ражечник
довольствовался  иглой,  ножницами и утюгом. Плотник - топором и пилой. Да и
правда:   много  ли  было  нужно,  чтобы  из  выброшенной  в  ветошь  шинели
смастерить  кепку,  а  из сырой сосны сколотить табуретку или гроб? Никто из
людей,  роившихся  по комнатам гостиницы в стиле модерн, не собирался ломать
голову над механизацией цехов утильотдела.
     Но  хотя эти цехи заслуживали лишь бесславных похорон, хоронить их было
слишком  рано.  Как  ни слабосильны казались их труды, обойтись без них было
немыслимо.  Разруха хозяйственной жизни достигла к этому времени неслыханных
размеров  и  была  открыто  признана  одним  из опаснейших врагов революции.
Кусок  мыла,  клок  бумаги,  подошва,  годная  хотя  бы на неделю, пуговица,
способная   удержать   на  человеке  незамысловатое  одеянье,  -  все  стало
драгоценностью.
     И,  может  быть,  именно  в  силу  противоречия,  до  крайности  нужные
производства  утильотдела, несмотря на их вековую отсталость, так ценились и
побуждали  к  такому  деятельному  роению  вокруг  себя  людей,  старавшихся
подогреть в них теплившуюся жизнь и отдалить неминучую кончину.
     Извекову  не сразу удалось разыскать пакетную мастерскую. Склады и цехи
были  раскиданы  от  Волги  до  Монастырской  слободки  и занимали пакгаузы,
лабазы,  ветхие  соляные  мельницы в старом городе, подвалы и лавки базаров.
Надо  было  узнать,  где  подвизается Парабукин, а он не настолько славился,
чтобы любой делопроизводитель утильотдела догадался, о ком идет речь.
     Тихон  Платонович  сидел в своей фанерной каморе, выгороженной на стыке
двух  обширных  залов,  один  из  которых  предназначался  для  журнальной и
газетной  свалки,  другой  заключал неразобранные библиотеки. Через пробитую
стену первый зал соединялся с пакетной мастерской.
     Человеческие  тени  скользили  по  бумажным нагромождениям, появляясь и
пропадая.  В  тишине  слышалось  изредка шуршание тронутого сквозняком листа
бумаги.  Запахи свежего клейстера, заплесневелой кожи, отсырелого коленкора,
напоминая цветущий пруд, легко проносились от дверей к окнам.
     Тихон  Платонович,  выпив  неизвестного напитка, доставленного Мефодием
Силычем, убрал в письменный стол кружечку и слушал своего друга.
     - Что  ты  толкуешь  о  Цветухине!  Он  мне как близнец, я его чувствую
лучше  себя,  -  говорил  Мефодий. - Страдалец, как я. Но тайный. Гордыня не
пускает  склонить  выю.  Гений  в  нем  не  вылупился. Все стучит клювиком в
скорлупку.  А  пробить  скорлупку  не  может. Он и страдает. Я рядом с ним -
инфузория. Хотя - актер. Тоже актер!
     - Тоже в скорлупке, - вставил Парабукин.
     - Признаю.  Смиренномудро признаю. Ибо не горд, а только суетен. Мне не
так  больно.  Он - гений, ему больнее. А что ему мешает? Рисовка. Принципами
рисуется.  Какие  у  актера  могут  быть  принципы?  Сыграл  хорошо  - вот и
принцип.  Не  сыграл  -  в  чем  же принцип? У нас был трагик - беспардонный
черт,  ни  одного  принципа,  а весь театр рыдает. В нашем деле надо животом
брать. А Егор много понимать хочет.
     - Сгубит он мою Аночку, - горестно вздохнул Тихон Платонович.
     - О  ком  говоришь?  -  оскорбился  Мефодий.  - О Гамлете говоришь, ты,
затычка!  Он  от  актеров  чистоты  требует, не клубнички. Учеников поучает,
чтобы  у  них душа, как хрусталь, пела. Я у него две недели в ногах валялся,
пока  он  меня к себе в студию принял. Талант, говорит мне, любит две вещи -
чистоплотность  и  трезвость. Тот, говорит, кто пропивает талант, тот - вор.
Он,  говорит,  крадет  у  людей  то,  что  им  дано  природой, ибо дарования
отпускаются  на  пользу всех людей в лице одной персоны. Люди, говорит, были
бы  в  сто раз счастливее, если бы талант не перепадал бы пропойцам. Бросишь
пить  -  приходи,  играй.  А  так, говорит, черт с тобой. У меня молодежь, я
отвечаю.
     - А сам он что - на водопровод молится?
     - Вот.  Я у него в ногах валяюсь, а между тем отвечаю: мало ты со мной,
Егор,  выхлестал,  что меня лишней рюмкой укоряешь? А он мне: Цветухин, мол,
не  пропойца.  Если,  говорит, я пью - я пью для радости. Пирую. Веселюсь. И
понимаю,  что это не всерьез, а для удовольствия и смеха. А горькую запивать
-  разнузданность.  Да как рассердится! Это, говорит, все из гениальничанья.
Все  пропойцы  гениальничают. Заметил, говорит, они и разговаривать не умеют
без   претензий.   Все   удивить   норовят,   остроумничают.  Это,  говорит,
антихудожественно. Понимаешь - куда?
     - Отбрил тебя.
     - Почему  -  меня?  -  снова  обиделся  Мефодий. - Я - простой человек,
вместилище  жидкости.  Претензий  не  имею  никаких.  Пью,  как обыкновенный
пролетарий.
     - Это ты-то пролетарий? Отец Мефодий!
     - А  кто же? Я - неимущая Россия! Вот кто я. На таких, как я, отечество
держится! Кариатида!
     - Кари-ати-да! - иронически перепел Парабукин.
     И   тут   его  лицо  обвисло,  он  наскоро  провел  рукой  по  гриве  и
нерешительно начал приподниматься.
     - Где  здесь  хозяин  всех  этих  богатств?  -  громко спросил Извеков,
отворив фанерную дверцу и заглядывая в чулан.
     - Товарищ  секретарь,  -  проговорил  Парабукин,  и  одернул куцую свою
толстовку,  и  погладил усы с бородой, и откашлялся, не находясь, что бы еще
сделать в таких нечаянных обстоятельствах.
     - Ожидаем  давно,  - сказал он. - Позвольте представить. Мефодий Силыч,
сотрудник   студии   Цветухина.   Так   сказать,   коллега  моей  дочери  по
театральному поприщу. Кариатида.
     - То есть... по фамилии? - сурово удивился Извеков.
     - Более  в  метафорическом  смысле,  -  сказал Мефодий, раскланиваясь с
важностью.
     - Вы  что  же,  закусывали? - на шаг отступая перед непонятным запахом,
спросил  Извеков  (он  внимательно  глянул  на  перебитый  сократовский  нос
Мефодия и подумал: этот, пожалуй, еще отменнее Парабукина).
     - В   виде  перерыва  между  занятиями,  -  торопился  объяснить  Тихон
Платонович. - Так кое-чем. Нынче не до разносолов.
     - Скажите, что у вас делается с библиотекой Дорогомилова?
     Парабукин,  радуясь, что одна щекотливая тема миновала, и опасаясь - не
возникла  бы  другая, вполне, однако, успел овладеть собой и подставил гостю
просиженный венский стул.
     - Спасибо, не побрезговали, зашли в наш антиквариат.
     - Покажите, что сюда попало из дорогомиловских книг.
     - Это  вам,  поди, мой Павел донес? Все как есть придумал мальчишка, от
своего рвения не по разуму, не по возрасту.
     - Проведите меня, я хочу видеть.
     Они  вдвоем  двинулись  между  бугров  и  куч  бумажного хлама, навалом
ссыпанного  и  образовавшего целые улицы и переулки, за которыми нельзя было
окинуть  глазом всего помещения. Парабукин, путеводительствуя, не переставал
говорить:
     - От   Дорогомилова   к   нам  ничего  не  поступало.  А  поступило  от
библиотеки,  которой  он  свое добро пожертвовал. Добра-то оказалось меньше,
чем  мусора.  Библиотека  весь  мусор  сюда  и сбагрила. Журналишки, газеты,
счетоводство  разное.  Ничего  себе сырье. Кое-что на фунтики пойдет, другое
на  конверт.  Есть которые поплотнее листы, можно канцелярский пакет клеить.
Вот,   как   раз,   поинтересуйтесь,  этот  ворошок  дорогомиловский.  Павел
разворочал, копался чего-то, негодник.
     Кирилл  взял  сверху  переплетенную  тетрадь  в  писчий  лист. Это были
печатные доклады городского управления двадцатилетней давности.
     - Бумажку-то  ставили, а? Говард! - сказал Парабукин, потирая в пальцах
глянцевитый лист и зажмурившись.
     Кирилл  поднял  другую  тетрадь.  В  ней  заключался  отчет  городского
театрального  комитета  управе и отчет о приходе и расходе городских сумм по
театру.  Сезон,  которому  посвящались  документы,  был  памятен:  в тот год
Кирилл  последний  раз  побывал  в  этом  театре  -  с Лизой, и наутро после
спектакля,  с  неизгладимым  ощущением  ее  соседства  по креслу, был введен
жандармами во двор тюрьмы.
     Непроизвольно    пальцы    его   перелистывали   тетрадь.   Потом   они
остановились.  Он  не  сразу  понял,  что  заставило его сосредоточиться. Он
читал   примечание   в  конце  страницы  о  том,  что  господин  антрепренер
оспаривает  удержание  городом  такой-то  суммы  с бенефисного сбора артиста
Цветухина. Фамилия Цветухина была выделена жирным шрифтом.
     Кирилл швырнул тетрадь прочь.
     - А книги у вас где, книги? - настойчиво повторил он.
     - Книги совершенно особо. Можно сказать, в хранилище. Пожалуйте.
     Они  прошли  в  смежный зал. Чуть не до потолка высились тут кучи книг,
причудливые,  как  горные  цепи  со  своими  вершинами,  ущельями,  обрывами
склонов.
     Кирилл  медленно обвел взором эту стихию. Вот она, жизнь, честь, слава,
вспомнил  он,  богатство,  высочайшие  взлеты,  неизмеримое счастье! Могучая
любовь человечества!
     - Тут   у  нас  происходит  ученая  обработка,  -  бормотал  Парабукин,
отодвигая  пяткой  мешавший  ему  стоять  толстый  том.  - Изыскания, всякая
сортировка.
     - Гм, - промычал Извеков.
     - А  как  же! Решается экспертами - что есть научность, а что, согласно
инструкции,  - утиль. Пожалуйте сюда. У этой стенки разные духовные писания,
православные,   римско-католические,   немецко-лютеранские.  Очень  плотного
переплета.
     - Это не эксперт с вами закусывал?
     - Нет,  мой  личный  друг.  Мужчина  образованный, антицерковный, знает
по-древнелатински.  В  искусстве  старый  воробей,  поскольку  актер.  Но на
сортировку  искусства  нам присылают больших знатоков. Один даже собственное
сочинение  в  книгах обнаружил, называется "Что такое светотень". Не читали?
По театральной части, к примеру, отбирал науку Егор Павлович Цветухин.
     Извеков быстро перебил:
     - Я хочу знать, где книги Дорогомилова?
     - У самой двери. С полвоза, не больше. Жидкая литература. Без корочек.
     - Оставьте меня одного.
     - Пожалуйста!  - обрадовался Парабукин. - Посмотрите, что вам подойдет.
Многие были довольны выбором.
     Кирилл  остался  один.  Через  окно обрывисто влетали шумы улиц, легкое
дуновение  иногда шевелило раскрытыми страницами. Выдернутая из вороха книга
задевала  другие,  они скатывались, падали. Из несвязных и будто раздумчивых
звуков  складывалась  та  тишина, в которой так бесконечно хорошо находиться
наедине с собой.
     Кирилл  нагнулся,  поднимая  с  пола  книгу,  сел на корточки и притих,
изредка перелистывая страницы или меняя одну книгу на другую.
     Если  судить об Арсении Романовиче по сборищу изданий, какие угодили на
этот  склад,  то  это  был  необъяснимый человек. Книги накапливались у него
десятилетиями,  и за этот срок он, видно, отдал дань множеству увлечений, от
ремесла   часового   мастера   и   фотографии   до   истории   философии   и
пароходостроения.   Здесь   были   и   буддизм,   и   комнатная  гимнастика,
консервирование  фруктов, русское сектантство, рыборазведение. Среди дешевых
брошюр,  как  баржа  между лодчонок, плавала фундаментальная теория чисел, и
вдруг  - немецкий перевод похождений Казановы, и немец Гофман по-французски,
с гравюрами Гаварни, и первый русский "Дон-Кишот Ламанхский".
     И  вот  владетелю  этой  окрошки,  чернилами  проставлявшему на книжных
титулах  свою  звонкую  фамилию  и  дату  приобретения  книги  (наверно,  на
базарном  развале),  суждено  было  остаться  в  памяти  Кирилла загадочным,
неприязненным  существом  -  Лохматым,  при  встрече  с  которым на улице он
перебегал  на другую сторону. Чем же могло существо это расположить к дружбе
отца  Кирилла?  Может  быть, странная ярмарка интересов Арсения Романовича -
простые   случайности,   которыми  обрастает  жизнь,  как  днище  корабля  -
ракушками?   Ведь  если  взглянуть  на  такое  днище  из-под  воды,  корабль
покажется  тоже странным. В самом деле, что особенного в человеке, находящем
удовольствие   расписываться   на   каждой   брошюре?   Книголюб,   когда-то
прививавший  Извекову  почитание к печатному слову, сказал: ставить свое имя
допустимо лишь на той книге, которую сам написал.
     Кирилл  развернул  оказавшийся  в  куче  тяжелый  том  русской  истории
Соловьева  и,  полусогнув  листы, пропустил их из-под большого пальца жестом
книжника,  проверяющего  цельность  страниц.  В глазах мелькнули карандашные
надписи   на   полях.  Кирилл  вернулся  к  этим  страницам  и  нашел  резко
подчеркнутые  строки.  Это  были  слова пугачевской грамоты, жаловавшей рать
рекою  и  землею,  травами  и морями, и денежным жалованьем, и провиантом, и
свинцом,  и  порохом,  и  вечною  вольностью.  На полях стояла надпись: "Так
будет".
     Кто-то  думал  над  великолепием  щедрых  и свободных этих слов, кто-то
хотел,  чтобы  читающие эти слова тоже задумались над ними, кто-то ждал, что
они станут из слов делом. Неужели Дорогомилов?
     Кирилл  отложил  том  в сторону. Минутой позже он прибавил к нему томик
запрещенных  в  России сочинений Льва Толстого. Еще немного спустя он бросил
ворошить дорогомиловские книги и перешел к другим.
     Ему  подвернулись  "Губернские очерки" Щедрина. Отличная книга валялась
вместе  с какими-то руководствами по плетению ковров и ткачеству. Он отложил
Щедрина.  Потом  он  нашел  драмы  Ибсена  (всего  два  тома - собрание было
разрознено).  Он присоединил их туда же. Пробираясь глубже в горные теснины,
он  поднял  с  пола  Ломброзо  (неважная  книжка,  с  надорванным углом) - о
сумасшествии  и гениальности. Книга была давно разругана, он знал это, но не
читал  ее. Не мешает, конечно, прочитывать и то, что бранят. Ему бросилась в
глаза  старенькая корочка с фамилией - Бельтов. Он прошел мимо, но вернулся,
прочитал  название "К вопросу о развитии монистического взгляда на историю".
Плеханов!   Четвертьвековая   давность!  Вероятно,  эта  книга  была  кем-то
отобрана  до  него.  Она лежала слишком на виду. Но Плеханов-то Извекову, во
всяком случае, нужен. Это - не Ломброзо!
     Вдруг  он  увидел  Шекспира.  Четыре роскошных тома, один как другой, с
золотом  по  черной  коже. Он раскрыл переплет. Он никогда не видел подобных
переплетов.  Бумага  форзацев  была  нежна и гладка, как шелк. По ней вились
птицы  и  цвели  цветы. Они были не синие и не коричневые. Они были синими и
коричневыми  сразу.  Серебряный волосок неумолимо вился между птиц и цветов.
"Это  хорошо  для  Аночки",  -  тотчас  подумал  он,  прикоснувшись  рукой к
форзацу. "Аночка может брать у меня", - добавила за него другая мысль.
     Эти  книги  были, во всяком случае, из числа отобранных до Кирилла. Они
аккуратно  стояли в ряд с другими прекрасными книгами. Но в конце концов кто
мог  здесь  отбирать  книги?  Кто назначал сюда сортировщиков, специалистов,
экспертов  и  как  их еще? У Кирилла вряд ли меньше оснований отбирать книги
наравне  с  ними.  Может  быть, даже у него больше оснований, чем у них. Так
или иначе, но пока он поставит Шекспира к своим отложенным книгам.
     Он  стал торопиться. Книг было слишком много, задерживаться подолгу над
каждой  означало бы ничего не отобрать. Он хорошо представлял себе вид своих
полок,  когда  на них станут книги. Очень важно положить в основание будущей
библиотеки  известную  систему.  Обеспечить прежде всего главные разделы. Но
ведь  он выбирает книги не по своему произволу, а только бродит по лабиринту
и  берет  лучшее из того, что попадается. Надо пока мириться, взять все, что
жалко  не взять. "Я - как Дорогомилов, черт возьми", - подумал он. Но сейчас
же  другая мысль успокоила его: "Можно будет потом выбросить из отложенного,
что лишнее".
     На  него  напала  алчность. Он нес и нес к своей стопе новые сокровища.
Ум  его  сам, помимо желания, называл эту стопу "моими книгами". Воображение
говорило  ему:  "Это  интересно  для  мамы  -  педагогика".  Или: "Эту я дам
почитать Рагозину".
     Надвигались  сумерки.  Он подносил книги ближе и ближе к глазам. Он был
один.  Никто  не  заглянул к нему ни разу. Это было самозабвение. Он копал и
копал  эти  горы,  прорывая  в  них туннели: в глубине могли таиться дорогие
сердцу  имена!  Подхватив  снизу  пачку отобранных книг и прижимая ее сверху
подбородком,  качаясь  от  усталости,  он  пробирался к своей стопе, которая
росла  и  росла.  Потом  он шел туда, где еще не был, смотрел то, что еще не
видел,  и  опять  рылся,  разгребал  уступ  за уступом, переходил с места на
место,  взбирался  на оползающие книжные холмы и съезжал вниз по их склонам.
Руки  его  стали  скользкими  от  пыли.  Он наглотался этой тонкой, сладкой,
щекочущей горло пыли и кашлял.
     Наконец  холмы  и  горы слились в общую массу, читать стало невозможно,
светлели только окна.
     Кирилл  отряхнулся  и  подошел  к  своим  богатствам.  "Бог  ты  мой! -
изумился  он.  -  Как  же  унести  эту поленницу? Нужна лошадь". Он постоял,
словно  недоумевая - почему все это случилось? И что за книги он набрал? Ему
показалось, будто кружится голова и его клонит куда-то вбок.
     Вдруг  через  окно  ворвалась  маршевая  песня.  Грубые  голоса, дружно
нарубая такт топотом ног по булыжнику, сильнее и сильнее сотрясали улицу:

                Сме-ло
                      мы в бой пойдем
                За власть
                         Сове-та-ав...

     Кирилл вытер рукавом лоб. Его действительно качнуло, и он вздрогнул.
     Ударив  обеими  ладонями  по  двери,  он  распахнул  ее  и едва не сшиб
отступившего от неожиданности Парабукина.
     Тихон  Платонович  стоял с маленьким светильником, подняв его вровень с
головой. Грива и борода его золотились в мерцании огонька.
     - А   я   хотел   вам  лампочку  предложить.  Стемнело.  Отобрали  чего
подходящее?
     - Нет, - коротко сказал Кирилл. - Потом. Прощайте.
     - Ежели  вам  неудобно  или еще что, так мы пришлем. Только прикажите -
куда.
     - Никуда.  Прощайте,  -  еще  раз  сказал  Кирилл  и чуть не побежал по
бумажному хламу к выходу.


33

     В  искусстве существуют вопросы, кажущиеся решенными только потому, что
зрелые  художники  сжились  с  ними и привыкли считать, что они решены. Если
молодой  художник  ставит такие вопросы перед зрелым, то получает в ответ не
решение,  а  ссылку  на опыт, которым обладает зрелость. Опыт заменяет собой
решение,  не  существующее  в  виде  вечного  закона, но отыскиваемое каждым
художником для себя и своего времени.
     Едва   только   Аночка   Парабукина  занесла  ногу  на  сцену,  десятки
недоумений  обступили  ее,  как  деревья обступают зашедшего в бор человека.
Среди  туманностей, тупиков один вопрос казался ей необыкновенно важным, и с
решением его было невозможно медлить.
     Вопрос  состоял  в  том,  из  какого  источника  черпать  средства  для
воспроизведения незнакомого образа?
     Если   бы   Аночке  Парабукиной  предстояло  сыграть  на  сцене  Аночку
Парабукину,  то  задача решалась бы просто: Аночка должна была бы шагнуть из
жизни на подмостки, оставаясь собой.
     Но  Аночке  предстояло  сыграть  Луизу  из  "Коварства и любви". Аночка
никогда  не  видела Луизу. То есть, совсем еще девочкой, она видела Луизу на
сцене  Народного  театра,  в  саду,  известном  под  именем  сада Сервье, на
окраине  города. Но это была Луиза, сыгранная актрисой. Луизы Миллер, жившей
в восемнадцатом веке в каком-то немецком герцогстве, Аночка не могла знать.
     Почему  же  говорят, что театр - это жизнь? Какая жизнь? Жизнь, которой
никто не видел? Кого должна играть Аночка? Актрису из сада Сервье?
     Когда  Аночка  спросила  об этом Егора Павловича, он не задумался ни на
секунду:
     - Луиза - это ты. Играй себя.
     - Как,  -  серьезно  сказала  Аночка,  -  как  это  может  быть? У меня
короткая юбка, я шагаю, как барабанщик. А ведь у Луизы - фижмы?
     - Когда наденешь фижмы, все станет на место. Только помни, ты - Луиза.
     - А ноги, руки? Разве у Луизы они такие длинные?
     - Да,  такие  же  длинные.  Не  думай  о  них.  Думай,  что  ты  любишь
Фердинанда,  что  ты могла быть счастлива со мн