л  и  даже  на
солнце, пожалуй, чувствовал бы себя в безопасности. Ничто не могло нанести
ему вред, ничто не могло проникнуть в него.
     Теперь все изменилось. Теперь что-то преодолело его защитный  заслон.
Что-то вырвало из него стародавние воспоминания, а потом отобразило  их  в
зеркале. На этой планете существовала сила,  которая  могла  проникнуть  к
нему, вырвать то, о чем он и сам не подозревал.
     "Кто вы? Кто вы? Кто вы?" - понеслось по планете, но в  ответ,  будто
насмехаясь, пришло только эхо. Слабее, слабее - только эхо.
     Нечто могло позволить себе не отвечать.  Зачем  ему  это?  Оно  могло
сидеть, чопорное и молчаливое,  слушая,  как  он  кричит,  и  выжидая,  не
содрать ли еще один  пласт  его  памяти,  чтобы  как-то  использовать  или
посмеяться над ним.
     Он утратил свою безопасность. Он стал беззащитен, обнажен перед  этой
силой, которая продемонстрировала ему его беззащитность с помощью зеркала.
     Он внять закричал, но на этот раз обращаясь к  тем,  кто  послал  его
сюда.
     "Заберите меня! Я беззащитен! Спасите меня!"
     Молчание.
     "Я же работал на вас - я добывал информацию - я сделал  свое  дело  -
теперь вы должны помочь мне!"
     Молчание.
     "Пожалуйста!"
     Молчание.
     Молчание и даже нечто большее. Не только молчание, но  и  отсутствие,
вакуум.
     Случившееся потрясло его. Его  бросили,  порвали  с  ним  все  связи,
оставили на произвол судьбы  в  глубине  неизведанного  пространства.  Они
умыли руки, бросили его не только без защиты, но и в одиночестве.
     Они знали о случившемся, знали все, что с ним когда-либо происходило.
Они постоянно управляли им и знали все, что  знал  он.  Они  почувствовали
опасность раньше, чем ощутил ее он сам, поняли, что опасность угрожает  не
только ему, но и им самим. Если какая-то сила могла проникнуть сквозь  его
защиту, она могла проследить и его связи и добраться до них. Поэтому связь
была прервана раз и навсегда. Они не хотели рисковать. Именно об этом  они
постоянно заботились. "Ты не должен обнаруживать себя. О твоем присутствии
никто  не  должен  догадываться.  Ты  не  должен   ничем   выдавать   свое
присутствие. И никогда ты не должен позволить выследить нас".
     Холодные, расчетливые, безразличные. И  испуганные.  Вероятно,  более
испуганные, чем он. Теперь им было известно о  существовании  в  галактике
такой  силы,  которая  могла   обнаружить   посланного   ими   бесплотного
наблюдателя. Теперь они никогда не смогут послать другого, даже если он  у
них будет, потому что в них всегда будет жить страх. Возможно, страх  даже
усилится - что, если связь прервана недостаточно  быстро,  если  та  сила,
которая обнаружила их наблюдателя, уже нашла дорогу к ним?
     Страх за их тела, доходы...
     "Не за их тела, - произнес голос внутри него. Не за их  биологические
тела. Ни у кого из твоего племени больше нет прежних тел..."
     - А кто же они? - спросил он.
     "Они  лишь  исполнители  функций,  значение   которых   сами   смутно
понимают".
     - Кто ты? - спросил он. - Откуда ты все это знаешь?
     "Я почти ничем не отличаюсь от тебя. Теперь и ты  станешь  таким  же,
как я. Ты осознал себя и стал свободен".
     - А разве достаточно осознать себя? - спросил он и тут же понял,  что
ответ ему уже не нужен.
     - Благодарю тебя, - сказал он.





                               ДУРНОЙ ПРИМЕР


     Тобиас, сильно  пошатываясь,  брел  по  улице  и  размышлял  о  своей
нелегкой жизни.
     У него не было ни гроша,  и  бармен  Джо  выдворил  его  из  кабачка,
"Веселое ущелье" не дав как следует промочить горло, и теперь  ему  некуда
было податься, кроме пустой холодной  лачуги,  которую  он  называл  своим
домом, а случись с ним что-нибудь, ни у кого даже не дрогнет сердце. И все
потому, думал он, охваченный хмельной жалостью к себе, что он бездельник и
горький пьяница, просто диву даешься, как его вообще терпит город.
     Смеркалось, но на улице еще было людно, и Тобиас  про  себя  отметил,
как старательно обходят его взглядом прохожие.
     "Так и должно быть, - сказал он себе. - Пусть отворачиваются, если им
так спокойнее".
     Тобиас был позором города. Постыдным пятном на его репутации.  Тяжким
крестом его жителей. Социальным злом. Тобиас был дурным примером. И таких,
как он, здесь больше не было, потому  что  на  маленькие  городки,  всегда
приходилось только по  одному  отщепенцу  -  даже  двоим  уже  негде  было
развернуться.
     Выписывая вензеля, Тобиас в унылом одиночестве  плелся  по  тротуару.
Вдруг он увидел,  что  впереди  на  углу,  стоит  Илмер  Кларк,  городской
полицейский, и ровно ничего не делает. Просто смотрит в  его  сторону.  Но
Тобиас не заподозрил в этом никакого подвоха. Илмер славный парень.  Илмер
соображает, что к чему. Тобиас приостановился, нацелился на угол, где  его
поджидал Илмер, и без особых отклонений от курса поплыл в ту сторону.
     - Тоуб, - сказал ему Илмер, - не подвезти ли тебя?
     Тобиас выпрямился с жалким достоинством забулдыги.
     - Ни боже мой, - запротестовал он, джентльмен с головы до пят.  -  Не
по мне это доставлять вам столько хлопот. Премного благодарен.
     Илмер улыбнулся.
     - Ладно, не шебуршись. А ты уверен, что доберешься до дома  на  своих
двоих?
     - О чем речь, - ответил Тобиас и припустил дальше.
     Поначалу ему везло. Он благополучно протопал несколько кварталов.
     Но на углу Третьей и Кленовой с ним приключилась беда.  Споткнувшись,
он растянулся во весь рост на тротуаре под самым носом у миссис  Фробишер,
которая стояла на крыльце своего дома, откуда ей было отлично  видно,  как
он шлепнулся. Он не сомневался, что завтра же она  не  преминет  расписать
это позорное зрелище всем членам дамского благотворительного  общества.  А
те, презрительно поджав губы, будут потихоньку кудахтать между собой,  мня
себя  святей  святых.  Ведь  миссис  Фробишер  была   для   них   образцом
добродетели. Муж ее - банкир, а сын - лучший игрок милвиллской  футбольной
команды,  которая  рассчитывала  занять   первое   место   в   чемпионате,
организованном  Спортивной  ассоциацией.  Неудивительно,  что  этот   факт
воспринимался всеми со смешанным чувством  изумления  и  гордости:  прошло
много лет с тех пор, как милвиллская футбольная команда  в  последний  раз
завоевала кубок ассоциации.
     Тобиас поднялся на ноги, суетливо и неловко стряхнул с  себя  пыль  и
вырулил на угол Третьей и Дубовой, где уселся на  низкую  каменную  ограду
баптистской церкви. Он знал,  что  пастор,  выйдя  из  своего  кабинета  в
полуподвале, непременно его увидит. А пастору это очень  даже  на  пользу.
Может, такая картина выведет его наконец из себя.
     Тобиаса беспокоило, что в последнее время  пастор  относится  к  нему
чересчур благодушно. Слишком уж гладко  идут  сейчас  у  пастора  дела,  и
похоже, что он начинает обрастать жирком самодовольства;  жена  у  него  -
председатель местного отделения женской организации  "Дочери  американской
революции",  а  у  этой  его  длинноногой  дочки  обнаружились  недюжинные
музыкальные способности.
     Тобиас терпеливо сидел  на  ограде  в  ожидании  пастора,  как  вдруг
услышал шарканье чьих-то ног.  Уже  порядком  стемнело,  и,  только  когда
прохожий  приблизился,  он  разглядел,  что  это  школьный  уборщик   Энди
Донновэн.
     Тобиас мысленно пристыдил себя. По такому  характерному  шарканью  он
должен был сразу догадаться, кто идет.
     - Добрый вечер, Энди, - сказал он. - Что новенького?
     Энди остановился и взглянул на него в упор. Пригладил  свои  поникшие
усы  и  сплюнул  на  тротуар  с  таким  видом,  что,  окажись   поблизости
посторонний наблюдатель, он расценил бы  это  как  выражение  глубочайшего
отвращения.
     - Если ты поджидаешь, мистера Хэлворсена, - сказал  Энди,  -  то  зря
тратишь время. Его нет в городе.
     - А я и не знал, - смутился Тобиас.
     - Ты уже достаточно сегодня накуролесил, -  ядовито  сказал  Энди.  -
Отправляйся-ка домой. Меня тут миссис Фробишер остановила когда  я  давеча
проходил мимо их коттеджа.  Так  вот,  она  считает,  что  нам  необходимо
взяться за тебя всерьез.
     - Миссис Фробишер старая  сплетница,  ей  бы  только  в  чужих  делах
копаться, - проворчал Тобиас, с трудом утверждаясь на ногах.
     - Этого у нее не отнимешь,  -  согласился  Энди.  -  Но  женщина  она
порядочная.
     Он  внезапно  повернулся  и  зашагал   прочь,   и   казалось,   будто
передвигается он чуть быстрей, чем обычно.


     Тобиас, покачиваясь, но вроде бы несколько уверенней, заковылял в  ту
же сторону, что и Энди, мучимый сомнениями и горьким чувством обиды.
     Ну разве справедливо, что ему выпало быть таким вот пропойцей,  когда
из него могло бы получиться нечто совершенно иное?
     Не для него быть совестью этого городка,  думал  Тобиас.  Он  достоин
лучшей участи, - мрачно икая, убеждал он себя.
     Дома попадались все реже; тротуар  кончился,  и  Тобиас,  спотыкаясь,
потащился но неасфальтированной дороге к своей лачуге, которая  приютилась
на самом краю города.
     Она стояла на холмике над болотом,  вблизи  того  места,  где  дорогу
пересекало 49-е шоссе, и Тобиас подумал, что жить там -  сущая  благодать.
Частенько  он  сиживал  перед  домиком,  наблюдая  за  проносящимися  мимо
машинами.
     Но в этот час на дороге было пустынно, над далекой  рощицей  всходила
луна, и ее свет постепенно превращал сельский пейзаж  в  серебристо-черную
гравюру.
     Он продолжал свой путь, бесшумно погружая ноги  в  дорожную  пыль,  и
порой до него доносился вскрик растревоженной птицы, а  в  воздухе  тянуло
дымком сжигаемых осенних листьев.
     Какая здесь красота, подумал Тобиас, какая красота,  но  как  же  тут
одиноко. Ну и что с того, черт побери? Он ведь всегда был одинок.
     Издалека послышался рев мчащейся на большой скорости машины, и он про
себя недобрым словом помянул таких вот отчаянных водителей.
     Машина подлетела к перекрестку, пронзительно взвизгнули тормоза,  она
круто свернула на дорогу, по которой он двигался, и свет фар ударил ему  в
глаза.
     Но в тот же миг луч света, взметнувшись, вонзился в небо, вычертил на
нем дугу, и, когда с пронзительным  скрипом  трущейся  об  асфальт  резины
машину занесло, Тобиас увидел неяркое сияние задних фонарей.
     Медленно, как бы с натугой машина заваливалась, на бок, опрокидываясь
в придорожную канаву.
     Тобиас вдруг осознал, что он бежит, бежит сломя голову  на  мгновенно
окрепших ногах.
     Раздался негромкий всплеск воды, машина уперлась,  в  противоположную
стенку канавы, и  теперь  лежала  неподвижно,  только  все  еще  вертелись
колеса.
     Тобиас спрыгнул в канаву и обеими  руками  стал  яростно  дергать  за
ручку дверцы. Однако дверца заупрямилась: она  стонала,  скрипела,  но  не
желала уступать. Он рванул что было мочи и дверца  приоткрылась,  этак  на
дюйм. И сразу он почувствовал едкий запах горящей изоляции  и  понял,  что
времени осталось в обрез.
     Помогая ему, кто-то нажимал на  дверцу  изнутри,  и  Тобиас  медленно
распрямился, не переставая изо всех сил тянуть на себя  ручку,  и  наконец
дверца с большой неохотой поддалась.
     Из машины послышались тихие жалобные всхлипывания,  а  запах  горящей
изоляции усилился, и Тобиас заметил,  что  под  капотом  мечутся  огненные
язычки.
     Тобиас нырнул внутрь  машины,  схватил,  чью-то  руку,  поднатужился,
рванул к себе. И вытащил из из кабины мужчину.
     - Там она, - задыхаясь, проговорил мужчина. - Там еще...
     Но Тобиас, не дослушав, уже шарил наугад в  темном  чреве  машины,  к
запаху горящей изоляции прибавился клубами поваливший дым, а  под  капотом
ослепительным красным пятном разливалось пламя.
     Он нащупал что-то живое,  мягкое  и  сопротивляющееся,  изловчился  и
вытащил из машины девушку, ослабевшую, перепуганную насмерть.
     - Скорей отсюда! - заорал Тобиас и с такой силой толкнул мужчину, что
тот упал и уже ползком выбрался на дорогу.
     Тобиас, схватив на руки девушку, прыгнул вслед за ним, а позади  него
машина взлетела на воздух в столбе огня.
     Они ускорили шаг подгоняемые жаром  горящей  машины.  Немного  погодя
мужчина высвободил девушку из рук Тобиаса и поставил ее на ноги.  Судя  по
всему, она была цела и невредима, если не считать ранки на  лбу  у  корней
волос, из которой темной струйкой бежала по лицу кровь.
     К ним уже спешили люди. Где-то вдали хлопали двери домов,  слышались,
взволнованные крики, а они трое,  несколько  оглушенные,  остановились,  в
нерешительности посреди дороги.
     И только теперь, Тобиас увидел, что мужчина  -  это  Рэнди  Фробишер,
кумир футбольных  болельщиков  Милвилла,  а  девушка  -  Бэтти  Хэлворсен,
музицирующая дочка баптистского священника.
     "Мне здесь, больше делать нечего, - подумал Тобиас,  -  пора  уносить
ноги". Ибо он допустил непозволительную ошибку. Нарушил запрет.
     Он резко повернулся, втянул голову в плечи и быстро,  только  что  не
бегом, зашагал назад к перекрестку. Ему  показалось,  будто  Рэнди  что-то
крикнул ему вдогонку, но он даже не обернулся.
     За перекрестком он сошел с дороги и стал  взбираться  по  тропинке  к
своей развалюхе, одиноко торчащей на вершине холма над болотом.
     И он забылся настолько что перестал спотыкаться.
     Впрочем, сейчас это не имело значения: вокруг не было  ни  души.  Его
буквально трясло от ужаса. Ведь этим поступком он мог все  испортить,  мог
свести на нет всю свою работу.
     Что-то белело в изъеденном ржавчиной помятом почтовом ящике, висевшем
рядом с дверью, и Тобиас очень удивился, ибо крайне редко получал что-либо
по почте.
     Он вынул из ящика письмо и вошел в дом. Ощупью отыскал  лампу,  зажег
ее и опустился на шаткий стул, стоявший у стола посреди комнаты.
     Его рабочий день закончился, хотя формально это было не совсем точно,
потому что с большей ли, меньшей ли нагрузкой, а работал он всегда.
     Он встал, снял с себя обтрепанный пиджак, повесил его на спинку стула
и расстегнул рубашку,  обнажив  безволосую  грудь.  Он  нащупал  на  груди
панель, нажал на нее, и под его пальцами  она  скользнула  в  сторону.  За
панелью скрывалась ниша. Подойдя к рукомойнику, он  извлек  из  этой  ниши
контейнер и выплеснул в  раковину  выпитое  днем  пиво.  Потом  он  вернул
контейнер на место, задвинул панель и застегнул рубашку.
     Он позволил себе не дышать.
     И с облегчением стал самим собой.
     Тобиас неподвижно сидел на  стуле,  выключив  свой  мозг,  стирая  из
памяти минувший день.  Спустя  некоторое  время  он  начал  его  осторожно
оживлять и создал другой мозг - мозг, настроенный на ту его личную  жизнь,
в которой он не был ни опустившимся пропойцей,  ни  совестью  городка,  ни
дурным примером.
     Но в этот вечер ему не удалось полностью забыть пережитое за день,  и
к горлу снова подкатил комок - знакомый мучительный комок обиды за то, что
его используют как средство защиты человеческих существ,  населяющих  этот
городок, от свойственных людям пороков.
     Дело в том, что в любом маленьком городке  или  деревне  мог  ужиться
только один  подонок:  по  какому-то  необъяснимому  закону  человеческого
общества двоим уже было тесно. Тут безобразничал Старый Билл,  там  Старый
Чарли  или  Старый  Тоуб.  Истинное  наказание  для  жителей,  которые   с
отвращением терпели эти отребья как неизбежное зло. И по тому  же  закону,
по которому на каждое небольшое  поселение  приходилось  не  более  одного
такого отщепенца, этот один-единственный был всегда.
     Но если взять робота, робота гуманоида Первого класса,  которого  без
тщательного осмотра не отличишь от человека, если взять  такого  робота  и
поручить  ему  разыгрывать  из  себя  городского  пьяницу  или  городского
придурка, этот закон социологии будет обойден. И человекоподобный робот  в
роли опустившегося пьянчужки приносил огромную пользу. Этот пьяница  робот
избавлял городок, в  котором  жил,  от  пьяницы  человека,  снимал  лишнее
позорное  пятно  с  человеческого  рода,  а  вытесненный   таким   роботом
потенциальный  алкоголик  поневоле  становился  вполне  приемлемым  членом
общества. Быть, может, этот человек и не являл собой образца порядочности,
но по крайней мере он держался в рамках приличия.
     Для человека быть беспробудным пьяницей ужасно, а для робота это  все
равно что раз плюнуть. Потому что у роботов нет души.  Роботы  были  не  в
счет.
     И хуже всего, подумал Тобиас, что эту роль ты должен играть постоянно
если не считать кратких передышек, как вот сейчас, когда ты твердо уверен,
что тебя никто не видит.
     Но сегодня вечером он вышел из образа. Его  вынудили  обстоятельства.
На карту были поставлены две человеческие жизни, и иначе поступить  он  не
мог.
     "Впрочем, - сказал он себе, - не исключено, что еще все обойдется. Те
двое были в таком состоянии, что,  вероятно,  даже  не  заметили,  кто  их
спас".
     Но весь, ужас в том, вдруг понял он, что это его  не  устраивало:  он
страстно желал, чтобы его узнали. Ибо в структуре его личности  появилось,
нечто человеческое, и это нечто неудержимо стремилось проявить себя вовне,
жаждало признания.
     Ему было бы куда легче, думал  он,  если  б  он  не  чувствовал,  что
способен на большее, если б роль пропойцы была для него пределом.
     А ведь когда-то так и было, вспомнил он. Именно так обстояли  дела  в
то время, когда он завербовался на эту  работу  и  подписал  контракт.  Но
сегодня это уже пройденный этап. Он созрел для  выполнения  более  сложных
заданий.
     Потому  что  он  повзрослел,  как,  мало-помалу  меняясь,  загадочным
образом постепенно взрослеют роботы.
     Из рук вон плохо, что он связан  контрактом,  срок  которого  истечет
только через десять лет. Но тут ничего не исправишь. Положение у него было
безвыходное. Обратиться за помощью не к  кому.  Самовольно  оставить  свой
пост невозможно.
     Ведь для того, чтобы он не работал впустую, существовало правило,  по
которому  только  один-единственный  человек,  обязанный  хранить  это   в
строжайшей тайне, знал о том что  он  робот.  Все  остальные  должны  были
принимать его за человека. В противном случае его труд потерял  бы  всякий
смысл. Как бездельник и пьяница человек, он избавлял  жителей  городка  от
вульгарного порока; как никудышный, паршивый пьяница робот, он  не  принес
бы никакой пользы.
     Поэтому все оставались в неведении, даже муниципалитет, который, надо
полагать, без большой  охоты  платил  ежегодный  членский  взнос  Обществу
прогресса и совершенствования человеческого рода, не зная, на что идут эти
деньги, но тем не менее не решаясь уклониться от платежа.
     Итак выхода у него не было. По условиям контракта ему предстояло  еще
десять лет пить горькую, в непотребном виде слоняться  по  улицам,  играть
роль одуревшего от каждодневного  пьянства,  опустившегося  человека,  для
которого все на свете трын-трава. И он должен ломать  эту  комедию,  чтобы
подобным выродком не стал ни один из жителей городка.
     Он положил на стол руку и услышал, как под ней что-то зашуршало.
     Письмо. Он совсем забыл про то письмо.
     Он взглянул на конверт, увидел, что на нем нет  обратного  адреса,  и
сразу смекнул, от кого оно.
     Вынув из конверта сложенный пополам листок бумаги, он  убедился,  что
чутье его не обмануло. Вверху страницы, над текстом, стоял штамп  Общества
прогресса и совершенствования человеческого рода.
     В письме было написано следующее:
     "Дорогой коллега!
     Вам будет приятно узнать, что  на  основе  последнего  анализа  Ваших
способностей вычислено, что в настоящее время Вы более всего подходите для
исполнения обязанностей  координатора  и  экспедитора  при  организующейся
колонии людей на одной из осваиваемых планет. Мы уверены, что, заняв такую
должность, Вы принесете большую пользу и готовы, при отсутствии каких-либо
иных сообра