знаешь - или забыла? - старый анекдот с подпиской о
невыезде.  Ну,  действительно, меня тогда здесь подержали, хотели что-то там
такое мне приписать... пришить, как говорят по-блатному. Чепуха! Выдумки.
     Он  помешкал,  нервно  расстегивая  и  распахивая  пальто,  потом вдруг
досказал:
     - Во   всяком   случае,   сильное   преувеличение.   Этот  заржавленный
прогрессист  стряпает,  наверно,  для  себя,  свою  домашнюю  кухню,  больше
ничего. Постную лапшу из провинциальных бредней...
     - Но что-то все-таки было?
     - Ах, ну что там могло быть! Какие-то пустяки...
     Он  немножко посвистел, приосанился, и она поняла, что он еще не решил,
как отнестись к навязанным ему заслугам.
     - Что  же,  что  пустяки,  -  мурлыкнула она вкрадчиво и любяще, - нам,
бедным,  и  пустяками нельзя брезговать, если пустяки на руку. Все сложилось
не по нашей вине, не по нашему желанию...
     Он  передернулся, она ответила неслышным, шутливым и таким убедительным
своим смешком, и тогда он произнес резко:
     - Не могу же я, в самом деле... раз это ниже моего достоинства...
     Она  чуть  пожала  ему  руку  выше  локтя, он насупился и промолчал всю
дорогу до дома...
     Арсений  Романович  с  первых  дней  настоял  на  том,  чтобы  Пастухов
пользовался  кабинетом  и  библиотекой, потому что заниматься в комнате, где
находилась  семья,  было  затруднительно, и Пастухов принял этот порядок. Он
расположился  за  письменным столом, приведя его в чистоту, хотя считал, что
как  раз  этим  больше  всего  нарушает привычки хозяина-холостяка. Но он не
выносил  ни  пыли, ни лишних вещей перед глазами. С тоской он вспоминал свой
стол  -  лампу  на  высокой  хрустальной  колонке, бледно-фиолетовый абажур,
кубический  стеклянный  массив  чернильницы, желобок из папье-маше с золотым
китайским  драконом,  и  в  желобке - целую поленницу отточенных карандашей.
Карандашами  занималась Ася: он их ломал, она чинила, и она же ставила рядом
с  чернильницей  какой-нибудь  цветок  -  смотря  по сезону: тюльпаны ранней
весной   или   связку   нарциссов,   зимой   -  ветку  оранжерейной  азалии,
малиново-алой,  как  огонь,  летом - левкой, или просто ромашки, или два-три
длинновязых  розовых  лупина.  Прихотливая череда запахов проходила комнатой
Александра   Владимировича,  и  чего  только  он  не  отыскивал  в  оттенках
благоуханий, и как только не поражал своими открытиями жену.
     - Ася!  -  звал  он  содрогающим квартиру криком. - Поди сюда!.. Закрой
глаза,   нюхай.   Правда,  в  этих  окаянно-невинных  благовещенских  лилиях
спрятаны опенки? А?
     - Да  что  ты!  - восклицала она, счастливая и неверящая. - И правда! А
говорят  -  лилии  без  запаха! Как же я не замечала?! Боже мой, совершенные
опята! Жареные опята!
     - Да  не  жареные,  а свежие, только что снятые с гнилого пенька! Такие
розоватые  со  ржавчинкой,  кустиком, на палевых ножках. Убирайся, ты ничего
не  понимаешь,  у  тебя  в  носу  вата  от  насморка!..  И  заметь: опенок -
происходит  от слова пенек, опенышек растет на пенышке. Это открытие сделано
мною.  Поняла? Ну вот, запомни, что у тебя муж - гений. И уходи, пожалуйста,
безносая, ты мне мешаешь работать...
     В  кабинете  Дорогомилова  пахло  следами  мышей, при белом свете резво
шуршавших  книгами,  где-нибудь  между  стеной  и задней полкой. Книги пахли
книгами:  этот  аромат  не  сравним  ни с чем. Особенно книги восемнадцатого
века,  из  тех,  которые  понемногу  перекочевывали  из  усадеб  в  город, с
обветшалыми  дворянами  или  с  поповичами,  изменившими  сельским церковным
слободкам  отцов  - желтые или пепельно-голубые, с едва улавливаемой на свет
водяной  сеткой  страницы "Нового Плутарха", "Словаря суеверий", "Смеющегося
Демокрита".  Но и позднейших лет книги, прошедшие базарным "развалом", через
руки  содержателей  ларьков  и  букинистов,  несли  в своих разворотах букет
неповторимой   кислятинки   и   заболони,  напоминая  и  винный  бочонок,  и
обчищенный   прут  лозняка  -  первородный  запах  легко  принимающей  влагу
древесины,  которую  со  временем  все  больше добавляют в бумагу. Старинная
тряпичная   бумага  немного  похожа  на  выветриваемый  бельевой  комод  или
донесшийся   издали   дух   белошвейной   мастерской.   Но  все  это  только
приблизительные  уподобления,  потому  что  книга  пахнет книгой, как вино -
вином,  уголь  -  углем,  -  она завоевала место в ряду с основными стихиями
природы, это не сочетание, но самостоятельный элемент.
     Пастухов  клал  рядом  с чернильницей карманные часы: он работал много,
однако  всегда  по  часам.  Но,  воззрившись на золотую шелковинку секундной
стрелки,  он  чувствовал,  что  обычное сосредоточение фантазии вокруг одной
темы   не   приходит,  что  -  наоборот  -  в  кабинете  Дорогомилова  мысль
развеивается,  будто  невесомая  пыльца  цветений  -  то туда, то сюда, куда
дохнет  прихотливым  воздухом  весны.  Тогда он шел к полкам и, как попугай,
вытягивающий    билетик    "счастья",    тащил   за   корешок   какой-нибудь
приглянувшийся томик.
     Обычно  он  брался  за  историю.  То,  что  прежде  казалось достоянием
университетских   приват-доцентов,   архивных  крыс  и  мертво  покоилось  в
прошнурованных  "делах"  и учебниках, теперь приобретало для Пастухова живой
смысл  и  беспокоило,  как личная судьба. Громы, ходившие второй год, днем и
ночью,    за   пределами   ненадежных   убежищ   Александра   Владимировича,
перекликались  с отдаленными событиями, описанными на полузабытых страницах.
Наверно,  прошлое  умирало  только  мнимой смертью вместе с пережившими свой
век  летописями,  но вечно пребывало в крови народа, взметывая языки старого
пламени,  едва  загорался  новый огонь - огонь возмездия и неистовой тоски о
лучшей доле.