с этим
буквально   подразумеваемым   общим   представлением   о  том,  что  сегодня
происходит.  Он  не  мог знать - что произойдет завтра. Но знал, что в конце
концов   неминуемо   должно   произойти,  ибо  со  всей  силой  желал  этого
неминуемого и верил, что желаемое сбудется.
     Когда  вечером  после рыбной ловли Кирилл и Рагозин явились в Совет, им
стало  известно,  что дерзким набегом казаков захвачен город Пугачев, причем
зарублен  отряд  коммунистов  в  сто  человек. Чапаев, выступивший из Уфы за
пять  дней  перед  тем, стремительно вел свою дивизию на уральский театр, но
его  цель  находилась  глубоко  в  степи.  А  Пугачев  отстоял  от  Волги  в
однодневном,  самое  большее  в  двухдневном  переходе,  и  казачьи разъезды
вот-вот могли очутиться на правом берегу.
     Этот  год  был годом мобилизаций. Кончалась одна, начиналась другая. То
они  делались  по  предписаниям  из центра, то их производили губернские или
даже  уездные  власти.  Мобилизовали  в армию, в продовольственные отряды, в
санитарную  службу,  на  оборонительные  или  тыловые  работы,  на заготовку
топлива.  Мобилизовали  коммунистов,  рабочих, врачей, крестьянскую бедноту,
членов   профессиональных   союзов,   буржуазию,   царских   офицеров.  Одни
мобилизации  вызывали  бурный приток добровольцев, другие затихали, не успев
развернуться.   Почти   за  каждым  большим  событием  на  фронте  следовала
какая-нибудь  военная мобилизация. Почти каждому неожиданному происшествию -
мятежу,  набегу,  заговору,  измене  - сопутствовала равноценная мобилизации
отправка наспех сколоченных боевых групп к месту происшествия.
     Взятие  казаками  Пугачева  и  новая угроза из Заволжья пробудили новую
решимость  защищать  Саратов. Сейчас же были намечены военные части, которые
следовало  послать  на  фронт.  Сейчас же было решено придать частям ударный
отряд.  Сейчас  же  началось  составление  списка вновь мобилизуемых в отряд
большевиков.
     И  Кирилл  и  Рагозин  со  странной  уверенностью  ожидали, что оба они
войдут  в  список.  То, как их разыскивали бог весть где на коренной Волге и
потом  доставили  на катере в город; то, как возбужденно проходило партийное
собрание  и  как  оно  закончилось в глубине ночи пением "Вы жертвою пали" в
память   погибших  товарищей  и  потом  -  гимна,  все  это  создало  у  них
разгоряченное  чувство,  что они должны добровольно идти и непременно пойдут
на фронт.
     Но  они  не  успели  договорить о своем намерении, как им было отказано
наотрез:  об  оставлении  ими должностей не могло быть речи, положение вовсе
не  считалось  таким,  чтобы  надо  было  мобилизовать "партийных работников
губернского масштаба".
     - Губернского   масштаба!  -  воскликнул  Кирилл.  -  Дело  идет  не  о
губернии, а кое о чем побольше!
     - И  когда  же  прикажете  считать  положение  не  таким, а этаким? - с
сердцем  вопросил  Рагозин.  -  Может,  когда  опять  с Ильинской площади по
Совету из орудий задолбают? Так, что ли?
     Но  пыл  не мог поколебать ответного спокойствия: существовало решение,
что  на  заведующих отделами Совета мобилизация не распространяется. Рагозин
обрушился на противника что была мочи:
     - Может,  на мое место чинуш не найдется? Что сейчас важнее - фронт или
дебет-кредит?  Все  равно из меня министра финансов не сделаете! Витте какой
нашелся!  Что с тех пор переменилось, как меня деньги считать посадили? Цены
стали  ниже?  Керенки  подорожали?  Штаты  стали  меньше  раздувать?  Я даже
порядка в отчетности не добился, кавардак везде такой - ноги переломаешь!
     Тирада  встретила,  однако, лишь замечание о "несознательности" да было
произнесено  под  конец  непреложное  слово: "Придется подчиниться партийной
дисциплине".
     Подчиняться  словно  было все-таки легче, чем перетерпеть иронию: какая
в  самом  деле  несознательность могла обнаружиться в Извекове или Рагозине,
когда все сознание их было слито в одно целое с судьбой революции?
     Так  они  размышляли,  так  чувствовали,  покинув Совет и маршируя обок
друг с другом в молчании по непроглядным улицам.
     Ночь  стояла  черная,  затянутая тучами и как будто безвоздушная. Можно
было  ждать  -  соберется  дождь. Безмолвие было полным, но город казался не
спящим,  а  затаившимся.  Какой-то незримый враг словно перехватил дыхание и
бесцветными  очами  ночи провожал Кирилла и Рагозина, выглядывая из зарослей
палисадников, через заборы и с нависших над тротуарами крыш.
     Извеков  решил  переночевать у Рагозина: Вера Никандровна будет думать,
что  сын  остался  на песках, а дом Рагозина ближе к Совету - можно пораньше
прийти на работу.
     Они  распахнули  окно,  зажгли  настенную  лампочку с круглой жестянкой
рефлектора  (электричества  уже  давно  не  давали)  и,  кое-что  собрав  из
остатков   еды,  поужинали.  Спать  легли  на  полу,  разостлав  простыни  и
раздевшись  догола.  Но  оба они не ответили бы - что больше мешало заснуть:
духота или неунимавшееся снование мыслей.
     Прислушиваясь в томлении к тяжелым вздохам Кирилла, Рагозин сказал:
     - Раньше  говорилось  -  работать  на  ниве. Черта с два, доберешься до
нивы!  Латай  рукавом ворот, воротом рукав. Отмахивайся да отстреливайся. Не
там - так здесь.
     Кирилл вдруг усмехнулся.
     - А  ты  приехал  на рыбалку и хочешь, чтобы за тебя кто другой комаров
гонял! Нет, ты и наживку наживляй, и от гнуса отбивайся. Матвей-то прав.
     Он ненадолго примолк, потом досказал:
     - Тебе что же жаловаться? Никто тебя с твоей нивы не гонит...
     - Верно. Сиди, считай керенки да подмахивай бумажки.
     - Упразднил бы керенки-то.
     - Вон Колчак упразднил...
     - Ну, видно, у него не все без мозга!
     - Ан,   видно,  без  мозга!  Офицеры  его  бунт  подняли  -  карманы-то
керенками  набиты. Не хочется нищать. У наших мужиков на деревне этого добра
тоже не мало... Что ты понимаешь в керенках?!
     - Ну, раз ты понимаешь, значит, правильно посажен. Сиди.
     Рагозин  поднялся.  Было  так  темно, что даже его высокого белого тела
Кирилл   не   мог   разглядеть.   Оно   стало   угадываться,  когда  Рагозин
взгромоздился с ногами на окно: чуть-чуть начинал брезжить вялый рассвет.
     - Ты  полагаешь, я буду муслякать деньги да ждать, пока белые покажутся
на Соколовой горе?
     - Нет,  - ответил Кирилл спокойно, - если белые дойдут до Соколовой, от
тебя в городе и следа не останется.
     - Пущусь наутек, да?
     - Тебя первого заставят эвакуироваться.
     - Спасибо.  Ты  мне  удружил, ты меня и выручай, коли так: эвакуируй со
мной мои сейфы.
     Кирилл быстро привстал и, скрестив по-мусульмански ноги, выпалил:
     - Я  больше  трех лет был военным работником. Привык к армии, и думаю -
так уместнее. А меня держат за чернилами да промокашками.
     - И что же?
     - То, что я не хуже тебя. А подчиняюсь.
     - А я не подчиняюсь?
     - Ну и подчиняйся!
     Кирилл  отвалился  на  подушку,  взял  ее  в  обхват  и задышал ровно и
громко,  то  ли  притворяясь,  что  засыпает, то ли действительно засыпая от
усталости.
     На  другой  день  он  работал  как никогда скверно. Все было не по нем.
Зудящий  жар  полыхал  по  груди и спине, - Кирилл подумал, что с непривычки
обжег  себя  на  Волге солнцем. С грехом пополам он дотянул до обеда летучие
совещания,  телефонные  разговоры,  перечитыванье  и  перечеркиванье  бумаг.
Потом велел позвонить в гараж и поехал домой.
     У Веры Никандровны он застал Аночку, которая тотчас собралась уйти.
     Что-то  очень  нежное показалось Кириллу в ее смущении, какое он уже не
раз видел.
     - Нет,  нет,  -  возразила  Вера  Никандровна, - не уходи. Во-первых, в
нашем деле полезна мужская голова, во-вторых, будешь с нами обедать.
     Мужская  голова,  впрочем,  не столько обнадеживала ее пользой, сколько
беспокоила.
     - Ночевал на песках?
     Кирилл не торопился с ответом.
     - Нет,  вернулись  поздно  вечером.  Но  не  было машины, я заночевал у
Рагозина.
     - Не унести было улов на плечах?
     - Ага! - поддакнул он довольно. - Знаешь, я вытащил этакую вот щучину!
     Он так развел руками, что Аночка посторонилась.
     - Ее везут? - спросила она внушительно.
     - На подводе. И позади тележка для хвоста - знаете, как возят бревна.
     Вера  Никандровна  улыбнулась  только из деликатности. Раз он ухватился
за  шутку,  значит,  был  рад,  что его не спрашивают о серьезном, и значит,
недаром  в  городе шептались об экстренном ночном собрании. Аночка как будто
догадалась помочь ей:
     - Говорят - неприятные новости, да?
     - Ничего  чрезвычайного,  -  сказал  он  быстро.  -  А  у  вас  что  за
совещание?
     - Аночка  с  жалобой  на  брата.  И  я  не  могу  ничего присоветовать.
Расскажи, Аночка, Кириллу.
     - Мало  у  вас,  право,  дел,  кроме  моего  Павлика! - опять смутилась
Аночка.
     Но  он настоял, чтобы она говорила, - он предпочитал расспрашивать, чем
отвечать на расспросы.
     Оказалось,  Павлик  совсем  отбился  от  дома  после  смерти  матери  -
пропадает  на  улице,  на  берегу, завел дружбу с беспризорными мальчишками.
Даже ночует неизвестно где...
     - Я  видел  его  на песках, с Дорогомиловым, - сказал Кирилл, испытующе
взглянув на мать. - Надеюсь, эта дружба не во вред?
     - Арсений  Романович сам жалуется на перемену в Павлике. Мальчишка даже
книги перестал у него клянчить.
     - Чего  захотели!  Каникулы!  Я  бы  тоже пропадал на Волге. Счастливое
время, - вздохнул от зависти Кирилл.
     - В  том-то  и дело, что каникулы: никакого влияния школы, - произнесла
Вера Никандровна строго, точно на учительском совете.
     - Что  ты  на  меня  смотришь? - с улыбкой сказал Кирилл. - Ты педагог,
тебе лучше знать.
     - С мальчиком, правда, очень трудно, - заметила мать.
     - А  со  мной  было легко? - живо спросил он и обернулся к Аночке. - Вы
ведь не хотите из него сделать паиньку?
     - Я  не хочу, чтобы он стал беспризорником. А к этому идет. У меня мало
времени  для  него,  и  я  недостаточный  авторитет.  На днях он заявил, что
убежит на фронт. Что я могу сделать?
     Кирилл засмеялся:
     - И я с ним!
     Вера  Никандровна  следила  за  сыном  пристальнее,  чем этого требовал
разговор: несомненно, он что-то умалчивал важное!
     - Затвердил  какую-то  глупую  фразу:  "Жизни  не  знаешь!"  -  сказала
Аночка, улыбнувшись.
     - Конечно,  не  знаете!  - продолжал смеяться Кирилл. - Ко мне в Совет,
что ни день, приводят таких героев. Убежит, непременно убежит воевать!
     - Отца  тоже  не  слушает. Отец хотел его устроить в утильотдел - рвать
книжки...
     - Как рвать книжки? - удивился Кирилл.
     - Ну,  вот именно. Повел Павлика в пакгауз, где рвут макулатуру. Павлик
прибежал  ко мне, чуть не в слезах, говорит: "Вот она, твоя революция! Жизни
не знаешь! Поди посмотри, как отец дерет книги!"
     - Книги?  - повторил Извеков уже совсем серьезно. - Мне это неизвестно.
Надо заняться. Что это такое?
     Он  отошел  к  своей  полке.  Она все еще была пустой - два-три десятка
брошюр  и газеты стопкой лежали в углу, и поверх них - картонки с названиями
разделов.   Он   перебрал   всю   эту   разрисованную   рондо   "Экономику",
"Беллетристику" и спросил:
     - А это что же, ваш отец определяет - что макулатура, что нет?
     - Там  есть  какие-то  люди  для  этого. Отец занят чем-то другим... то
есть  хозяйственным  чем-то.  И  вообще...  что  же, отец? Он болен... вы же
знаете, русской болезнью.
     - Не  понимаю,  почему  это  зовется  русской  болезнью,  - ухмыльнулся
Кирилл.  - Пьют не одни русские. Пьют и англичане. Однако английская болезнь
- это рахит, а не алкоголизм.
     Ему  тут  же  стало  стыдно  этого,  вероятно вычитанного каламбура, но
Аночка  расхохоталась  тем  хохотом,  какой нападает на молоденьких девушек,
например,  в  последних  школьных классах, когда хохочут без особой причины,
единственно потому, что молодое ликование жизни требует смеха.
     Кирилл  прикрыл  рукой рот, - все-таки вырвалось что-то веселое, хотя и
неловко,  и было изумительно слушать плещущий на переходах разлив Аночкиного
смеха.  Вера  Никандровна  нашла момент подходящим, чтобы заняться обедом, и
оставила Кирилла и Аночку вдвоем.
     Он  подождал, пока Аночка успокоится. Но они оба молчали слишком долго,
и,  чтобы  побороть волнующую растерянность, которая внезапно явилась, когда
он  увидел  себя  наедине  с  этой казавшейся ему необычной девушкой, Кирилл
спросил умышленно по-деловому:
     - Что же делать с вашим братом?
     - Если  бы  отец  как  следует  зарабатывал,  дом  больше  привлекал бы
Павлика...   не   знаю,   какими-нибудь   занятиями,   может   быть,  просто
достатком...
     - Я попробую сделать что-нибудь для вашего отца, - сказал Кирилл.
     Она  отбежала  к  окну  и минуту не в состоянии была ничего выговорить,
заслонив  голову  обернутой  назад ладонью, будто мешало даже то, что Кирилл
видит ее затылок.
     - Ничего особенного, - хотел выручить ее Кирилл.
     - Я совсем не то думала!.. Я скоро буду тоже зарабатывать, и тогда...
     - Конечно,  - сразу поддержал он, - все наладится, как только ваш театр
станет на ноги.
     - Правда?  -  мгновенно  повернулась  она с новым, горящим взором. - Вы
поможете?
     - Разумеется.  Да  и  Рагозин  тоже. Он ведь понимает, что искусство не
может самозародиться. Мы с ним пьесу не разыграем.
     - Нет, правда? - почти крикнула она.
     - Конечно. Мы с ним не актеры.
     - Нет,  я  не  то! - смеясь и волнуясь, лепетала Аночка. - Я о том, что
вы серьезно верите в наш театр?
     - Ведь вы в него верите? А я смотрю на вас и не могу не верить.
     - В театр или в меня? - спросила она с чуть заметным колебанием.
     - Я вас тоже спрошу: а вы - в театр или в его людей?
     - Это  одно  и  то  же, - ответила она, подумав, и тут же, разгадав его
мысль, нахмурилась: - Вы не о Цветухине?
     Он словно обиделся, что она его уличила, потом сказал твердо:
     - Мне  кажется,  он может сделать много полезного, потому что увлечен и
хочет  работать. Но так же легко может много напутать, потому что - страшный
фантазер.
     - Вы  считаете,  что  никогда  ни  в  чем не ошибаетесь? - спросила она
раздраженно.
     - Нет, не считаю.
     - Но хотите никогда не ошибаться?
     - Хочу. Это я могу сказать. Хочу, - подтвердил он.
     Она  прошлась  по комнате непринужденно, но он видел, что она подавляла
мешающее ей чувство.
     - Я  тоже  хотела  бы.  Но знаю, по крайней мере, в деле, которому хочу
принадлежать, знаю, что в нем невозможно не ошибаться.
     - В искусстве?
     - Да.
     - Кто вам это внушил? - сказал он, недоумевая.
     - Я  вижу,  как  работают  старые актеры. Как они ищут, как им кажется,
что  они  нашли,  как  потом  отказываются  от  найденного, и все начинается
сызнова.
     - Так во всяком труде, - сказал Кирилл.
     Она с грустью покачала головой, словно желая пристыдить его.
     - Вы  сами  не  верите  в  свои  слова.  Почти  всякий  труд  состоит в
повторении   усвоенного.   Попробуйте   повторяться  в  искусстве.  Художник
умирает,  если  повторяется.  Мечта  его  жизни  -  выразить себя отлично от
других и отлично от того, чем он однажды уже был.
     - Этому  вас учит Цветухин? Я с ним не согласен. Артист должен выразить
через себя всех. Одинаково со всеми. Иначе он будет непонятен.
     Аночка  была  очень  сосредоточенна.  Она  размышляла  упрямо,  как над
задачкой.  Она  даже поднесла к губам палец. Вдруг с торжествующей улыбкой и
тихо, как раскрывают чувство, которым дорожат, она сказала:
     - Я  согласна. И Егор Павлович, наверно, тоже. Но ведь это - цель, быть
понятной.  А  я  говорю  о том, как ошибаешься по дороге к цели. В работе, в
поисках.  Никакая  цель не мыслима без движения к ней, верно? Вот в движении
и ошибаешься.
     - Ошибаться не грех. Но стоит ли повторять ошибки других?
     Она озорно повернулась на каблуках.
     - Не-ет, не-ет! Вы плохо знаете Цветухина!..
     Уже  был  накрыт  стол. Хлопоча вокруг него, Вера Никандровна краем уха
слушала  разговор,  отвлекший  сына  от  скрытых  мыслей,  и, когда уселись,
заключила   с   довольной  добротой,  будто  радуясь,  что  все  так  удачно
подстроила:
     - Спорщица!  Любишь  свой  театр,  ну  и  люби,  пожалуйста,  никто  не
возражает.
     - Да,  да,  да!  - воскликнула Аночка. - Никто не возражает! Потому что
это  самое  сильное  переживание!  Самое  яркое!  Самое  полное!  Самое (она
столкнулась  глазами  с  прямым,  но  слегка  задорным  взглядом  Кирилла  и
неожиданно    спуталась)...   самое...   налейте   мне,   пожалуйста,   Вера
Никандровна... что у вас, щи?
     Начавшись  этой  забавной  ноткой,  обед  прошел в шутливой болтовне, и
Кириллу  стало  казаться,  что он не только дома, но в кругу своей семьи. Он
предложил  Аночке  довезти  ее  в  город  на  машине,  и она с удовольствием
вскочила в потрепанный, однако все еще импозантный "бенц".
     Горячий,  но освежающий ток встречного ветра захватил ее. Она ничего не
говорила,  отдаваясь  ни  разу  не испытанному властному движению. Толчки на
древних выбоинах мостовой не сдерживали, а усиливали ощущение полета.
     Кирилл  сбоку  глядел  на  ее лицо. Расширились и отчеркнулись резче ее
легко  изогнутые  ноздри,  смело держалась против ветра голова, и тонкая шея
стала  еще  длиннее,  вдруг  выразив  своим  очертанием всю наивную прелесть
девушки.  Он  смотрел  на  нее, и в ушах его повторялся такой певучий, такой
бесхитростный  возглас:  "Самое  сильное  переживание,  самое  яркое,  самое
полное!"
     На  крутой  яме  машину  подкинуло,  где-то в утробе кузова инструменты
весело  громыхнули  звонкой сталью, Аночку бросило в сторону, она всем весом
оперлась  на  колени  Кирилла,  тотчас  выровнялась,  но он прижал ее руку к
своей  коленке  и  не  хотел  выпускать.  Она  отвернулась  и  с  упрямством
высвободила руку.
     - Вон вы какая, - сказал Кирилл.
     Она   продолжала   молчание,   по-прежнему   поглощенная   единственным
ощущением   головокружительной   езды,   и   только   в  конце  пути,  точно
опомнившись, ответила:
     - Откуда  вам меня знать? Вы, наверно, и не подумали обо мне ни разу. А
вот я о вас знаю все.
     - Все? - не поверил он.
     - Как вы были в тюрьме, как жили в ссылке, как пошли на войну...
     - Еще не все, - подзадорил он.
     - Ну... что же вам еще? О Лизе Мешковой? И о Лизе знаю. Словом - все!
     Она  обернулась  к  нему  в  первый  раз за дорогу. Лукавое любопытство
мелькнуло на ее лице, и он неожиданно отвел взгляд.
     Ей  надо  было  выходить.  За  эту секундную стоянку ему захотелось так
много высказать о себе, что он не нашел ни одного подходящего слова.
     - Давайте  увидимся,  - предложил он, протягивая ей руку, когда она уже
стояла  на  тротуаре - тонкая, прямая, в сверкающем на солнце белом коротком
платье, с растрепанными ветром волосами.
     - Давайте.
     - Приезжайте послезавтра вечером к маме, хорошо?
     Она сказала, чуть кивнув:
     - Хорошо, - и скрылась за угловым домом.
     Эти  два  дня  Кирилл занимался делами с увлечением, но чем настойчивее
уводило  его  за  собой дело, тем медленнее шли часы, и едва наступал вечер,
он  спрашивал  себя с изумлением - почему назначил встречу на послезавтра, а
не  на  сегодня,  не на завтра? "Растерялся, молодой человек, растерялся", -
повторял он про себя с издевочкой и озорно.
     Ему  была  знакома эта беспокоящая протяженность времени. Давней, почти
забытой  порой,  вынужденный  излишек времени заполнялся живучей тревогой об
утрате,  о  потерянной надежде. Это бывало в Олонецких лесах, позже - в годы
сормовского  притворства,  когда  надо  было  жить  надетой  на себя скучной
личиной  благонамеренного  чертежника Ломова. Тогда это чувство выливалось в
тоску о Лизе.
     Сейчас  он  испытывал  что-то  похожее  и  одновременно  другое, новое,
смешанное