Константин Александрович Федин
   Трилогия  1-3

   Первые радости
   Необыкновенное лето


   Константин Александрович Федин
   Первые радости

                               (Трилогия - 1)

                                   Роман


     -----------------------------------------------------------------------
     Федин К.А. Первые радости: Роман. Необыкновенное лето: Роман
     Вступит. статья Б. Брайниной; Примеч. Ю. Оклянского.
     М.: Худож. лит., 1979. - 895 с.
     OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 21 октября 2003 года
     -----------------------------------------------------------------------

     В   историко-революционной   эпопее   К.А.Федина(1892-1977)  -  романах
"Первые  радости"  (1945)  о  заре  революционного подъема и "Необыкновенное
лето"  (1948)  о  переломном  1919  годе  гражданской  войны - воссоздан, по
словам автора, "образ времени", трудного и героического.


                                                    Посвящается Нине Фединой


1

     Девочка-босоножка  лет  девяти  трясла  на  коленях  грудного  ребенка,
прижав  его  к  себе  и стараясь заткнуть ему разинутый рот хлебной жевкой в
тряпице.  Ребенок вертел головой, подбирал к животу голые ножонки и дергался
от плача.
     - А  ну  тебя!  - рассерженно прикрикнула девочка и, положив ребенка на
каменную  плиту  крыльца,  встала,  отряхнула  колени, прислонилась к теплой
стене  дома и сунула руки за спину с таким видом, будто хотела сказать: хоть
ты изойди криком, я на тебя даже глазом не поведу!
     Шел  один  из  последних  дней пасхи, когда народ уже отгулял, но улица
еще  дышит  усталой  прелестью  праздника, и немного жалко, что праздник уже
почти  кончился,  и  приятно,  что  конец  не совсем наступил и, может быть,
доведется  еще  гульнуть.  Снизу,  с  берега  Волги, пробирались деревянными
квартальцами  завыванья  похмельной  песни,  которая  то  сходила на нет, то
вдруг  всплескивала себя на такую высоту, откуда все шумы казались пустяками
-  и гармоника с колокольцами, где-то далеко на воде, и безалаберный трезвон
церкви, и слитный рокот пристаней.
     На  мостовой  валялась  раздавленная скорлупа крашеных яиц - малиновая,
лазоревая,  пунцовая и цвета овчинно-желтого, добываемого кипяченьем луковой
шелухи.  Видно  было,  что  народ  полузгал вволю и тыквенных и подсолнечных
семечек,  погрыз  и  волоцких  и  грецких  орехов, пососал карамелек; ветром
сдуло  бумажки  и  скорлупу  с  круглых  лысин  булыжника в выбоины дороги и
примело к кирпичному тротуару.
     Девочка  глядела  прямо  перед собою. Была полая вода, уже скрылись под
нею  песчаные острова, левый луговой берег как будто придвинулся, потяжелел,
а  мутная,  шоколадно-навозная Волга раскалывалась поперек надвое, от берега
к  берегу,  живой,  точно из шевелящегося битого стекла, солнечной дорожкой.
Пахло  молодыми тополиными листочками, сладким илом берега, тленом запревших
мусорных  ям.  Мухи  жужжали, отлетая от стен и снова садясь. Все насыщалось
теплом  весны,  ее  ароматом,  ее  звуками,  ее  кирпичной тротуарной пылью,
закрученной в поземные вороночки ветра вместе с праздничным сором.
     Природа  часто  переживает  важные  перемены  и  очень многозначительно
отмечает  их  странным  выжидательным состоянием, которое разливается на все
окружающее   и   волнует   человека.  Весна,  когда  она  совершит  перелом,
задерживается  на  какое-то  время,  приостанавливается, чтобы почувствовать
свою  победу.  Поторжествовав,  она  идет  дальше. Но эта остановка чудесна.
Природа  оглядывает себя и говорит: как хорошо, что я бесконечно повторяюсь,
чтобы снова и снова обновляться!
     Девочка  пропиталась  этой  минутной  самооглядкой весеннего дня. У нее
были  темные синие глаза, не вполне сообразные с белобрысой головой, большие
и  не  быстрые,  тяжелее, чем обычно для такого маленького возраста, поэтому
взгляд   ее   казался   чересчур  сосредоточенным.  Косица  в  палец  длиной
затягивалась  красной  тесемкой,  платье  в  полинялых  рыжих цветочках было
опрятно.
     Ребенок  все  орал  и  сучил  ногами,  а девочка не могла оторваться от
невидимой  точки,  в  которой  не  было  ничего  и, наверно, заключалось все
вместе  -  песня,  трезвон, огромная река и солнце на ней, запахи деревьев и
жужжание мух.
     Вдруг она повернула голову.
     На  безлюдной  улице  раздалось  цоканье  подков  с звонким срывающимся
лязгом  железа  о  булыжник.  Серый  конь в яблоках, покрытый синей сеткой с
кисточками  по борту, рысисто выбрасывая ноги, мчал пролетку на дутых шинах,
и   по-летнему   в  белый  кафтан  одетый  извозчик,  вытянув  вперед  руки,
потрясывал  дрожащими синими вожжами с помпонами посредине. Он осадил лошадь
у самого крыльца, перед девочкой, и с пролетки не спеша сошли двое седоков.
     На  первом  была надета черная накидка, застегнутая на золотую цепочку,
которую  держали  в пастях две львиные головы, мягкая черная шляпа с отливом
вороного  пера,  и  сам  он  казался тоже черным - смуглый, с подстриженными
смоляными  усами. Второй легко нес на себе светлое, цветом похожее на горох,
широкое  ворсистое  пальто, песочную шляпу с сиреневатой лентой, и лицо его,
чуть   рыхлое,  но  молодое,  холеное,  довольное,  было  словно  подкрашено
пастелью и тоже легко и пышно, как пальто и шляпа.
     - Ну  вот,  -  маслянистым  басом  сказал человек в накидке, - это он и
есть.
     Они  закинули  головы и прочитали жестяную ржавую вывеску, висевшую над
крыльцом:  "Ночлежный дом". Они медленно оглядели фасад двухэтажного здания,
рябую  от  дождей  штукатурку,  стекла  окон  с  нефтяным  отливом,  кое-где
склеенные замазкой, козырек обвисшей крыши с изломанным водостоком.
     - Ты  что  же,  нянька,  смотришь,  -  видимо  строго  сказал человек в
пальто, - посинел младенец-то, надорвется.
     - Нет,  -  ответила  девочка,  -  он  визгун,  мой братик. Он, как мама
разродилась,  так  он  и  визжит. Меня с ним на улицу выгоняют, а то он всем
надоел.
     - Где же твоя мама?
     Человек  в  пальто  помигал,  как  будто  у него закололо глаза, дернул
легонько девочку за косицу, спросил:
     - Кто это тебе ленту подарил?
     - Мама.  У нее много. Она насобирает тряпок по дворам и наделает ленток
разных.
     - Зачем?
     - А чепчики шить. Она чепчики шьет и торгует на Пешке.
     - Как тебя зовут?
     - Меня Аночкой.
     - Кто у тебя отец, Аночка?
     - Крючник на пристани. А вы - господа?
     Господа  переглянулись,  и  черный,  распахивая  накидку,  сказал своим
необычайным, маслянистым голосом:
     - Славная какая девчоночка, прелесть.
     Он похлопал ее кончиками пальцев по щеке.
     - Где же твой отец сейчас, на пристани или дома?
     - У нас дома нет. Он тут, в ночлежке. Он с похмелья.
     - Пожалуй,  начнем  с  этого,  Александр, - сказал человек в накидке. -
Проводи нас, Аночка, к папе с мамой.
     И  он первый, поводя из стороны в сторону развевающейся накидкой, вошел
в  ночлежку, а за ним вбежала с ребенком Аночка и двинулся холеный человек в
пальто.
     Извозчик  по-лошадиному  раскосо  взглянул на них, приподнял зад, вынул
из-под  подушки  козел  хвост  конского  волоса  на короткой ручке, спрыгнул
наземь,  заткнул полы кафтана за пояс и принялся хозяйски обмахивать хвостом
запылившиеся крылья пролетки.


2

     Молодой,  уже  известный  драматург  Александр Пастухов приехал в конце
зимы  1910  года  на  родину, в Саратов, получать наследство по смерти отца,
зажился   и   сдружился   с  актером  городского  театра  Егором  Павловичем
Цветухиным.
     Наследства,  говоря точно, не было никакого. Отец Пастухова, заметный в
городе  человек,  жил  довольно  бессмысленно,  тыкаясь во все направления в
поисках  заработка,  числился  то по службе эксплуатации на железной дороге,
то  по  службе  тяги, пробовал издавать дешевую газету и даже выставлял свою
кандидатуру  во  Вторую  Государственную  думу  по  списку  кадетов,  но все
проваливался,  и  только  одно  хорошо  делал  -  носил дворянскую фуражку с
красным  околышем  да  все  перезакладывал,  вплоть  до старинного кабинета,
когда-то  вывезенного  из  поместья  в  город.  Вот  ради  этого  кабинета и
прилетел  Александр  Пастухов  на отцовское гнездовище и поселился на старой
квартире, откуда прежние годы ходил в реальное училище.
     Теперь,  когда  нагрянула  известность  и  одна  драма  Пастухова шла в
Москве,  другая  -  в  Петербурге,  он  видел  себя не тем мальчишкой, каким
недавно   бегал   за  гимназистками,  но  совершенно  новым,  ответственным,
возвышенным  человеком,  и  потому воспоминания, обступившие его на знакомых
улицах,  в  пустых комнатах дома, где раньше кашлял и рычал пропитой октавой
старик,  трогали  его,  и  он все время испытывал что-то похожее на грустную
влюбленность.  Он  выкупил кабинет, позвал столяра, наводнившего дом горелой
кислятиной  клея и пронзительной вонью полукрупки, и все жил, жил, никуда не
торопясь,  размышляя,  не явился ли он на этот свет с особым предназначением
и  куда поведет его звезда, кивнувшая ему с загадочной высоты, едва он начал
привередливую сочинительскую жизнь.
     Пастухов  сошелся  с  Цветухиным  не  потому, что тяготел к актерам. Он
высмотрел  в  Егоре  Павловиче  человека  особой  складки, хотя несомненного
актера,  что  признавала  и  театральная публика, любившая сцену так, как ее
любят  только  в  провинции.  Цветухин  сохранил  в  себе  жар  семинариста,
читавшего  книги  потихоньку  от  ректора,  и  привел с собою из семинарии в
завоеванную   театральную  жизнь  вечную  дружбу  с  однокашником  по  имени
Мефодий,  который  служил в театре на довольно мрачных выходных ролях. Но, в
отличие  от  актеров,  поглощенных  суетою  и  болями  театра  без  остатка,
Цветухин  отвлекался  от  своей  славы  в  эмпиреи,  мало  уясненные им, - в
изобретательство,  культуру  и тайны физической силы, в психологию и музыку.
Это   были   увлечения   наивные  и,  может  быть,  в  конце  концов  именно
театральные,  но  этот  театр  был  совершенно  не  похож  на  службу  с  ее
антрепренерами,   газетными   редакторами,   самолюбиями   актрис,   долгами
буфетчику,  сонной  скукой  дежурного  помощника  пристава  во  втором  ряду
партера.   Это   была,  пожалуй,  репетиция,  постоянная  репетиция  страшно
интересной  роли в каком-то будущем неизвестном спектакле. Роль созревала из
музыкальных,  психологически  сложных находок и воплощалась в телесную силу,
в  мускулы,  пригодные  для  победы  над  любой  волей,  вставшей на дороге.
Цветухин  часто встречал в своих фантазиях какого-то человека, поднявшего на
него  руку.  И  вот  он  сжимает  эту  руку злодея, ставит его на колени или
отбрасывает  на  пол  и  проходит  мимо, спокойный, величавый, с накидкой на
одном  плече.  Что  это за человек, почему он стал на дороге Цветухина, Егор
Павлович  не  знал и не останавливался на таком вопросе, - победил, поставил
врага  на  колени  и пошел дальше, может быть изобретая какие-нибудь крылья,
может быть упражняясь на скрипке.
     Но  и настоящий театр, вплоть до аншлагов на кассе и суфлеров, Цветухин
принимал  на свой особый лад. Он считал, что публика может переживать только
то,  что пережито сценой, и старики актеры посмеивались над ним, находя, что
он  заражен  московской  модой  на  Станиславского, а пригодное в Москве, по
мнению  стариков,  не  годилось  в провинции, где зритель предпочитал, чтобы
его страстно потрясали, а не только чувствительно трогали.
     Цветухин  придумал поход в ночлежный дом для изучения типов, потому что
театр  готовил "На дне", и где же, как не на Волге, можно было увидеть живых
босяков,  уже  больше  десятилетия  царствовавших  в  русской  литературе. В
театре отнеслись к выдумке Цветухина с презрением.
     - Кого  ты  хочешь  сделать из актера? - спросил трагик. - Видел меня в
"Короле  Лире"?  Ну  вот. Меня сам Мариус Мариусович Петипа целовал за моего
Лира.  Что  же,  я  -  королей  играю,  а  какого-то голодранца не изображу?
Неправильно,  Егор.  Пускай  репортеры ездят в обжорный ряд бытовые картинки
рисовать.  У  актера  в  душе алтарь, понимаешь? Не пятнай его грязью жизни.
Тебе   художественники   покоя  не  дают.  Ты  вон  и  усы  не  бреешь,  под
Станиславского.  А  думаешь,  почему  Художественный  театр  на Хитров рынок
ездил?  Потому  что  он  перед  интеллигентами заробел. Интеллигенты пойдут,
проверят  -  верно  галахи  сделаны  или неверно. А я так сыграю, что галахи
будут  в  театр  приходить проверять - правильно они живут, как я показываю,
или неправильно. Я для толпы играю, а не для интеллигентов, Егор.
     - Так  уже  играли,  как  ты  играешь, - сказал Цветухин. - Надо играть
по-другому.
     - А зачем?
     Весь  театр  задавал  этот  вопрос  -  зачем?  Аншлагов  больше  будет?
Неизвестно.  Актеров  больше  любить  будут? Неизвестно. Жизнь станет легче?
Неизвестно. Зачем делать то, что неизвестно?
     - Искать надо, - убеждал Цветухин.
     - Мудро,  -  ответствовал  трагик.  -  Ищи  в своей душе. Там все. Там,
брат, даже царство божие. А ты галаха не можешь найти.
     Тогда Цветухин рассказал о своем намерении Пастухову.
     - Очень   хорошо,   -   сказал   Пастухов,  не  долго  думая  и  только
приглядываясь к другу. - Поедем. А потом позавтракаем. Под редисочку.
     - Я  настрою  Мефодия, он приготовит, - обрадовался Егор Павлович, - он
там от ночлежки поблизости живет. Поедем!


3

     Взобравшись  на  второй  этаж, гости очутились в большой комнате, тесно
заставленной  нарами. Аночка пробежала вперед, к розовой ситцевой занавеске,
отделявшей  дальний  угол, и юркнула за нее. Цветухин и Пастухов внимательно
озирались.
     Комната   освещалась  обильно,  промытые  к  празднику  окна  открывали
огромный  размах  неба  в  ярко-белых  облачках  и ту стеклянную дорогу, что
лежала  поперек  Волги,  от  берега  к  берегу. Но свет не веселил эти покои
нищеты,   а  только  безжалостно  оголял  их  убогое  и  словно  омертвевшее
неряшество   -   вороха   отрепья,   ведра  с  промятыми  боками,  чаплашки,
рассованные  по  углам.  Видно было, что скарб этот здесь презирался, но был
нужен и с ним не могли расстаться.
     У  окна  женщина в нижней сорочке старательно вычесывала голову, свесив
на  колени  глянцевые  русые  волосы.  У  другого окна зычно храпел на нарах
оборванец,  раскинув  босые ноги и руки - желтыми бугристыми ладонями вверх.
Голову его покрывала дырявая жилетка, наверно от мух.
     - Царь природы, - сказал Пастухов, обмерив его медленным взглядом.
     - Неудачное время: пустота, - сказал Цветухин.
     Розовая  занавеска  тревожно приоткрылась, чей-то глаз сверкнул в щелке
и  тотчас  исчез.  Цветухин  остановился  перед занавеской и, с почтительной
улыбкой, беззвучно постучал в колыхнувшийся ситец, как в дверь.
     - Можно войти?
     Низенькая  большеглазая женщина, перетирая мокрым фартуком бело-розовые
сморщенные  пальцы,  стояла  за  корытом,  с одного края наполненным мыльной
пеной,  с  другого - горою разноцветных лоскутов. Рядом с ней Аночка усердно
раскачивала  люльку  с  братиком, который по-прежнему орал. Приподнявшись на
локоть  и свесив одну ногу с нар, хмуро глядел на вошедших широкий в груди и
плечах,  мягкотелый мужик, похожий на Самсона. Он был волосат, светлые кудри
на  голове,  колечки  бороды  и  усов,  пронизанные  светом  окна,  казались
мочального цвета, были тонки и шевелились от каждого его грузного вздоха.
     - Вы к нам? - спросила женщина.
     - Да.   Разрешите,  -  сказал  Цветухин,  открывая  темную,  такого  же
вороного  отлива,  как  шляпа,  шевелюру, так что было похоже, что он сменил
одну шляпу на другую.
     - Мы - познакомиться. Посмотреть, как вы живете.
     - Некуда   и   посадить  вас,  господа.  Хоть  сюда  вот  пожалуйте,  -
всполохнулась  женщина  и  вытерла  фартуком  край нар. - Подвинь ногу-то, -
сказала она мужику.
     Осматривая  угол  и  вдруг отдуваясь, как в бане, Пастухов проговорил с
таким  небрежно-безразличным  видом,  будто  он давным-давно знаком и с этим
углом,  и  с  этими  людьми  и  состоит  с  ними  в  совершенно приятельских
отношениях:
     - Эфиры у вас очень серьезные. Мертвых выноси.
     - Окна  мыли - все простудились, теперь сквозняков опасаются. Народ все
простылый,  уж  каждый  непременно чем-нибудь хворает. И зиму и лето живем в
стоячем воздухе.
     - Любопытствовать на бедность пришли? - вдруг хрипло спросил мужик.
     - Да,   познакомиться   с  бытом  и  положением,  -  ответил  Цветухин,
деликатно заминаясь.
     - В  таком  случае позвольте представить семейство Тихона Парабукина, -
прохрипел  мужик,  не  меняя  позы,  а  только  заболтав  спущенной  ногой в
широкой,  точно юбка, посконной синей штанине и в лапте. - Мадам Парабукина,
Ольга  Ивановна,  труженица,  дочь  Анна,  своевольница,  сын  Павлик, шести
месяцев  от  рождения,  и вот он сам Тихон Парабукин, красавец сорока лет. С
кем имею честь?
     Пастухов  мелко  помигал и стал разглядывать Парабукина в упор странным
дымчатым  взглядом  небольших  своих  зеленоватых  глаз,  клейко-устойчивых,
неотвязных. Цветухин не выдержал молчания.
     - Мы  хотим  ближе изучить ваше положение. То есть в ваших интересах, в
интересах бедного класса.
     - Не  туда адресуетесь. Мы - не бедный класс. Мы, так сказать, временно
впавшие,  -  сказал  Парабукин,  -  впавшие  в  нужду. Дочь моя, по наущению
матери, повторяет, что ее отец - крючник.
     - Крючник  и  есть,  -  вмешалась  Ольга  Ивановна,  - что это? - И она
толкнула  ногой валявшееся на полу кожаное заплечье - принадлежность всякого
грузчика.
     - Извините.  По  сословию  - никогда. По сословию я человек служилый. И
живу,  как  все служилые люди, - семьей, в своем помещении, со своим входом.
Вот  возьму  -  воздушный  звоночек  проведу  и  медную  карточку приделаю к
занавеске, как на парадном, чтобы все понимали.
     - Очень  интересно  вы говорите, - небрежно сказал Пастухов и присел на
вытертый  край  нар. - Послушайте меня. Вы человек с образованием и поймете,
что  я  скажу.  Мы не какие-нибудь благотворители, которым делать нечего. Мы
актеры. Играем в театре. Понимаете?
     - Так,  так,  -  отозвался  Парабукин  и аккуратно спустил с нар другую
ногу.
     - Мы  просим  вас  показать  нам  выдающихся людей ночлежки. Ну, этаких
львов,  о  которых  бы  по  всей  Волге слава шла. У вас, наверно, есть свои
знаменитости?
     - Львы-то?  Львов  нет.  Собаки есть. Собак вам не требуется? - спросил
Парабукин  и,  опустив голову, помолчал. - А скажите, кустюмы вы покупать не
будете? Для театра.
     - Что, продаете?
     - Не  желаете ли? - предложил Парабукин, защипнув кончиками пальцев обе
свои широченные штанины и потряхивая ими на вытянутых ногах.
     - Нет, кустюмы мы не берем, - серьезно сказал Пастухов.
     - Ну,  что  же,  может,  пожертвуете  толику на сооружение храма во имя
преподобной великомученицы Полбутылии? - поклонился Парабукин.
     - Это - пожалуйста. Чем будете закусывать?
     - Поминовением  вас  за  здравие.  Спасет  Христос,  - опять поклонился
Парабукин, и на этот раз много ниже, так что кудри свисли до колен.
     Пастухов  долго  шарил  по  карманам  своих  легких и пышных одеяний, а
хозяева  угла  ждали,  что  он там найдет, следя за ленивыми и великолепными
его движениями.
     - Послушай,  Егор,  -  с  крайним  удивлением и тихо сказал Пастухов, -
оказывается, у меня нет ни копейки!
     Парабукин торжествующе хмыкнул.
     - Узнаю папашу. Точь-в-точь.
     - То есть какого папашу? - недовольно выговорил Пастухов.
     - Вашего   папашу,   покойного   Владимира   Александровича,  господина
Пастухова.  Он  всю  жизнь  забывал  деньги дома. Подойдешь к нему: Владимир
Александрович,  выручите рубликом на лекарство. Он вот этак приложит пальчик
к фуражке: извините, братец, скажет, портмонет дома оставил.
     - Ага,  -  неопределенно