ть  это было невозможно перед лицом тех, кого он звал поступить так же.
Необходимый   во   всяком   деле  почин  застрельщика  здесь  был  очевиднее
необходим,  чем  в  любом ином случае. Кирилл вызвался записаться первым, не
обдумывая  своего шага, по внутренней подсказке, что шаг этот сдвинет дело с
места.
     Когда  он  сделал  этот шаг и увидел, что не ошибся и все пошло на лад,
ему  стало  очень  хорошо,  будто он на миру получил открытое одобрение тому
решению,   которое   для   него  лично  уже  само  собой  сложилось  и  было
бесповоротно.  Ему  передалось  общее,  увлекшее  всех  настроение, которого
сперва  вовсе  не  было  и которое трудно было ожидать от неоднородной толпы
жителей  слободки  и  пригородных  крестьян.  Конечно,  главную роль в общем
подъеме   сыграли   новобранцы,   чуть   не  сплошь  требовавшие,  чтобы  их
перечислили  из пехоты в кавалерию. Но они захватили своим молодым волнением
многих.
     Кирилл  покинул  митинг  в  возбужденно-довольном  настроении человека,
выполнившего  важное  предприятие.  Он  думал,  что  опоздает  к  Аночке  не
намного,  и  с  удовольствием  забрался  в  автомобиль.  Но машина не успела
въехать в город, как передний баллон спустил воздух.
     Метель,  разгулявшаяся с сумерек, к вечеру крутила без передышки. Зимы,
если  слишком  рано выпадут, почти всегда начинаются с нещадных вьюг, рвущих
и  треплющих  все  на  поверхности  земли,  наметающих  сугробы по низинам и
слизывающих  последнюю былинку с бугров. Пыль, жесткая, как толченое стекло,
носится  вперемешку  со  снегом.  Сами  дома  клонятся  и стонут под напором
ветра.  Все  гнется,  приникает, дрожит и высвистывает многоголосую недобрую
песню.
     Кирилла,  едва  он  вылез  на  дорогу, чуть не столкнула дверца машины,
откинутая  вихрем. Воронка снега злобно вилась вокруг него, точно собравшись
натуго  запеленать  и  покатить  его  -  спеленатого  по  рукам и ногам - по
сугробам  вместе  с  поземкой.  Шофер  начал с самого драгоценного словца из
своего аварийного запаса ругательств и полез за домкратом.
     Кирилл  хотел  было  опять спрятаться в автомобиле, но вдруг раздумал и
заявил, что пойдет пешком, чтобы не мерзнуть в поле.
     Он  поднял  воротник  шинели,  сунул  в рукава кисти рук и, нагнувшись,
зашагал  посередине дороги. Он не узнавал окрестность, не представлял себе с
точностью,  по  какой  улице войдет в город - впереди было так же темно, как
по  сторонам. Холод забирался все глубже под шинель, полы ее то распахивало,
то  вдруг кидало в ноги и запутывало между колен. Все непослушнее, сбивчивее
становился шаг.
     Незаметно  приподнятое  настроение  Кирилла  исчезло. Ему было досадно,
что  он  не  предупредил  Аночку о вероятном опоздании. К досаде прибавилась
тревога,  бередившая  его  уже  несколько дней с того момента, как ему стало
известно  о  предстоящем  отъезде на фронт. Он все откладывал свое сообщение
об  этом  Аночке  и матери, надеясь, что чем короче будут проводы, тем легче
они  пройдут.  Теперь ему вдруг стало очевидно, что он поступил жестоко, что
Аночка  непременно  будет  укорять его в бесчувственности, в пренебрежении к
ней и что он действительно не может перед ней оправдаться.
     Сквозь   жгучее  метание  вьюги  Кирилл  видел  теплый  свет  маленькой
комнаты,  в  которую  ему  хотелось  скорее  войти и до которой было все еще
далеко.  С  каждой  минутой  выплывала  в  уме какая-нибудь подробность этой
комнаты, и досада его на себя росла.
     Ветер  грубо подогнал его в спину. На один миг у него явилось ощущение,
будто  он  идет  под  гору,  и  он  вспомнил  покатый  пол в комнате Аночки:
флигель,  где  ютились  Парабукины,  одной  стеной  осел  в грунт. Плетеная,
похожая  на  сотовые  ячейки,  скатерть;  на  стене  - вырезанная из журнала
"Березовая   роща"  Куинджи;  коричневые  и  лимонные  бессмертники,  пучком
воткнутые  за  фотографию  Аночкиной  матери;  конус  картонного  абажура  с
шоколадно-рыжим  прожженным  боком  и  фестонами  по  нижнему  краю;  колпак
швейной  машинки,  уважительно  накрытой  полотенцем  с  вышитым изречением:
"Коли  вся  семья  вместе,  то  и  душа  на  месте",  - все эти мелочи легко
изученного  и  уже  милого  обиталища  проходили  перед  взором Кирилла, и -
окруженную  ими - он видел Аночку сидящей на кровати, уставившей неподвижные
синие  глаза  в  холодное  окно:  "Не  пришел,  не  пришел". Он нахлобучивал
фуражку,  ниже пригибался против ветра, подтягивал на уши воротник, набавлял
ход.
     Конечно,  не  нужно  было  много  фантазии,  чтобы издалека рассмотреть
каждый  уголок  незамысловатой  комнаты  и каждое движение в ней Аночки. Она
успела  посидеть  не  только  у  себя  на постели (именно так, как вообразил
Извеков),  она  двадцать  раз перешла с места на место, присаживаясь и опять
поднимаясь,  подбегая то к двери, то к окну, вслушиваясь в стоны и присвисты
вьюги и боясь не отличить от них стук Кирилла.
     Придя  с похорон Дорогомилова, она поставила самовар, чтобы как следует
отогреться.  Павлика  она  отпустила  в  гости  к  Вите  (и  сделала  это  с
необыкновенной   охотой),   Тихон   Платонович   заявил,   будто   его  ждут
государственной  спешности  дела  на  службе  (и  как же она могла возражать
против  государственных  дел,  хотя  ни  на  волосинку не поверила, что отец
сказал правду). Она была счастлива, что оставалась одна.
     Через  час  на ней было самое хорошее платье, и весь дом был прибран, и
она  еще  раз  раздула самовар, чтобы Кирилл тоже согрелся, когда придет. На
дворе  завывало  свирепо,  ветер  выискивал в окнах микроскопические щели, и
они пищали, точно в стекла бились налетевшие комары.
     Время    тянулось   убийственно,   Аночка   начала   отчаиваться.   Она
переворошила  в  памяти  все  мимолетные  фразы, которые Кирилл когда-нибудь
сказал  в  оправдание  или объяснение своей занятости, или долга, или вообще
чего-нибудь  связанного  с  тем  различием, какое было между ним и ею, с его
ответственностью  перед людьми, перед революцией, перед эпохой - ах, мало ли
что  обязывало  Кирилла  жить  особой жизнью, совсем несхожей с обыкновенной
маленькой жизнью Аночки!
     Почему   она  до  сих  пор  не  задумывалась  над  значением  всех  его
отговорок,  мнимых нечаянностей, мешавших встречам на протяжении целого лета
и  осени? Как она не замечала, что ему в тягость, в обременение, в обузу эти
ее  ожидания  встреч,  эти  обещания,  которые  она  берет с него - чтобы он
пришел,   чтобы  пренебрег  непредвиденными  делами,  как  рогатка  стоящими
поперек  дороги?  О,  разумеется,  у него чрезвычайно значительные дела. Они
могут  быть  даже  действительно  государственной  спешности.  Извеков  - не
Парабукин. Привирать он не станет. Ему незачем даже преувеличивать.
     Но   если  так,  то  ведь  разница  между  большими  делами  Кирилла  и
маленькими  -  Аночки  никогда  не  исчезнет.  Разница может только вырасти,
углубиться.  Значит ли это, что Кирилл еще больше будет тяготиться Аночкой и
что  она  будет  еще  больше  обречена  на  бесплодные  ожидания  - когда он
снизойдет  выделить  ей  минутку своего времени и, как милость, пожертвовать
свое занятое внимание?
     Почему,   собственно,   он   считает  себя  в  таком  привилегированном
положении?  Разве  для  нее  время  не так же дорого, как для него? Разве ей
легко   далось  вот  сегодня,  ради  этой  несчастной  встречи  с  Кириллом,
отказаться  от  читки новой пьесы, в которой Цветухин обещает ей новую роль?
Не  явиться  в театр, когда ее там ждут, когда она только что начала работу,
с  детства  ее  манившую  во  сне и наяву! Это ли не жертва? А как поступает
Кирилл? Он обманывает ее. Он ее обманул! Он не пришел!
     Все-таки,  может  быть,  он  еще  придет?  Может  быть,  его  задержало
что-нибудь  из  ряда  выходящее? Ведь сейчас так много больших событий! А он
такой  большой  человек!  У него такие обязанности! Как можно сравнивать его
обязанности  с  какой-то  читкой  пьесы,  в  которой Аночка, поди, и роли-то
никакой  никогда  не  получит!  Она  слишком обидела Цветухина, чтобы он дал
роль.  Она должна за счастье считать, что любит такого выдающегося человека,
как Кирилл, и что он любит ее.
     Он,  конечно,  конечно,  ее любит! Он просто задержался. Не обманщик же
он,  в  самом  деле!  Он сейчас придет. Что она должна для него сделать? Ах,
господи,  она  готова  все, все для него сделать, только бы он пришел! Но он
не  придет!  Он  опоздал  на  целых  два  часа.  Нет, уже на два часа четыре
минуты.  Четыре минуты! Мама милая, боже мой, что же все-таки сделать, чтобы
он  пришел?!  Подогреть еще раз самовар? Он остыл. Труба гудит, как домовой.
А  он  уже остыл. Кирилл Извеков уже остыл. Господи, что за нелепица лезет в
бедную голову!
     Она  нащепала  лучины,  бросила ее в самовар и села на кровать. Положив
локти  на  колени,  она обхватила руками голову. Не лучше ли лечь в постель?
Так жарко горит лоб.
     И  вдруг Аночка стремительно сорвалась с места и тотчас затихла. Стук в
дверь. Да, она не ошиблась! Настойчивый, быстрый стук!
     Пришел!
     Она  бросилась  в  сени,  с  разбегу  отодвинула щеколду. Облепленный с
головы  до  ног  снегом,  согнувшись под порывами вьюги, на нее обрушился из
темноты захолодавший человек.
     - Скорее,  скорее!  -  пробормотала  она,  распахивая дверь в комнаты и
стараясь  удержать другой рукой и коленкой входную дверь, на которую нажимал
ветер.  Она  насилу справилась с запором, кинулась назад в дом, остановилась
у косяка и чуть не вскрикнула.
     Отворотив  с  плеч  шубу и одним рывком стряхнув на пол снег, перед ней
распрямился Цветухин.
     - У-ф-ф, черт! Валит с ног! Здравствуй, дружок. Одна? Вот это отлично.
     Прижавшись   спиной  к  холодному  косяку,  Аночка  смотрела  на  Егора
Павловича  огромными глазами. Смятение, охватившее мгновенно, свело черты ее
в гримасу беспомощности и испуга.
     - У  тебя  самовар!  - говорил Егор Павлович, платком разминая сосульки
на  висках  и протирая мокрые брови. - Стаканчик горячего сейчас волшебно! И
как хорошо натоплено! Ты что, ждешь своих?
     Он похлопал ей руку с неуверенной лаской.
     - Нездорова? Почему не пришла? Я прямо с читки. Решил - ты заболела.
     Наконец  к ней пришло самообладание, и она ответила на все сразу, - да,
она  плохо  себя  чувствует  после кладбища и поэтому не явилась на читку, и
сейчас должны вернуться домой отец и Павлик.
     - Да,  Дорогомилов!  -  воскликнул  он.  -  Жалко  чудака. Я тоже хотел
проводить  его,  но  весь день ушел черт знает на что. Большой был оригинал.
Местный саратовский раритет. Племя, которое вырождается... А ты не в духе?
     Она   занялась   чайным   столом   -   обычным   укрытием,  за  которым
гостеприимные хозяйки прячут свои чувства к незваным гостям.
     Цветухин придержал ее за руку и усадил против себя.
     - Послушай, Аночка. Я ведь у тебя неспроста.
     Он  глядел  ей  в  лицо решительно, но что-то, словно обиженное, было в
его вздрагивавшей нижней губе.
     - Мы   должны   поговорить.  Положение,  которое  создалось...  которое
создала ты своим поведением...
     - Поведением? Я нехорошо себя веду?
     - Ты,  думаю,  в  состоянии  решить  -  хорошо  это  или  нет,  если ты
вызываешь нездоровый интерес... нездоровое любопытство всей труппы.
     - К  себе?  Вызываю  любопытство  к себе? И притом всей труппы? И еще -
нездоровое?
     Аночка слегка отодвинула от него свой стул.
     - Пожалуйста,  не  говори таким языком, - попросил Егор Павлович. - Это
не твой язык. Да. К сожалению, также и к себе.
     - Но к кому же еще?
     - Ты делаешь вид, что я не существую.
     - Егор  Павлович,  я  вас  обидела?  -  вдруг искренне, упавшим голосом
спросила Аночка.
     - Что  значит  -  обидела? - воскликнул Цветухин, и уже открытая обида,
делающая  мужчину немного смешным и заставляющая его сердиться, прорвалась в
его  тоне.  -  Это  скорее оскорбительно, а не обидно, если у тебя за спиной
шепчутся на твой счет и над тобой хихикают.
     - Егор Павлович!
     - Я  говорю не о тебе. Не ты шепчешься. Но все другие! Я верю тебе, что
ты  это  не  вполне  понимаешь. Поэтому и не обижаюсь. Но, ты извини, нельзя
же,  наконец, не разъяснить тебе, что происходит. Если ты этого не замечаешь
сама или если... если ты все-таки делаешь это немного нарочно.
     - Я, правда, не совсем понимаю, - будто веселее сказала Аночка.
     - Но  как  же? Целый месяц, как ты ввела в обращение со мной чуть ли не
официальную  манеру.  И, прости, в этом есть что-то мещанское. Здравствуйте,
до  свиданья,  благодарю  вас - и все! Что это такое? Ведь это же все видят!
Если  бы  еще  многоопытная,  прожженная  какая-нибудь  ветеранша интрижек -
никто  бы  не  обратил  внимания.  А  ведь  ты  -  ученица. Сейчас же у всех
любопытство  -  что  происходит?  Наверно,  у  Цветухина что-то с ней вышло!
Что-то получилось! Или не получилось! И... понимаешь теперь мое положение?
     - Ну,  и  если  понимаю,  -  медленно проговорила Аночка и как-то очень
пристально  вгляделась  в  Егора  Павловича,  -  если это я все-таки немного
нарочно?
     Он  встал,  потеребил  волосы,  прошелся  инстинктивно  рассчитанным на
размер комнаты шагом.
     - Не  верю. Слишком тебя знаю. Ты могла бы это умышленно сделать только
в одном случае: если бы в тебя вложили чужое сердце.
     Она   задумалась.   Ей  хотелось  прислушаться,  что  же  происходит  в
перетревоженном   ее  сердце  и  нет  ли  в  нем  действительно  чего-нибудь
навеянного чужим чувством. Но нет, нет.
     - Нет!  -  сказала  она  с  неудержимым  волнением. - Я хотела остаться
самой  собой.  Мне  страшно,  страшно  горько было за вас, тогда, после того
спектакля. Горько и - знаете? - очень стыдно.
     - Но  ведь я и хотел быть только самим собой! - вскрикнул Егор Павлович
вдруг почти умоляюще. - Неужели ты до сих пор не хочешь видеть...
     Она тоже поднялась:
     - О  да,  я  увидела!  Я  вдруг  увидела и напугалась, что, может быть,
Пастухов был прав. Тогда летом.
     Он опять вскрикнул, но голосом непохожим на свой:
     - Пастухов!  Барин, за всю жизнь не сказал искреннего слова! Все только
поза  и  ходули!  Ты помнишь, он рисовался и хвастал, что сочиняет только по
вдохновению?  А  нынче  приехали актеры, рассказывают - он в Козлове, в этом
лошадином  сеновале, стряпает какие-то живые картины! Напакостил, напаскудил
при  Мамонтове  и  теперь  расшаркивается,  готов  на  что  угодно! Пришлось
слезать с ходуль! Болтун!
     Егор  Павлович  оборвал  себя,  точно застыдившись, что вышел из всякой
мерки.  Одернув  пиджак  и опять пройдясь, он сказал все еще раздраженно, но
тихо:
     - Странно,  как  ты  могла  подумать обо мне одинаково с Пастуховым. Ты
сама назвала его гадкие слова грязью.
     - Помню. Я только напугалась - неужели он прав?
     - Но неужели он может быть прав?
     - Егор Павлович, кто же виноват, что я вспомнила его слова!
     Он  шагнул  к  Аночке  и, сжимая ее руки, стараясь притянуть их к себе,
заговорил  с  жаром,  так,  что она не могла ни остановить его, ни возразить
хотя бы жестом.
     - Послушай,  послушай  меня! Кто тебя успел заразить, кто успел внушить
тебе  пошлый  взгляд  на  актера?  Я  ведь  вижу,  как  твое  мнение обо мне
несвободно!  Холодность,  недоверие, пусть даже неприязнь - я понял бы это и
простил  бы,  если  бы ты меня только что встретила. Но ты не можешь меня не
знать!  Я столько делаю для тебя, столько готов и буду делать единственно из
своего  чувства  к  тебе,  Аночка!  Как  можешь  ты  мне  не верить? Разве в
чем-нибудь  я  тебя  обманул?  Я  никогда  еще  не  испытывал влечения более
чистого,  более  цельного, чем к тебе! Ты - мое новое рождение. Понимаешь ты
это? Новое будущее! Зачем мне таить от тебя свою надежду?
     - Но  как  я  должна  поступить,  когда...  -  стараясь  прервать  его,
воскликнула Аночка.
     Но он не дал ей договорить:
     - Постой!  Ответь  на  один  только вопрос, глядя на меня - ну, смотри,
смотри  на  меня!  -  веришь  ли, что я никогда не знал такого нераздельного
обожания, как к тебе?
     - Но это же мучительно - заставлять говорить, о чем я не могу!
     - Не  можешь? Постой, постой отвечать! Хорошо. Я подожду. Я буду ждать.
Я терпелив, о, я терпелив, - с горечью сказал Цветухин.
     - Я  не  буду  испытывать  ваше  терпенье,  -  сказала  она  в приступе
подмывавшего ее упрямства.
     - Погоди!  Никакого  решения! Ничего окончательного. Ты убедишься сама.
Ты увидишь, ты оценишь потом это переживание.
     У  нее  дрогнул  подбородок,  и  нельзя  было  понять - подавила ли она
улыбку или сейчас заплачет.
     - Переживать...  и потом повторять переживания, - проговорила она будто
самой себе.
     - Нет,  в  невинном  сердце  немыслима  такая жестокость! - с отчаянием
вздохнул Егор Павлович и сильнее сдавил ее руки.
     - Пустите.  Слышите?  Слышите  -  стучат!  -  крикнула она, вырываясь и
отбегая.
     Она  прислушалась  и  вышла  в  сени.  К  воплям  вьюги ясно прибавился
нетерпеливый  гулкий  стук.  Как  только  она  отодвинула  запор, дверь сама
растворилась,  кто-то  ступил  в сени, и в тот же миг Аночка догадалась, что
это Кирилл.
     - Я  запру.  Ступай,  простудишься,  -  сказал  он  охрипшим  от  ветра
голосом.
     Она  бросилась  в  комнату. Цветухин стоял, заслонив собою окно, как-то
по-военному  подтянувшись.  Она  подняла  руку,  словно  подготавливая его к
неожиданности, но рука тотчас опустилась. Извеков уже входил в комнату.
     Он  с  трудом  расстегнул  шинель закоченевшими пальцами. Снег пластами
вывалился  из  складок  его  рукавов.  Он  стукнул  сапогами  об пол, бросил
шинель,  взглянул на Аночку, на Цветухина и попробовал улыбнуться. Лицо его,
залубеневшее от мороза, багрово-красное, осталось неподвижно.
     - Нет, товарищи, я не согласен! Это самый настоящий февраль!
     Он  наскоро подал обоим ледяную руку, отошел к железной круглой печке и
обнял  ее,  прижавшись  всем  телом.  Он  пробыл  в этом положении несколько
секунд и повернулся к печке спиной.
     - Ты  заждалась,  Аночка? Сердишься? Я был в Военном городке. По дороге
спустила шина. От самого кладбища пешком.
     - От  самого  кладбища?!  -  повторила  она  за  ним  и  оглянулась  на
Цветухина, точно призывая разделить с ней изумление и испуг.
     Егор Павлович вдруг продекламировал:
     - "То, как путник запоздалый, к нам в окошко застучит..."
     Он  незаметно  отвел  руку  за спину, постучал в окно и сделал вид, что
прислушивается к чему-то таинственному.
     - Это вы? - тихо спросила Аночка.
     - Это  я,  -  испуганным  шепотом  ответил  он.  - А ты разве ждешь еще
какого-нибудь путника?
     Кирилл  засмеялся.  Быстро  нагнувшись  к  самовару,  он  сдунул золу с
крышки, поднял его и перенес на стол:
     - Хозяйничай, Аночка!
     - Продрог,  да?  -  спросила  она,  оживляясь,  и  опять  поглядела  на
Цветухина  с  таким  выражением,  что, мол, судите сами, как все у нас с ним
запросто!
     Кирилл  предложил  Цветухину  присаживаться  к  столу, но Егор Павлович
отказался:  ему пора идти, он ведь заглянул к Аночке на минутку - узнать, не
заболела ли она.
     - Заболела?
     - Она  должна  была явиться на читку и не пришла. Прежде с ней этого не
случалось.
     - Что  же  ты  молчала? - сказал Кирилл. - Назначили бы нашу встречу на
другое время.
     Все  трое  переглянулись,  и  -  для  всех  троих  неожиданно  - Аночка
выскочила в другую комнату и захохотала, как пойманная на проказе озорница.
     На  лице  Егора Павловича опять появилась очевидная обида, - он в такие
минуты слишком выпячивал нижнюю губу и брезгливо припечатывал ее к верхней.
     Подавляя улыбку, Кирилл сказал:
     - Вы  не очень давайте Аночке своевольничать. У нее к этому наклонность
есть.
     - Да,  в  ней  еще  что-то  детское, - осуждающе проговорил Цветухин. -
Конечно,    непосредственнос