и спрятаться. Мешка хватит надолго. Непременно,
непременно  спрятаться  у  сумасшедших!  - стал повторять он, будто и правда
проникаясь верой в неотразимость своей идеи.
     - Вы это советуете мне или сделаете сами?
     Пастухов  основательно  потряс  гостю  руку,  выпроводил его и неслышно
засмеялся.
     - Какой подлец! - проговорил он тихо.
     Он вышел на балкон.
     По  другой стороне площади вдоль кирпичного фасада былого коммерческого
училища,   поднимая   пыль,  цепью  мчалась  кавалькада  казаков  с  тюками,
перекинутыми  позади седел. Верховые взмахивали плетьми, удальски свистели и
гикали.  Кое-кто из них бережно придерживал прыгающие на конских крупах узлы
добычи.  У одного раскатался кусок украденного ситца, и ярко-голубая длинная
лента змеилась позади лошади.
     - Саша,  Саша!  Ты не в своем уме! - воскликнула Ася, вбегая и бросаясь
затворять балконную дверь. - Ведь они могут выстрелить! На самом виду!
     - Черт  знает  на  что  это  похоже!  -  с отвращением сказал Александр
Владимирович, принимаясь ходить по комнате...
     С  того  часа,  когда  в город ворвались мамонтовцы и начались грабежи,
ему  было  жутко  и  в  то же время до странности любопытно - какая перемена
предстоит   для   него   с   семьей?  Волнующее  ожидание  непредвосхитимого
напоминало  ему  состояние  детей  в  канун  елки,  но  страх преобладал над
любопытством,  потому что Пастухов знал, что кровь льется ручьем и ручей все
ближе подбирается к его новому пристанищу.
     Дом,  где  Пастуховы  проживали  вторую  неделю, принадлежал не слишком
заметному  торговому  человеку,  сын  которого состоял директором городского
театра.   Мысль  обратиться  за  помощью  к  театру  принадлежала  Анастасии
Германовне  и  оправдала  себя:  директор  знал  драматурга  по  имени,  его
самолюбию  было  приятно  сделать  Пастуховым  одолжение, и в результате они
устроились в двух недурных комнатах неподалеку от главной улицы.
     Они  начали  привыкать  к  довольно  размеренной  жизни,  понимая,  что
благополучие  так  же недолговечно, как нечаянно, и все-таки с удовольствием
пользуясь  им  и  закрывая  глаза на будущее. Пребывание здесь было столь же
случайно,  как  в  Саратове,  но  случайность  тяготила теперь меньше в силу
того,  что  одним  этапом  меньше  оставалось  до  непременной окончательной
развязки, в которую нельзя было не верить.
     Алеше  на  новом  месте  нравилось  не  так,  как  у Дорогомилова, и он
скучал.   Не   чувствуя   в   установленном   житейском  порядке  что-нибудь
непреложное,   Алеша,  как  все  дети,  принимал  случайность  за  такую  же
закономерность,  как  порядок.  Ему  казалось,  что  папа  и мама поехали на
Волгу,  в  Саратов,  потому  что надо было пожить у Дорогомилова, а затем не
сразу  попали  к  дедушке  с  бабушкой,  потому  что  сначала  надо пожить в
Козлове,  у  директора театра. Алеше интереснее было играть в саду у Арсения
Романовича,  чем  на дворе у директора театра, но он воспринимал свою игру в
Саратове  и  в  Козлове,  как  нечто  одинаково  естественное,  однородное с
прежними  его  играми  в Петербурге. С ним рядом находились Ольга Адамовна и
папа  с  мамой,  его  кормили, мыли в тазу или в корыте, ему стригли ногти и
делали  замечания,  -  значит, жизнь, раз начавшись, продолжалась неизменно,
иногда   веселее,   иногда  скучнее,  но  никаких  случайностей  в  себе  не
содержала, а являлась именно жизнью, установленной в меру своих законов.
     Для  Александра  Владимировича с Асей жизнь последних двух лет состояла
исключительно  из нарушений закономерности безостановочными отступлениями от
порядка.  Одну  случайность  они считали терпимой, другую принимали за муку.
Но  даже то, что Алешу приходилось купать не в ванне, а в тазу или в корыте,
являлось для них крушением непреложного порядка.
     Оба  они  хорошо  знали,  что для облегчения жизни полезно отыскивать в
ней смешные стороны. И они старались шутить.
     Никто  из  них  не  живал  прежде в этих краях. Тамбов знаком им был по
лермонтовской  "Казначейше",  и  они  соединяли  его с "Госпожой Курдюковой"
Мятлева.  Козлов,  в  их  представлении,  уже  тем  воспроизводил тамбовский
колорит,  что  славился  конскими  ярмарками. Ася, обладая памятью на стихи,
очень  к  месту прочитывала слабоумные излияния мадам Курдюковой, и Пастухов
с хохотом повторял их:

                Мне явились, как во сне,
                Те боскеты, те приюты,
                Роковые те минуты,
                Где впервые Курдюков
                Объявил мне про любовь.

     Раз,  сидя  на  балконе и наслаждаясь мертвым сном уездного города, они
отдавались  тому  умиротворенному  течению  мыслей,  какое приходит звездной
ночью,  когда  воспоминания  сливаются с надеждами и неясно, надо ли строить
расчеты на новое будущее или принять настоящее, как полное счастье.
     - Упала звезда, - сказала Ася. - Ты что-нибудь задумал?
     - Нет, ничего. А ты?
     - Я тоже ничего. Я всегда не успеваю.
     Они долго молчали.
     - Пыль  наконец  села,  - сказал Пастухов. - Слышишь, что-то похожее на
запах  пионов?  В  народе  их  зовут  - марьин корень. Неужели еще доцветают
где-нибудь?
     - Да, правда, - солгала Ася. - Хотя для пионов слишком поздно.
     - Странный аромат. Одновременно - розы и взмыленной лошади.
     - У  тебя  странное  чутье.  Ты всегда разлагаешь запах на прекрасное и
гадкое.
     - Беру  в  сочетании, а не разлагаю. Запах неразделен, как чувство. Кто
хочет  разделить  чувство  на  составные части - либо теряет его, либо лишен
его  от  природы.  Чувство всегда - хорошее и плохое вместе. Отдели от пиона
розу или взмыленную лошадь - и не будет пиона.
     - У меня нет ничего плохого в чувстве к тебе.
     Он погладил ее колено.
     - Ты  женщина  физическая.  Преимущественно.  Тебе присущи раньше всего
свойства. Как звездам. У них нет качеств. Они ни плохие, ни хорошие.
     Он засмеялся.
     - Господи, какую я несу чушь!
     Потянувшись к ней, он сонливо поцеловал ее в оба глаза.
     Они  опять  долго  не шевелились, потом Ася сказала так, будто разговор
не прекращался.
     - Знаешь, ведь это тоже - Мятлева: "Как хороши, как свежи были розы".
     - Подумать, что он соблазнил Тургенева! Как у него дальше?
     Она прочитала:

                Как хороши, как свежи были розы
                В моем саду. Как взор прельщали мой.
                Как я молил осенние морозы
                Не трогать их холодною рукой.

     - Что  это  была за жизнь? - изумилась она. - Как люди должны были жить
и что были за люди, чтобы могло появиться такое стихотворение?
     - С  такими  рифмами!  -  сказал  Пастухов.  - Если бы эти розы всерьез
продекламировал  конферансье  Гибшман - "Бродячая собака" полегла бы костьми
от хохота.
     - Нераздельное  чувство!  -  вздохнула Ася. - Ваша "Собака" все рвет на
куски.  И  каждый  озирается  на нее из боязни быть высмеянным. Искусству не
осталось  ни одного цельного переживания. Для него смешно, что мы смотрим на
звезды.  Смешно, что вспоминаем стихи Мятлева. Смешно, что любим друг друга.
Для него все смешно.
     Он  усмехнулся, ничего не ответив. Барабаня ногтями по чугунной решетке
балкона,  он  будто  предлагал  оставить разговор неоконченным. Но заговорил
снова.
     - Мне  ни  разу  не удалось додумать до конца - что же такое искусство?
Всю  жизнь  им  занимаюсь  - и не знаю, что это такое. Ради удобства считаю,
что  мне  все  ясно.  Иначе  ничего  не создашь. Поймешь до конца - захочешь
делать  безупречно.  Но  безупречного  искусства  не бывало. Оно больше, чем
наука, чем всякий иной идеальный мир, делает петли, ошибается.
     - Ошибайся, мой друг. Ты ошибаешься прекрасно...
     Они  расслышали  топот бегущего человека. Звук приближался издалека, от
собора,  высокой тенью раздвоившего небосклон, переместился на площадь, стал
громче,   и   они  одновременно  различили  в  свете  звезд  темную  фигуру,
стремившуюся прямо к дому.
     - Почему он бежит? Уйдем, - шепотом сказала Ася.
     - Погоди. Может, его ограбили?
     Но  они  все-таки  ушли  с  балкона  и  продолжали  слушать из комнаты.
Взвизгнул блок калитки, застонала от стука дверь.
     - Где спички? Это к нам, - сказал Пастухов, обшаривая стол.
     Они не успели зажечь лампу.
     Прижимая  руки  к сердцу, к ним наверх взбежал их молодой покровитель -
директор театра.
     - Идемте вниз! К папаше! Скажу всем сразу!
     Он  задыхался.  На  лестнице  он  не  утерпел - новость распирала его и
вырвалась одним паническим словом:
     - Белые!
     Александр  Владимирович обжег пальцы догоревшей спичкой. Остановились в
темноте.
     - Идемте, идемте! - торопил директор.
     Внизу  он  прикрыл щели на окнах шторами, заставил всех сесть. Его мать
-  медлительная,  глуховатая  женщина - непонимающе беспокойно ждала, что же
должно  последовать.  Папаша, в жилетке и с засученными манжетами, переплетя
пальцы,  водрузил  руки на толстый том иллюстрированного журнала. Он смотрел
картинки   и   остановился  на  изображении  библиотеки  румынской  королевы
Елизаветы - Кармен Сильвы.
     - В  Тамбове  донцы!  Дорога  перерезана!  - возгласил мрачный вестник,
найдя законченными несколько театральные приготовления.
     Он  рассказал  затем,  что  один  актер  удрал из Тамбова на маневровом
паровозе,  которому  удалось,  рискуя  столкновением,  проскочить  по  левой
колее,  когда  в  городе  уже  хозяйничали  кавалеристы  корпуса  Мамонтова.
Перерезанный  участок  дороги  беглец  объехал на крестьянском возу, а потом
сел  на  товарный  поезд.  Казаки  с  хода  в  карьер  принялись за погромы.
Большевиков  ловят  и  вешают  на  телефонных  столбах. По деревням крестьян
истязают,  как  во  времена  Салтычихи.  Всюду  пожары, и мамонтовцы не дают
тушить.
     - Да они кто? - спросила мамаша.
     - Белые.
     - Да им словно бы и неоткуда взяться.
     - Генерал привел. Белогвардейский генерал!
     - Ах,  генерал!  - сказала мамаша и перекрестилась (Пастухов не понял -
от  испуга  или с благодарностью). - И чего народ мечется, как флаг на бане?
- посмотрела она на мужа.
     - Наше дело тихое. Мы в стороне, - сказал папаша, не поднимая глаз.
     - Они могут очутиться у нас завтра. Конница, - сказал сын.
     - Очень  вероятно,  что  -  конец? - несмело выговорила разрумянившаяся
Анастасия Германовна.
     - Чему  конец?..  Все  через  ученых!  Вон  сколько  книг-то,  - сказал
папаша, мотнув головой на библиотеку Кармен Сильвы.
     Пастухов  косвенно  мог  отнести  этот  жест на свой счет. Осаниваясь и
тоже опуская глаза, он ответил:
     - Не  книги  повинны  в  варварстве.  Не ученые порют мужиков. Разум не
отвечает  за  бессмыслие. Но вы правы в том отношении, что мы в стороне. Нам
остается спокойно ждать событий.
     Он  поднялся.  Больше  обычного  проступившая в нем статность была даже
величественной. Афоризмы понравились ему самому.
     - Если  можно  ждать  спокойно, - дополнила их Ася и поднялась вслед за
мужем.
     - Что  ж  не  посидите? Я подогрею самоварчик, - сказала мамаша, утирая
пальцами  губы  и  медленно  поворачиваясь  на  стуле  (глухота облегчала ей
вопросы жизни уже тем, что уменьшала их число).
     Но  Пастуховы  пошли  к  себе.  До  зари  они  не  ложились  в постель,
рассуждая  о  предстоящем, поочередно успокаивая и волнуя друг друга. Только
один раз Ася пошутила, выглянув на балкон, когда рассветало:
     - Запах,  который ты принял за пионы, сложнее, чем тебе казалось, Саша.
В нем есть что-то от пороха.
     - Ну, насчет лошадей-то я, во всяком случае, прав: пахло казаками.
     . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
     Если   вглядеться,   каким   представлялся   набег  Мамонтова  рядовому
Козловскому  обитателю,  который сначала по слухам узнал о внезапном захвате
Тамбова  белыми,  а  потом  воочию  увидел  захватчиков у себя на улицах, то
раскроется необычная картина.
     Эти  города  с  момента  установления советского строя не знали никакой
иной  власти.  Юг, изобиловавший сменами всевозможных мимолетных правителей,
был  отсюда  далеко,  фронт,  казалось,  обеспечивал  прочность зачинавшейся
новой  жизни.  Губерния коренная русская, притом не окраинная, а примыкающая
к  центральным,  она  - естественно - и в глазах своего населения составляла
часть  самой  основы  государства,  его  национально спаянного ядра, то есть
именно России, установившей Советы и за них боровшейся.
     Весть  о  падении Тамбова свалилась как снег на голову. Первый момент в
Козлове  вообще  никто ничего не понимал - ни гражданские власти, ни рабочий
люд,  ни  обыватели.  Как  мог  вдруг очутиться целый корпус белых за двести
пятьдесят  верст  от  фронта,  отрезав  одним  махом  дороги на Саратов и на
Балашов? Был ли дан бой, и где, и когда, и почему он проигран?
     День  спустя  из  Тамбова  прорвался  поток  известий, но поток мутный:
страшные новости по-прежнему ничего не объясняли, а только поражали.
     Штаб  Тамбовского укрепленного района оказался первым распространителем
слухов  о  безнадежном  положении города. Сам комендант открыто говорил, что
на  Тамбов  наступают  двадцать  полков  противника.  Обороны на подступах к
городу  создано  не  было,  подготовка  к  уличным  боям не велась. Однако и
приказа  об отступлении не издали. Это внесло в части гарнизона расстройство
и посеяло в умах чудовищную неразбериху.
     За  день  до  прихода  мамонтовцев  ранним  утром  автомобили  и телеги
столпились  у  железнодорожных  пакгаузов и на товарных дворах. Грузили все,
что  нужно  и  что  не нужно, вплоть до ломаных стульев и шкафов учреждений.
Вскоре  обозы  потянулись в два ряда, и населению предстало зрелище бегства.
В   городе   вспыхнула  паника.  Начальник  броневого  отряда,  решив  своим
разумением,  что паника должна быть подавлена, открыл пулеметную стрельбу по
домам  Советской улицы, а затем самовольно отошел с броневиком из Тамбова на
Моршанск.
     На  станцию  ворвались  казаки.  Курсанты  пехотной школы начали с ними
перестрелку.  Она  не могла принести ощутимого результата. Тамбов пал. Гибли
отстреливавшиеся  до  последнего  патрона  не снятые с постов красноармейцы.
Гибли в одиночку сопротивлявшиеся коммунисты.
     Не  прекращая марша, корпус Мамонтова взял западное направление и пошел
на Козлов.
     Это  - главное, что узнали козловцы в первое время после падения своего
центра - своей "губернии".
     Городские  власти  Козлова  пытались  организовать  сопротивление.  Они
заверяли,   будто   считают,  что  сил  достаточно.  Бригада  большевиков  с
артиллерией  была  выслана  на  позиции  верстах в тридцати от города. Около
станции    Никифоровка   появились   разъезды   донцов.   Бригада   завязала
перестрелку.
     Но   в   то   же  время  власти  колебались,  ожидая  указаний  -  "как
поступить?".  Сообщения их были полны противоречий, действия растерянны. Они
эвакуировали  в  Москву  банк,  но не решались эвакуировать до сотни вагонов
ценных  грузов.  Они  запрашивали  - "следует ли эвакуировать отделы Совета,
куда  и  какие?".  И в том же запросе утверждали: "Что же касается отделов и
их  служащих, то, разумеется, они будут работать до последнего момента". Они
доносили,  что  "все  коммунисты  и местные силы мобилизованы и находятся на
позиции".   Но   тут  же  автор  этого  донесения  признавался,  что  никто,
собственно,  не  знал,  на каких позициях следовало находиться. "Говорить об
устойчивости  сейчас  не  приходится  лишь  потому,  что,  к несчастью, наша
разведка  не  может  точно  установить,  где,  в  каком количестве оперирует
противник,  с  какой  приблизительно силой он наступает на Козлов, все это у
нас  неизвестно...  Прошу  сообщить  о положении Моршанска, так как мы имеем
сведения, что противник часть своих сил направил на Моршанск и Ряжск".
     Устойчивости  не было не только из-за негодной разведки. Тревогу вселял
не только противник. Ее причины лежали еще и по эту сторону позиций.
     Дело   заключалось   в  том,  что  на  все  обращения  к  отделу  штаба
Революционного  Военного совета Республики - как обстоит с обороной Козлова,
есть  ли  надежда,  что он не будет сдан - город не получал никакого ответа.
Отдел  штаба стоял уже на колесах, предварительно эвакуировав свое имущество
и  готовый  сняться,  а  штаб  Южного  фронта  выбыл  из Козлова сразу после
возникновения  угрозы городу и находился уже в Серпухове. Жители так же, как
власти, все это знали, все видели своими глазами.
     Трудно   было   городу   в   таких   обстоятельствах   рассчитывать  на
устойчивость. Он пал на пятый день после захвата Тамбова.
     Немедленно покровительством Мамонтова была учреждена газета.
     Играя  в "демократа", генерал разрешил ей называться довольно гротескно
и  для  демократа  -  "Черноземная  мысль".  На  вторые сутки она оповестила
население  особым бюллетенем о событии: "...после трехдневного сопротивления
казакам  красноармейцы  и  коммунисты оставили Козлов. В город вошли донские
казачьи  полки генерала Деникина, с генералом Мамонтовым во главе командного
состава.  Коммунисты  большей частью перебиты, красноармейцы сдались, частью
разбежались, а остальные преследуются казаками..."
     Для   козловцев   к   этому   времени   вступление  Мамонтова  в  город
представлялось  уже  давностью.  Они  могли только вспоминать, как накануне,
около  трех  часов  пополудни,  из-за  реки  Воронеж  и с Турмасовского поля
донесся  топот  передовых  эскадронов;  как  ровно  в  три  на  Ямской улице
появился,  окруженный свитой, сам белый генерал, не слишком твердо держась в
седле  после  походного  завтрака;  как  молча  и недвижно стоял народ перед
своими  домами;  как  на перекрестке выскочили вперед мещаночки с цветами, и
бородатый  казак,  приняв  букет,  вез  его  в  вытянутой  руке, точно боясь
обжечься; как ввечеру особенно внушительно звонили церкви.
     Все  это  отошло  в  воспоминание. Потому что когда "Черноземная мысль"
расклеивала   по  заборам  свой  бюллетень,  другие  события  совершались  в
Козлове, другие картины возникали на его улицах.
     Громили  еврейские  квартиры,  громили  склады  и  магазины. Мелкий люд
выставил  на  окнах  иконы  -  в ограждение от казачьих банд. Над пойманными
евреями   измывались,   потом  зарубали  их  шашками.  С  убитых  стаскивали
окровавленную  одежду.  Трупы волочили во дворы, охраняемые конными, - чтобы
народ не глазел, не вел счета замученным.
     Выискивали,  тащили  всякое добро. Выкатывали из подвалов бочки с вином
и  медом,  взламывали  их,  пили  и  ели,  кормили  медом  с  лопат лошадей.
Разъезжая,  торговали  с седел мануфактурой. Очищали от денег кассы. Уводили
с конюшен лошадей.
     Станция  дрожала  от  взрывов.  Взлетела  в  воздух  вокзальная  вышка.
Рухнули  мосты.  Покатились  под  откос  пущенные  друг  на  друга паровозы.
Зачадили  подожженные  поезда.  Двинулись  по  путям  специальные  команды -
сокрушать стрелки.
     В  городском  саду  играл  казачий  оркестр.  Барышни  вышли  гулять  с
мамонтовцами.  Появились  чиновники  в  жеваных  сюртуках  -  только  что из
сундуков.  За  собором,  под  откосом, тюкали плотничьи топоры - тюк... тюк:
тесались брусья под виселицы.
     Мамонтов  принимал  своих  командиров  дивизий  - генерала Постовского,
генерала   Толкушкина,   генерала   Кучерова.  Утверждал  членов  временного
городского   управления.   Подписывал  приказы  о  мобилизации  лошадей,  об
устроении  милиции  из горожан, о введении для нее белых нарукавных повязок.
Рассматривал   золотую   церковную   утварь,   драгоценные  оклады  с  икон,
награбленные  по  церквам,  и  указывал  -  что  в обоз, что к себе в личный
багаж.
     На  главной  улице  состоялся смотр частям корпуса. Промчались на рысях
эскадрон  за  эскадроном,  протарахтели  пушки,  продымили  бронеавтомобили,
грузов