искусства, -
сказал   Цветухин   гораздо  серьезнее,  чем  требовал  снисходительный  тон
Пастухова.
     - То  есть  как?  Ты  хочешь  точнее  воспроизвести на сцене вот такого
волосатого  пропойцу? Для чего спонадобилась тебе точность? Чтобы сделать на
подмостках  второй  ночлежный  дом? Для чего? Ступай сходи на Верхний базар,
там   есть  второй  ночлежный  дом.  Какое  дело  до  этого  сцене,  театру,
искусству?
     - Знаю,  знаю,  -  воскликнул  Цветухин,  -  это  ты насчет мопса: Гете
сказал,  что  если  художник  срисует с полной точностью мопса, то будет два
мопса, вместо одного, а искусство ровно ничего не приобретет.
     - Ну,  вон  какой  ты  образованный! Двадцать - тридцать лет назад Золя
всем   своим  трудом  проповедовал  точное  перенесение  действительности  в
романы.  Он  ездил  на  паровозе,  чтобы затем изобразить в книге машиниста,
спускался  в  шахты,  ходил  в веселые дома. И я недавно перелистывал старые
французские  журналы  и  нашел  карикатуру,  напечатанную  после  выхода его
романа  "Париж". На мостовой, под копытами лошади, лежит бедный Золя в своем
пенсне  со  шнурочком,  без  цилиндра, и под карикатурой написано: "Господин
Золя  бросился  под  фиакр,  чтобы  затем жизненно описать чувства человека,
которого сшиб извозчик..."
     - Хорошо! - блаженно пропел Мефодий и налил водки.
     Посмеялись,  выпили,  немного  пожевали,  -  аппетит  был уже притушен.
Пастухов  угостил  из  большого  кожаного  портсигара  папиросами, и в дыму,
обнявшем  приятелей  серыми ленивыми рукавами, Цветухин произнес с искренним
изумлением:
     - Ты  консерватор, Александр. Ты повторяешь то, что говорят у нас самые
отсталые  люди  сцены,  рутинеры.  Как ты можешь отрицать, что артист должен
изучать подлинную жизнь? Это - мракобесие!
     - Не  стращай  меня  словами,  Егор.  Я  художник и слов не боюсь. Слов
боятся  только газетчики, потому что они придают им больше значения, чем они
могут иметь.
     Пастухов  вынул  из  нагрудного  кармана  маленькую  красную  книжечку,
перелистал ее, но не нашел, что хотел, и продолжал спокойно, не торопясь:
     - Мне  передавали,  будто Лев Толстой кому-то там, может быть за чайным
столом,  недавно  сказал:  чтобы  быть  художником  слова,  надо, чтобы было
свойственно  высоко подниматься душою и низко падать. Тогда, сказал Толстой,
все  промежуточные  ступени  известны  и  художник  может жить в воображении
жизнью людей, стоящих на разных ступенях.
     - Как  хорошо!  -  вскрикнул Мефодий, схватившись опять за водку. - Это
лучше,  лучше,  чем  про  Золя!  Посильнее. Это - здорово хорошо, а? Правда,
Егор, а?
     Он  слушал  разговор  упоенно,  открыв  большой  толстогубый рот, но во
взгляде  его  заключалось не только желание ничего не упустить из разговора,
но и улыбка человека, видящего больше, чем ему показывают.
     Пастухов  опять  покопался  в  книжечке и слегка торжественно разгладил
отысканную нужную страничку.
     - А  вот  что  я выписал из Бальзака: "Одно из зол, которому подвержены
выдающиеся  умы,  это  то,  что  они  невольно  постигают  все  -  не только
добродетели, но и пороки".
     - Какая   связь?   -   передернул  плечами  Цветухин.  -  И  что  здесь
противоречит изучению жизни?
     - Ты  не  видишь  связи?  Толстой  говорит,  что  художнику должно быть
свойственно  высоко  подниматься  душою и низко падать. Бальзак говорит, что
выдающийся  ум постигает добродетель и порок невольно. Связь в двух словах -
свойственно  и  невольно.  Оба  говорят  о чем-то прирожденном художнику или
выдающемуся  уму,  говорят о том, что постижение высокого и низкого является
их  свойством  по  природе,  что добро и зло постигается ими помимо их воли.
Жизнь  воображения  - вот сущность художника или выдающегося ума. И, заметь,
Толстой  говорит:  подниматься  и  падать душою. Душою, дорогой мой Егор, то
есть  тем  же  воображением, а не как-нибудь еще. Иначе получится карикатура
на  Золя.  Получится,  что  низко  пасть  -  значит  совершить подлость не в
воображении,  а  в  быту,  украсть,  чтобы  постичь  душу  вора. Вот этакому
изучению жизни Толстой и Бальзак и противоречат.
     - Почему  же  Бальзак называет злом это невольное постижение выдающимся
умом добродетели и порока?
     - Почему? Я думаю...
     Пастухов вдруг ухмыльнулся и простодушно ляпнул:
     - Я,  правда,  не  думал. Мне это сейчас пришло на ум, нечаянно. Но вот
что  я  твердо  знаю:  реалисты  Бальзак и Толстой нас обманули. Это - самые
фантастичные  художники из всех, какие были. Они все выдумали, все сочинили.
Они  совсем  не  занимались  копированием  подлинной жизни. Книги их - плоды
тончайшего  воображения. Именно поэтому они убеждают больше самой жизни. И я
исповедую  одно:  мой  мысленный  взор  есть  бог искусства. Мысленный взор,
вездесущая  мысль,  понимаешь?  Я  вижу мысленным взором любой ночлежный дом
так  же,  как  вижу  египетского  фараона,  как вижу мужичью клячу или члена
Государственной  думы.  Вездесущей  мыслью  я  поднимаюсь  и падаю, совершаю
добро  и  зло.  В  воображении  своем,  в  фантазии  подвержен прекрасному и
отвратительному, ибо я художник.
     Он поднял рюмку.
     - За  художника,  против копировщика. За Толстого, против Золя. За бога
искусства - воображение!
     - Поехали, - докончил Мефодий.
     Они   начинали   пьянеть.  Закуски  расползались  по  столу  все  шире,
обращаясь  из  приманки  в  отбросы,  окурки  плутали по тарелкам, не находя
пепельницу.  Мефодий  достал  из  печи жаровню с тушеным мясом, табачный дым
отступил  перед  паром  соуса,  пышущего  запахом  лаврового  листа и перца,
аппетит  ожил,  голоса  поднялись и зашумели, фразы укоротились, бессмыслицы
стали казаться остроумными, веселыми.
     - Ты  пьяная  затычка,  Мефодий,  -  сказал  Пастухов, - но у тебя есть
вкус. Я тебя обожаю.
     - Я  пьяница?  -  вопрошал  Мефодий польщенно. - Никогда! Пьяница пьет,
чтобы  пить.  Я  пью,  чтобы  закусывать.  Я владею собой, я господин своему
слову! А разве у пьяницы слово есть?
     - У  него  есть слово, - хохотал Цветухин. - Скажет: кончено, больше не
пью! И два дня маковой росинки в рот не возьмет!
     - Послушайте,  глухие  тетери, - говорил Пастухов. - Вслушайтесь! Какой
язык,  а?  Маковая росинка! Если бы у меня был водочный завод, я выпустил бы
водку  под  названием  "Росинка".  И  внизу,  под  этим словом, на этикетке,
написал бы в скобочках, меленько-меленько: "ма-ко-ва-я".
     - Ты стал бы Крезом! - кричал Цветухин. - Какой сбыт! "Росинка"!
     - Росинки  хотите?  Росинки  накапать?  -  бормотал  Мефодий и, наливая
рюмки,  приговаривал:  -  Солонинка  солона,  а  ветчинка  дорога!  Душа моя
росинка и дешева и хороша!
     За  шумом  они  не  сразу  расслышали  стук  в  окошко  -  настойчивый,
солидный.  Мефодий  вышел  в  сени  и  долго  не  возвращался.  Тогда за ним
последовали и друзья.
     У  дверей  стоял человек в добротном пиджаке, застегнутом на все четыре
пуговицы,  в котелке, с тростью, усеянной разбегавшимися глазками сучков и с
серебряным  набалдашником.  Его  борода,  расчесанная  на  стороны, пушистые
брови  и затиснутые под ними твердые глаза, статная посадка округлого тела -
все  было  исполнено  строгости и особого достоинства людей, убежденных, что
они  не  могут  ошибаться.  Ему  было  немного  за сорок, в русой бороде его
лежали первые два седых волоса.
     - Меркул Авдеевич, наш домохозяин, - сказал Мефодий.
     Мешков приподнял котелок.
     - Извините,  господа, за беспокойство. Вот этот голубчик говорит, будто
приглашен сюда вами. Однако уклоняется ответить, для какой надобности.
     На  крыльце  сидел  Парабукин, расставив колени и положив на них локти.
Он  все  еще  держал  калач  с ветчиной, общипанной с одного края, и отгонял
стайку  мух,  суетившуюся  вокруг  лакомого  куска.  Он  поднял голову. Было
что-то виноватое в его взгляде снизу вверх.
     - Полстаканчика не поднесете? - попросил он.
     - Ни маковой росинки, - отрезал Пастухов.
     - Слышал,  голубчик? - проговорил Мешков, легонько тронув набалдашником
плечо Тихона. - Ступай со двора, нечего тебе тут делать, ступай, говорю я.
     Парабукин  грузно поднялся и по очереди оглядел всех. Наверно, Цветухин
показался  ему  сочувственнее  других,  он остановил на нем взор и улыбнулся
просительно,  но  актер  покачал  головой,  - нет, нельзя было ждать богатой
милости от этих бессердечных людей!
     - Да  вы  съешьте  бутерброд,  что  вы  его  в  руках  мнете?  - сказал
Цветухин.
     - Это...  это  мое  собственное  дело,  это  как  я  захочу,  - ответил
Парабукин  и,  переваливаясь  на  согнутых  коленях, шагами крючника пошел к
калитке.
     Цветухин обернулся к Пастухову и потряс указательным пальцем.
     - Понял?
     Пастухов молча мигал на него как будто ничего не разумеющими глазами.
     Мешков  проводил  Тихона  до  калитки,  аккуратно закрыл ее на железную
щеколду и опять снял котелок, откланиваясь.
     - Нет,  нет, пожалуйте теперь к нам, - воскликнул Мефодий. - Да нет, уж
не обессудьте, пожалуйте к бедному квартиранту раз в год.
     - Просим,   просим,  -  с  легкостью  изображая  радушие,  приговаривал
Цветухин.
     - Не   отказывайтесь,   прошу  вас!  Пригубьте,  по  случаю  отходящего
праздника, маковой росинки!
     Так  они, раскланиваясь и расшаркиваясь, ввели в комнату с достоинством
упиравшегося Меркурия Авдеевича Мешкова.


6

     По-разному  можно  жить.  Но  редко отыщется человек, который на вопрос
совести  - как он живет? - ответил бы, что живет вполне правильно. Даже тот,
кто   привык   обманывать   себя,  и  то  найдет  на  своем  жизненном  пути
какую-нибудь  зазубринку, неровность, оставленную ошибочным шагом, привычным
пороком  или  несдержанной  страстью.  А  люди,  способные  наедине  с собою
говорить   правдиво,   так  хорошо  видят  свои  ошибки,  что,  в  интересах
самосохранения,  предпочитают  утешать себя поговоркою о солнце, на котором,
как известно, тоже есть пятна.
     Меркурий  Авдеевич  искренне  признавал, что он не без греха, поскольку
все  смертные  грешны.  И  он не только считал себя грешником, но и каялся в
прегрешениях  усердно,  каждый  год,  иногда  на первой, иногда на четвертой
крестопоклонной,  гораздо реже на страстной неделе великого поста, смотря по
тому,  когда  удобнее  позволяли  дела.  Однако  если  трезво  рассудить  (а
Меркурий  Авдеевич  рассуждал  очень  трезво), то каяться - не перед богом и
духовным  отцом,  конечно,  а  перед  собою  и  перед людьми, особенно перед
людьми,  -  каяться  было  не  в  чем,  потому  что  Меркурий  Авдеевич  жил
правильно,  то  есть  так,  как повелевала ему совесть, и опираясь на устои,
поддерживающие земное бытие.
     Он   говорил,   что   главным   таким  устоем  полагает  трудолюбие,  и
действительно  требовал  от  всех трудолюбия и сам любил трудиться, ни одних
суток  не  пропустив, с мальчишеских лет, без труда, без того, чтобы сегодня
не  прибавить камушка к тому камушку, который был отложен вчера. Такой образ
жизни   был   впитан   его  кровью  настолько  глубоко,  что  всякий  другой
представлялся  ему  противоестественным,  как голубю - обитание под водой, и
он  мог  уважать  только  людей, в трудах откладывающих камушек за камушком,
прогрессивно   и   как   бы   математично  стремящихся  в  таком  занятии  к
назначенному пределу, которым является мирная кончина человека.
     Меркурию  Авдеевичу  принадлежала  лавка  москательных  и хозяйственных
товаров  на  Верхнем  базаре  и  два  земельных  участка,  расположенных  по
соседству,  недалеко  от  Волги.  Участки  эти  он называл "местами", один -
малым  местом,  другой  - большим. На малом месте находился собственный двор
Мешкова  сплошь  из  деревянных построек, окрашенных синей масляной краской.
Тут  стоял  двухэтажный  дом - обитель крошечной семьи Меркурия Авдеевича (у
него  была  только одна дочь - Лиза) и молодых приказчиков мешковской лавки;
затем  два  флигеля  -  первый  маленький,  где  проживал  Мефодий, и второй
надворный,  побольше,  отданный  внаймы  слесарю железнодорожного депо Петру
Петровичу  Рагозину; наконец домашние службы - погребицы с сушилками, куда в
летнее  время  перебирались  на  жительство приказчики. Большое место частью
оставалось  пустопорожним  и  заросло бурьяном и розовыми мальвами, а частью
было  занято  каменным строением, в котором издавна помещался ночлежный дом,
и  большим  мрачным  лабазом,  приобретенным  Меркурием  Авдеевичем вместе с
канатным   производством.  Отсюда,  из  лабаза,  в  теплые  дни  расплывался
щекочущий,  волглый  и  смолянистый  запах деревянной баржи и вылетали песни
женщин, трепавших старые канаты на паклю.
     Владения   собирались   Мешковым  потихонечку-помаленечку,  но  не  без
огорчений.  Ему,  например,  был  мало  приятен  ночлежный  дом  - хозяйство
неопрятное  и  беспокойное, но переустройство здания под какую-нибудь другую
надобность  требовало  бы непомерных расходов. Лабаз едва покрывал земельную
ренту,  но  возводить  на  его  участке  новое строение еще не пришло время.
Самое  же  чувствительное  огорчение  состояло  в том, что Меркурий Авдеевич
хотел  бы  расширить большое место до размера всего квартала, а за ночлежным
домом,  впритык  к  пустырю,  покрытому  бурьяном  и  мальвами,  простирался
участок  со  старинным  зданием начальной школы, и городская управа - хозяин
этого  богатства - не думала им поступиться. Поэтому Мешков невзлюбил школу,
с  криком  и  озорством мальчишек, с учителями - как ему казалось - чересчур
независимого  вида,  и  эта  нелюбовь  даже  дивила  его  самого, уважавшего
грамоту и особенно ученость.
     Он  действительно  уважал  ученость  всякого  рода  и,  называя  врачей
медиками,   судейских   чиновников   -   юриспрудентами   и   преподавателей
естественной  истории  -  натуралистами,  выговаривал  эти звания с каким-то
пугливым  реверансом  в  голосе.  Но  светская  образованность была для него
недосягаемо  чуждой,  и  почтение  к  ней,  пожалуй,  ограничивалось внешней
робостью,  вот  этим  нечаянным  оседанием, реверансом голоса. Проникновенно
было  его  уважение  к учености духовной: книжниками, начетчиками церковными
он  покорялся  с  тех  ранних  лет,  когда начал откладывать первые копеечки
впрок.  Еще  торговым учеником у москательщика, вырисовывая струйкой воды из
чайника  восьмерки по полу перед подметанием лавки, Мешков любил припоминать
мудреные  слова проповедей, слышанных в церкви и сделавшихся первоисточником
его  просвещения.  Теперь, в зрелые годы, он захаживал, иной зимний вечер, в
кеновию  -  тесное монашеское общежитие - послушать обличительные состязания
миссионеров  с  инакомыслием,  во  всяких толках которого Мешков разбирался,
как  в  кредитках.  Посреди  низкой церкви, за налоями, в прыгающем озарении
восковых  свечек,  обтирая пот с пухлых лиц, монахи предавали сраму стоявших
за  такими  же  налоями  единоверцев  либо  старообрядцев.  Вечера  напролет
раздавались  здесь  рычания  на "развратников православия", и люди, заросшие
бородами,  усатые и с косицами до плеч, яростно доказывали, что "брадобритие
и  стрижение  усов  благочестию  христианскому  нимало  не  противно, да еще
иногда  и  нужно,  паче  же  усов  подстрижение". И такие же волосатые люди,
причислявшие   себя   к   "брадоподвижникам",   потрясая   книгами  Кормчей,
Стоглавом,  Иосифовским  служебником,  доказывали,  что  "греха  брадобрития
мученическая  кровь  загладити  не  может".  Мешков  тщательно  складывал  в
бережливую  свою  память  проторенные  семинариями  ходы  таких  споров  - с
положением  истины  и противоположениями, со всеми "понеже первое" и "понеже
второе".  Многое  из  любимых  умствований  запоминал  он  дословно и, придя
домой,  повторял с точностью супруге, кротчайшей Валерии Ивановне, например,
так:
     - Послушай,  Валюша,  как  иеромонах Зиновий излагает довод по растению
власов  естественному: "Понеже власы суть дело естества, а не сила веры, они
растут   у   нас   так,   как  трава  осока  и  трости  на  местах  влажных;
следовательно,  сами  по  себе  спасения или святости не составляют. Можно и
остриженному  иметь  добрую  душу,  а,  напротив, с бородою и с усами бывают
нечистивые  и  злодеи.  Итак,  что за противность оные брить и подстригать?"
Мудро,  Валюша?  А  раскольники  извиваются,  не  хотят покориться истине. В
бороде,  говорят,  образ  божий  состоит,  и брить ее беззаконно. Тогда отец
Зиновий  разит  их  ответом:  "Никак,  ибо:  а)  бог есть дух бестелесный, а
потому  ни  брады, ни ус не имеет, б) как младенцы и жены бород не имеют, то
аки бы они и образа божия непричастны?" Премудро сказано, Валюша, премудро!
     И,   любуясь  остротою  своей  памяти,  торжествуя  над  пригвожденными
еретиками, Меркурий Авдеевич разглаживал бороду, смеялся и восклицал:
     - Вот нелепости брадозащитников!
     Религиозную  ученость  он  считал  старшей, а светскую науку младшей, и
если  бы  между ними существовала зависимость, подобная семейным узам, в его
книжной  этажерке, наверно, убавилось бы церковнославянской печати. Но наука
была,  по  его размышлению, блудным сыном, который не собирался возвратиться
в  отчий  дом.  Поэтому  к почитанию образованных людей у Меркурия Авдеевича
прибавлялась  осторожность:  бог  их знает, не состоят ли эти самые медики и
натуралисты  в  родстве  с  беспоповцами, какими-нибудь "самокрещенцами" или
"погребателями"? Подальше от них - и дело будет надежнее.
     И  поэтому  в  дом  к  Мефодию, к веселому своему квартиранту, Меркурий
Авдеевич  входил с интересом, но настороженно, тем более что не только узнал
актера   Цветухина   и   не  только  в  Пастухове  тотчас  заподозрил  птицу
редкостную,  может  быть  такую,  каких не видывал, но вдобавок заволновался
приглашением  выпить,  а  в  этой  щекотливой  области  он управлял собою не
совсем уверенно.
     - Пожалуйте,  -  сказал  Мефодий,  поднося ему пузатую рюмку, так полно
налитую, что водка струилась по пальцам.
     - Что  вы, - ответил он, и голос его сделал реверанс. - Я не употребляю
вина. Почти совсем не употребляю.
     И тут он встретился глазами с Пастуховым.


7

     Перед  Меркурием  Авдеевичем  сидел молодой, но из-за полноты и видимой
рыхлости  тела  казавшийся  старше  своего  возраста человек. В дородности и
спокойствии  его лица заключалось некоторое превосходство над тем, кого он в
эту  минуту  наблюдал,  но  его  рот  и  щеки приподнимала любезная гипсовая
улыбка,  а  глаза  совершенно  не были связаны ни со спокойствием лица, ни с
обязательностью  улыбки,  -  любопытные  щучьим любопытством, жадно-холодные
глаза.  Заглянув  в них, Мешков испытал состояние, которое мог бы определить
словами:  ну,  пропал!  Но  ему  было приятно и почти лестно, что вот сейчас
гипсовая   улыбка   дрогнет  и  необыкновенный  человек  обратится  к  нему,
очевидно, с просвещенным разговором.
     И  правда, лицо Пастухова ожило, взгляд соединился со всеми другими его
чертами, и он потянулся с рюмкой к Мешкову.
     - Бросьте  вы,  пожалуйста, говорить пустяки! - сказал он деликатно и в
то  же  время  панибратски.  -  Ну  кто  это поверит, что вы не пьете водки?
Скопец, что ли, вы какой-нибудь или барыня из Армии Спасения?
     Нет,  Мешков  как  будто  и  не слыхивал подобного. Речь была ничуть не
похожа  на  то,  что  он  ожидал от образованного человека, и, однако, полна
необычайности. "Скопец" особенно поразил его, и он рассмеялся.
     - Тогда с праздником, - проговорил он, откинув церемонии.
     Он развел на стороны усы и выпил залпом.
     - Светлую  заутреню  где  слушали?  -  спросил Пастухов, уверенный, что
именно с таким вопросом надо прежде всего обратиться к Мешкову.
     - Имею  привычку  стоять пасхальную утреню в церкви старой семинарии, -
ответил  Меркурий  Авдеевич, с удовольствием убеждаясь, что напал, и правда,
на большого умника.
     - Ну как,