ее  в  руки, Виктор Семенович почувствовал, что прежняя его
жизнь  -  не  более  как  черное  крыльцо  к тому благоуханному дому, в окно
которого  он  с  трепетом  заглянул  и войти в который стало его невыносимым
желанием.  Он  и  умилялся,  и  плакал,  и  впадал  в летаргию на целые дни,
валяясь  на  диване, и требовал, чтобы ему гадали, и чтобы за него молились,
и  чтобы  звали  то доктора - на борьбу с бессонницей, то портного - снимать
мерку для нового костюма.
     Настенька   и   Дарья   Антоновна  с  усердием  вели  саперную  работу,
отзывавшуюся  у  Мешковых  все  более  громким  упоминанием Шубниковых, пока
дальняя  сапа  не  привела к тому, что Меркурий Авдеевич объявил о намерении
Дарьи Антоновны пожаловать к чаю.
     - Почему  так  захотелось  ей  нашего  чаю?  -  спросила  Лиза,  дичком
посмотрев на отца.
     - Мы  уж  сколько  лет  соседи по магазинам, а семейно все незнакомы, -
сказал Меркурий Авдеевич.
     - Что же теперь переменилось?
     - Да  кое-что  переменилось,  душа  моя. Я вчерашний день пришел в банк
векселя  выкупать,  стою перед кассой, дожидаюсь. А директор банка, проходя,
увидел  меня,  остановился  и  говорит:  "Прощу  вас,  господин  Мешков,  не
утруждать   себя   ожиданием,   а  пожалуйте  прямо  ко  мне  в  кабинет,  я
распоряжусь,  какую  операцию  для  вас  надо  выполнить,  все  будет  сразу
сделано!"  -  и  ручку мне потряс! Прежде директор банка Мешкова и не почуял
бы...
     Так  случилось, что знойным августовским днем, после обедни, Шубниковы,
сопровождаемые Настенькой, прибыли к Мешковым откушать воскресного пирога.


22

     Виктор  Семенович  надел  костюм  цвета  кофе  со  сливками и пикейный,
высоко  застегнутый жилет. Из нижнего кармана жилета свисала, вместо часовой
цепочки,  короткая  черная  шелковая  лента  и  на  ней - золотая пластинка,
изображающая конверт письма с загнутым уголком. На уголке горел рубин.
     Стояла  духота,  и  пиджак  был  расстегнут.  Брелок  лежал  на жилете,
поблескивая  при  каждом  вздохе. Виктор Семенович дышал часто. Он несколько
раз  начинал  разговор,  но Лиза отмалчивалась. Ей все больше нравилось, что
он  спотыкался  на  всякой  фразе  и  взирал  на нее уже растерянно и даже с
мольбою. Наконец она сжалилась:
     - На вашем брелоке, кажется, что-то написано?
     - Да,  -  сказал  он, быстро вынимая часы, - это на память. Посмотрите,
пожалуйста.
     Она   прочитала  гравированную  надпись,  всю  в  завитушках:  "Виктору
Семеновичу  Шубникову  с  уважением.  Друзья".  И  на обороте: "Жми, Витюша,
жми!"
     - Это по какому-нибудь поводу?
     - Воспоминание об одной гонке. Прошедшей зимой. На лошадях.
     - Значит, это - приз?
     - Как бы приз. От товарищей. Моя лошадь пришла первой.
     - А что означает "жми"?
     - Так себе. Любительское изречение.
     - И давно вы - гонщик?
     - Я не гонщик. Я любитель.
     Настенька,  подаваясь  всем  небольшим  проворным  телом  к Лизе, точно
спеша на выручку, сказала одним духом:
     - Витенька и на велосипеде катается, и на коньках.
     - Сейчас  что  же  -  о коньках, - извинился Виктор Семенович. - Сейчас
прекрасно на яхте.
     - Витенька  -  член яхт-клуба, - сказала Настенька. - И яхточка у него,
посмотрели бы вы, прямо куколка.
     Ей  приходилось  договаривать  за  всех,  чтобы  заполнить паузы, и она
клонилась  то  влево,  то  вправо,  потому  что  видеть  сразу  всех  мешала
фарфоровая  лампа,  высившаяся  посредине круглого стола, за которым гости и
хозяева расселись.
     Если  не  считать  Виктора  Семеновича,  то  Валерия  Ивановна мучилась
больше   всех   своей   ненаходчивостью   в   разговоре.   Дарья  Антоновна,
величественная   и  благосклонная,  в  лиловом  платье,  сверкающие  складки
которого  стоймя  поднимались  с  пола на колени и к талии и поглощали собою
все  кресло,  казалась  подражанием  памятнику.  Хотя  речь  ее  началась  с
обиходных  вещей,  но  повела  она  ее  на  высокой  ноте,  с некоторым даже
народохозяйственным  иди  экономическим  уклоном. Валерию Ивановну это могло
только  напугать.  Ее понятия об экономике сводились к тому, какой нынче был
привоз  на  базар  -  большой  или  маленький,  а почему и откуда этот самый
привоз  взялся  -  кто его в точности разберет! Конечно, привоз опирается на
известные  столбы,  на которых стоит весь прочий мир. Он зависит от морозов,
или  от  воздвиженья,  или от распутицы, от зимнего или от весеннего Николы.
Но  это  уже  чересчур  отвлеченно.  А  Дарья Антоновна с привоза перешла не
только  на  полевую  страду,  но  на  сельскую жизнь вообще и даже - как она
выразилась - на крестьянский вопрос.
     - Мы  люди  хоша  и  городские,  -  сказала  она, - но от крестьянского
вопроса  в большой зависимости. Возьмите наше дело - красный товар. То мужик
и  сарпинку  нипочем  не  берет,  а  то подай ему что ни есть лучшего ситца.
Сейчас деревня - первый покупатель.
     Такие  рассуждения  были  по  плечу только Меркурию Авдеевичу, но он не
мог  себя  увлечь  их  теоретической  прелестью  и  говорить  свободно,  без
оглядки.
     - Да,   -   ответил   он,   подумав,   -  деревня  в  настоящий  момент
охорашивается.  Но  не  всякая  специальность  может  заприходовать  у  себя
деревенское  оживление.  Наша, например, москатель, как прежние годы была не
в ходу, так и нынче.
     - Как  же  такое,  -  вмешалась  Настенька,  - что вы говорите! А я все
хожу,  смотрю  и  только  удивляюсь:  на  каждой  улице дои растет! Да какой
красоты  необыкновенной!  В парадных лестницах - подымательные машины, прямо
на  самый  верх, и ног не надо. Вместо полов - бетонный паркет, будто это не
дом,  а  собор.  Одних банков сколько настроили, куда ни глянь - все банк да
банк. Кто-нибудь да деньги туда кладет? И все постройки, постройки...
     - Да,  -  сказала  Дарья  Антоновна,  -  постройка,  что  большая,  что
маленькая,  без вас, Меркурий Авдеевич, не обойдется. Уж за чем-нибудь к вам
да заглянут.
     - Так ведь это - город, а разговор о деревне.
     - Да деньги-то, Меркурий Авдеевич, что в городе, что в деревне - одни.
     - Нет, Дарья Антоновна, не одни. Мужик-то лютее за копейку держится.
     - Как  ни  держись,  а  мужику  тоже  надо  окошечко покрасить, иному -
горницу  шпалерами  обклеить.  А  там  - монопольку открывают, земскую школу
строят, церковку обновляют, все к вам да к вам.
     - Земству  я  не  поставляю,  так  что  какой  мне  интерес в школах, -
отвечал  Мешков,  - воздвигаемые церкви - те тоже не вольны, а покупают, где
укажет  епархиальное  ведомство. А мужик скорее бабе лишний отрез купит, чем
по  окошку олифой мазнет. Получается, что деревенскую копилку-то вытряхивают
вам, Дарья Антоновна, а не мне.
     "Да,  вижу,  вижу,  что  ты прижимист", - говорили трезвые и усмешливые
глаза  Шубниковой.  Она, как вошла, успела приметить, что обойчики на стенах
бедненькие, полы давно не крашены: "своего товара на себя жалеет".
     - Я  не  отказываюсь,  -  произнесла  она,  опуская  взор в землю, - мы
торгуем  слава  богу. Но и ваше дело окупчивое, и товар ваш бойкий, Меркурий
Авдеевич.
     - Товар боек, да покупатель торопок.
     - С  достатком и смелость приходит, Меркурий Авдеевич. Вы сами изволили
сказать, что мужичок нынче куда стал порядочнее.
     Беседа   требовала   поворота:   Настенька  чересчур  уж  проницательно
улыбалась,  -  понимаю, мол, что Меркурий Авдеевич будет прибедняться, чтобы
ничего  не  обещать  в  придачу  к  своей  красавице,  а  Дарья  Антоновна -
дорожиться, чтобы чувствовали, что ее сокол реет над золотыми горами.
     - Да,  - сказал Меркурий Авдеевич, поерзав на стуле, - мужичкам убавили
прыти,  они  и  раскусили,  что  трудолюбием достанешь больше, чем поджогами
имений. Народ требует руки предержащей.
     - Деревню  приструнить  легче, чем город, - заметила Дарья Антоновна, -
мужичок куда пугливее городских.
     - Справедливо, - согласился Мешков, настораживаясь.
     - В городе куда ни шагни - лихой завистник, - сказала Шубникова.
     - Широкая нива для зависти, - признал Мешков без особой охоты.
     - Столько   всякой   неприязни  кругом.  Живешь,  живешь  с  человеком,
сочувствие  ему  изъявляешь,  из  беды  его  выручишь,  а  потом...  - Дарья
Антоновна  вдруг  приклонилась к Мешкову: - Потом - на тебе: своею щедротной
дланью пригрел, можно сказать, ядовитое гнездо.
     - В каком отношении, то есть, ядовитое? - недоверчиво спросил Мешков.
     - Да  взять  хоша бы вашу неприятность. Я уж вас так пожалела, Меркурий
Авдеевич,  прямо  ночь  напролет уснуть не могла. Надо же, думаю, случиться:
богобоязненный,  уважаемый человек, дочка в доме на выданье, - какой, думаю,
страх!
     - Вы,  собственно,  имеете в виду... - начал Мешков, намереваясь строго
отклонить всякую неясность, но с нарастающим беспокойством.
     - Да   я  про  вашего  подпольщика-то,  -  совсем  простодушно  заявила
Шубникова.
     Она  с  горечью  развела  руки открытыми ладонями к Мешкову и, наклонив
набок  голову, замерла наподобие модели, позирующей растроганное сочувствие.
Настенька  вся так и собралась в комочек от нетерпения, и лицо ее решительно
готово  было  принять  любую  мину,  в  зависимости  от  того, что доведется
услышать.  Лиза  с  матерью и Виктор Семенович глядели на Мешкова боязливо и
пристально.
     Он  помрачнел  от  прилившей  к  голове  крови  и  несколько  секунд не
двигался  и  не  мигал. Потом большим пальцем подобрал с губ усы и раздвинул
бороду, отчего вид его стал вразумительнее и несколько праздничнее.
     - Моего  подпольщика?  -  проговорил он, снизив голос. - У меня никаких
подпольщиков не бывало, да и не могло быть.
     - Ну,  которого  изловили  в  вашем доме, - еще шире развела руки Дарья
Антоновна.
     - Мой  дом  господь  миловал от людей, которых надо бы изловлять. Бог с
вами!
     - Да ну, на участке, что ли, у вас, - ведь весь город говорит про это.
     - Мало  ли  носят  по  городу  сплетен? В соседнем флигеле взяли как-то
жену одного смутьяна. Так, что же, я за нее ответчик?
     - Да  кто же вас хочет, Меркурий Авдеевич, ответчиком сделать? Я говорю
только, какая вам неприятность.
     - А  почему  же  неприятность, если меня это не касается? - уже отыскав
опору, начинал забирать повыше осанившийся Мешков.
     - Уже по одному тому неприятность, что говорят.
     - Да   вам-то,  как  доброй  знакомой  моей,  а  ныне  -  и  всей  моей
незапятнанной  семьи, вам-то, Дарья Антоновна, не вторить следовало бы тому,
что говорят, а пресечь разносящих сплетню.
     - Что  вы,  в  самом  деле,  Меркурий  Авдеевич,  -  сказала неожиданно
приказательно  Шубникова,  резко  поправляя складки шумящего платья, - разве
кому  я  позволю  намекнуть  на  вас  каким-нибудь  словом  сомнительным или
подозрением,  что  вы?  Я только думаю, какие у вас заботы были, когда взяли
эту самую смутьяншу.
     - Какие  же  заботы,  если  моя  совесть  чиста  и  перед богом и перед
людьми?
     - Кабы  вы  - один, а то ведь у вас дочь. Материнское-то сердце Валерии
Ивановны  так  и  взныло  поди от боли, что, может, Лизонька соприкасалась с
опасными людьми?
     - Ах,  лучше  и  не вспоминать! - от чистого сердца воскликнула Валерия
Ивановна.
     - Зачем  моей  дочери  касаться опасных людей? - устрашающе взвел брови
Мешков.
     - Сами  ведь  изволили сказать, Меркурий Авдеевич, что бунтовщицу взяли
у вас со двора? - опять невинно и простовато вопросила Шубникова.
     - Хоть  бы  и  со двора, - рассерженно ответил Мешков, - да дочь-то моя
не  на  дворе  живет,  слава  богу,  а в доме, и притом - с отцом и матерью,
Дарья Антоновна.
     - Разрешите,  я скажу, как было, - в испуге заговорил Виктор Семенович,
желая  сразу  привести  всех  к  соглашению  и  накопив  к  тому  достаточно
решимости  своим  молчанием,  которым терзался. - Тетушка очень возмутилась,
когда  узнала, что у вас во дворе обнаружили подполье. То есть как раз в том
смысле,  как  вы,  Меркурий  Авдеевич,  выразились,  -  она  сразу  пожелала
пресечь.  И  говорит:  замолчи...  если,  говорит,  не  знаешь,  то и нечего
болтать  языком...  То  есть,  потому  что  я  ей об этом рассказывал. А я и
правда  слышал  только  пересуды.  У  нас  просто  так  приказчики болтали и
болтали,  что  вот,  мол,  у  Мешковых  скрывался один революционер, который
будто  имел громкое дело... ну, как это теперь называют, заслуги в девятьсот
пятом  году.  То  есть  это не мои слова: какие могут быть заслуги, если это
бунтовщик?  Ну,  и  его  схватили. И все. При чем здесь может быть Лиза? (Он
повернулся  к  ней  всем  корпусом.)  Если  бы  могли  вас  в чем, извините,
подозревать,  так  это разве какое-нибудь общение... ну, будто вы замешаны с
молодежью.  Но тогда и всякого... и меня самого можно заподозрить (он сделал
движение,  которым,  вероятно,  хотел  показать,  что  -  если понадобится -
благородно  возьмет  на  себя  какую  угодно  вику,  чтобы только снять ее с
Лизы).
     - Ну  что  вы  говорите,  Витенька!  -  вмешалась, как-то вся мгновенно
развернувшись,  Настенька.  -  Ведь можно подумать, что в пересудах, о каких
вы рассказываете, поминалась Лизонька.
     - Совершенно ничего подобного! - подскочил Виктор Семенович.
     - Ну  конечно,  ничего  подобного,  - спела Настенька, с проникновением
заглядывая  в  лицо  отвернувшейся  Лизы.  - Кому придет в голову непорочную
ангельскую  чистоту  мешать  с  земными  напастями? Витенька как раз при мне
имел  разговор  с  тетушкой.  Помните,  Дарья  Антоновна,  вы  еще  на вашей
половине  кофеем  меня угощали? И не успел Витенька передать эти самые слухи
про подпольщика, как Дарья Антоновна сказала: "Довольно!"
     - Я   и   сейчас   про  это  заговорила,  только  чтобы  из  ваших  уст
опровержение   услышать,   Меркурий   Авдеевич,  -  обиженно  сказала  Дарья
Антоновна.
     - Я что же, - тихо произнес Мешков, - я сообщаю вам, что есть.
     - Ну,  вот  и  хорошо,  все  начистоту  и  разъясняется,  -  неудержимо
продолжала  Настенька.  -  Тогда  же  Витенька  и рассказывает, что в городе
арестовали  гимназистов  и техников и что даже в духовной семинарии нашлись,
которые  прокламации  разносили  по  городу против царского правительства, -
одним  словом,  вредная  молодежь.  Дарья  Антоновна  тогда перекрестилась и
говорит:  благодарение  господу, ты у меня, Витенька, не такой. Но берегись,
говорит,  ради  бога, как бы у твоих приятелей не оказалось кого знакомого с
теми  арестованными.  Вот  и  весь  разговор, как он был, Меркурий Авдеевич.
Никаких  сплетен про вас не собиралось, а Лизоньку никто даже и не назвал по
имени.
     Вдруг  она оборвала стрекочущую речь. Взор ее, порхнув, нежно опустился
на  Лизу,  и  новым,  доверительно-лукавым  голоском,  как  по-писаному, она
прочла:
     - Не  хочу  кривить  душой:  называлось,  конечно,  золотое  имечко, но
совсем,  совсем  при особенном случае. Только про то пусть скажет кто-нибудь
другой.
     Виктор   Семенович   качнулся,   будто  отыскивая  внезапно  потерянное
равновесие,  и  уже  готов  был  что-то  говорить,  но в этот момент Валерия
Ивановна  быстро  подвинулась  к  Лизе  и  -  почти шепотом, но так, что все
расслышали, - спросила:
     - Не худо ли тебе?
     Лиза   была   бледна.   Всею  силой  старалась  она  удержаться  в  той
неподвижности,  которой  сама  себя  сковала,  и вдруг перемогла мешавшее ей
усилие и облегченно поднялась.
     - Может быть, мама, ты пригласишь к столу? - сказала она.
     - Приглашай,  Валерия  Ивановна, - встряхнулся Меркурий Авдеевич, и его
вздох  пробудил  уснувшую взаимную любезность: с поклонами и благодарностями
все начали вставать и перемещаться к накрытому столу.
     Но  уже  ни  дразнящий  дух  горячих  пирогов,  ни  букет  варений,  ни
зеркальность  самовара,  звездно  отражавшего работу вилок и ножей, не могли
развеять  чинного  уныния  беседы.  Вся  она,  как  околдованная, зачиналась
увещанием   Валерии   Ивановны   -   "кушайте,   пожалуйста",   и  кончалась
восхвалениями  Настеньки  -  "ах, какая вы кулинарка!" или Дарьи Антоновны -
"и не запомню я, чтобы ела такое рассыпчатое слоеное тесто!".
     Виктор   Семенович,   чокнувшись   нежинской   рябиновой   с  Меркурием
Авдеевичем,  расхрабрился и попробовал справиться у Лизы, не откушает ли она
от  живоносного  источника,  но  натолкнулся  на  такой  взгляд, что заробел
больше прежнего.
     Он  промолчал  весь  завтрак, разве только выжимая из себя "спасибо", а
поднявшись,   топтался,   уступая   всем  дорогу  и  пятясь,  в  сокрушенной
деликатности  и  с пристывшей к губам улыбкой, так что Лиза не сдержалась от
усмешки.  Тогда  его  обуяло смятение, он повернулся, толкнул круглый стол с
лампой,  хотел  схватить ее, но еще сильнее надавил на стол и повалил лампу.
Шаровидный  стеклянный  абажур  легко  скользнул на ковер и, будто вздохнув,
расселся надвое, как арбуз.
     Виктор  Семенович прижал ладони ко лбу. Почти вырвалось у него какое-то
слово,  вроде - оплачу или отлечу, - но нечленораздельно застряло в горле, и
он  только шаркал ножкой и картонно кланялся по очереди Меркурию Авдеевичу и
Валерии Ивановне, не смея повернуть голову к Лизе.
     - К  счастью,  это к счастью! - воскликнула упоенно Настенька, бросаясь
подбирать  черепки, в то время как хозяева забормотали что-то, посмеиваясь и
успокаивая  несчастного.  Дарья  Антоновна  взяла  за  руку  Лизу  и сказала
нисколько не смущенно, но даже с истинным покровительством:
     - Вы,  милая,  подумаете  -  Витенька  и  правда такой увалень, что все
кругом валит. Это он вас застеснялся...
     - Он  уж  так  всегда ловок, так ловок! - опять завосклицала Настенька,
успевая глядеть сразу на всех, готовая все наладить и всех утешить.
     Это  маленькое  приключение  неожиданно освежило каждого, кроме Виктора
Семеновича,  как  каламбур  освежает  заскучавшее общество, и прощание вышло
сердечным.
     Но  едва  Мешковы  остались одни, между ними лег тягостный сумрак. Лиза
отошла  к  окну,  спиной  ощущая выжидательные взгляды отца и матери. Пустые
чашки  на  столе,  застывший  филодендрон,  сдвинутая  со своих мест мебель,
расколотый  абажур  на  скатерти  -  все  будто ждало неизбежного заключения
происшедшего.
     И Лиза, сжав крепко пальцы поднятых к груди рук, повернулась к матери.
     - Это что-то вроде смотрин, мама?
     Валерия  Ивановна  вынула  из рукава платочек. Меркурий Авдеевич сказал
вызывающе:
     - А  кабы и смотрины, что же худого? Не нами придумано. В обычае отцов.
И церковью не возбраняется. А мы нехристи, что ли?
     - Я просто спросила.
     - Не  просто  спросила.  С форсом спросила. Не тебе форсить. Видишь, по
городу какая молва пошла?
     - Молва?
     - Про тебя молва, что ты заодно с подпольщиками.
     - Папа!
     - Что  -  папа?  О  чем Шубниковы выспрашивали? Думаешь, мы одни знаем,
что  ты  с  кавалером гуляла, который за решетку посажен? Спасать тебя надо,
пока не поздно, - спасать! Поняла?
     - Поняла, - ответила Лиза, - начинаю понимать.
     - С  отцом  разучилась  говорить?  Образованной  стала?  А  куда завело
образование-то?  В  жандармском управлении меня спрашивают: "Расскажите, чем
ваша  дочь  интересуется".  Что  я  скажу?  Бунтовщиками  интересуется? Вы с
матерью,  как  кроты,  ничего  не  смыслите.  А  вас,  может, придут ночью и
схватят. Тогда что?
     - Да за что же схватят? - всполошилась Валерия Ивановна.
     - По  театрам  с  Извековым  ходила?  И пожалуйте. Разбирать не станут.
Опасность самой жизни угрожает, и надо, говорю, Ли-завету спасать.
     - И  Шубникова  вы  прочите  в  спасители,  -  проговорила  Лиза, точно
утверждая себя в этой мысли.
     Тогда Мешков прикрикнул:
     - Я за тебя подумаю, кому быть спасителем!
     Заложив   руки   за   спину,  он  круто  шагал  по  комнате,  чуть-чуть
подтанцовывая  на  поворотах.  Открывалось  чтение  одной  из  тех  нотаций,
которыми  зиждились