дущие разрушения церкви и церквушки... Город пребывал в
запустении, в немилости у области, но в этом была прелесть тихого
увядания, происходившего от отсутствия какой-либо промышленности.
  Минц переехал в Великий Гусляр и временно поселился в доме ј 16 по
Пушкинской улице. Встревоженные его появлением и полные подозрений,
городские власти тут же предложили Минцу переехать в трехкомнатную
квартиру в Заречной слободе, в новом доме. Но Минц от квартиры отказался,
ибо узнал, что лишает жилья очередницу с четырьмя детьми и неблагополучным
мужем.
  - Мне многого не надо, - сообщил Минц в гордоме. - Две комнатки на первом
этаже - мечта одинокого мужчины.
  Вскоре Минц завалил обе комнаты книгами, рукописями и научными журналами,
которые приходили к нему со всего света. Районный Почтовый Проверяльщик
извелся, пытаясь разобраться в экзотических языках, и в конце концов
сдался, пришел к Минцу и попросил того переводить хотя бы названия
журналов и книг - для чекистской отчетности. Что Минц и делал. Они
выпивали с Проверяльщиком по две кружки пива, доставать которые
приходилось сотруднику Органов.
  Для городка от Минца была прямая выгода. Он с удовольствием решал
неразрешимые задачи городского быта и пригородного сельского хозяйства. На
общественных началах.
  Никогда не отказывал Минц и своим соседям по дому. Но тут не все выходило
у него удачно.
  Порой просьба была связана с неожиданным изобретением, которое приводило к
последствиям, никем не предусмотренным. В доме к Минцу относились тепло,
но настороженно. И шли к нему за помощью только в крайних случаях.
  Так случилось и в тот приятный октябрьский день, когда бабье лето уже
отпело, полоса дождей тоже миновала и установилась прохладная, с ночными
заморозками, свежая и чистая погода и лишь набегавший из Сибири ветер
легонько снимал с деревьев золотые листья и раскладывал их на черных
мокрых тротуарах.
  В тот день Минц долго гулял по берегу реки, размышляя о путешествии во
времени, которое намеревался изобрести, хотя знал, что изобрести его
невозможно. Попутно он доказал теорему Ферми, но встретил Удалова, соседа
по дому, и забыл гениальное доказательство.
  Беседуя о погоде и шахматах, Минц с Удаловым, в то время еще средних лет
крепким мужчиной с лысинкой, добродушно окаймленной пшеничными кудряшками,
вошли во двор дома и увидели, что за крепким столом для игры в домино
томятся в ожидании партнеров Саша Грубин с Василь Васильичем.
  - К нам, к нам! - позвал Василь Васильевич. - Ты, Христофорыч, козла
забивать умеешь?
  - Не выношу вида крови, - начал было Минц, но тут же сообразил, что
здешний козел не имеет отношения к животному миру, лукаво улыбнулся и
закончил фразу: - Простите, вы, очевидно, имели в виду игру?
  - Да вы когда-нибудь в домино играли? - спросил Удалов.
  - Сам не играл, но видел, как играют другие. И понял, что это несложно.
  - Тогда сидайте!
  Минц с трудом втиснул тугой живот в щель между столом и скамейкой, достал
из портфеля синий козырек на резинке и натянул на лысину, потому что эта
часть двора была залита вечерним солнцем.
  Минц сидел напротив Удалова и потому должен был играть вместе с ним против
Грубина и Василь Васильича. Удалов был этим несколько огорчен, потому что,
хотя и верил в замечательные научные способности Минца, но в игре
предпочитал иметь дело с надежными партнерами.
  - Шесть к шести, а два к двум? - спросил Минц, выражая в этих словах всю
сущность игры в домино.
  - Это так, но в жизни все сложнее, - заметил Грубин и рассказал Минцу о
рыбе и дублях.
  Минц послушно кивал козырьком. Он был заинтересован.
  Разобрали кости. Началась игра. Удалов следил за Минцем во все глаза,
потому что понимал - придется всю игру брать на себя. И когда Минц на
втором ходу ошибся, Удалов сказал ему не без ехидства:
  - Проигравшие лезут под стол. Это вам известно, Лев Христофорович?
  - Очень любопытно, - ответил ученый. - Но нам с вами это не грозит.
  После четвертого хода Минц надолго задумался. Будь на его месте кто
другой, игроки бы такого мыслителя заклевали. Но Минца перебивать не
посмели.
  Вдруг Минц положил свои кости на стол и сказал:
  - Удалов сделает рыбу находящейся у него фишкой с пятью и тремя точками.
  Хоть терминологически профессор высказался неправильно, слова его
произвели впечатление. Игра была еще в самой середине, и такие
предсказания делать было рано.
  Удалов поглядел в свои кости. Три-пять у него была.
  - Если не верите, давайте доиграем, - сказал Лев Христофорович. - Можно
даже с открытыми фишками.
  Когда предсказание Минца полностью подтвердилось, он встал из-за стола и
сказал:
  - Полагаю, что больше меня приглашать не будут. Да я и сам не хотел бы
портить вам игру. Понимаете, у меня фантастическая математическая
интуиция. А правила домино для человека, знакомого с теорией игр, не
представляют трудностей.
  Всем стало грустно, тем более что возразить Минцу было нечем. Ясно, что
приглашать его более нельзя.
  Минц выбрался из-за стола и выпрямился. Освещенная солнцем, его полная
фигура производила странное, двойственное впечатление. С одной стороны он
казался толстым человеком. С другой, может, оттого, что головка у него
была маленькая, похожая на птичью, он казался человеком худым...
  Тут в ворота вошел старик Ложкин.
  Ложкин был на пенсии, но два месяца в году трудился на старом месте.
Сейчас истекал первый месяц его пенсионной службы. Ложкин был помят, зол и
пропитан пылью.
  - И что меня понесло? - пожаловался он соседям. - Сидел бы дома, пенсия,
слава Богу, нормальная, никто меня за руку не тянет.
  - Что у тебя случилось? - спросил Василь Васильевич.
  - Разучился в городском транспорте ездить в часы пик, - сказал печально
Ложкин. Его гвардейские усы поникли, как у Тараса Бульбы. - Все лезут, все
толкаются, все злобятся. Совершенно забывают, что я пенсионер и ветеран.
На службе никакой радости по поводу моего прихода. Год меня не было, а
даже никакого поздравления. Молодежь совершенно обнаглела. Я больше скажу:
приду сейчас домой, а Матрена вместо "здравствуйте, обедать садитесь" и
так далее начнет меня пилить.
  Как будто в ответ на слова Ложкина на втором этаже распахнулось окно и
высунулась голова старухи Ложкиной.
  - Супостат! - воскликнула она с чувством. - Масло купил?
  Ложкин готов был заплакать, и другие мужчины ему сочувствовали. А Минц
настолько растрогался, что сказал старику вслед:
  - Как освободитесь, зайдите ко мне. Может, что-нибудь мы с вами придумаем.
  Вскоре и Минц ушел к себе, а Василь Васильевич задумчиво произнес:
  - Не стал бы я на месте Ложкина соглашаться на услуги Христофорыча.
Сначала вроде бы и выгодно, а потом оборачивается другим концом.
  Удалов кивнул, соглашаясь с соседом.
  Ложкин сел вместо Минца, и они поиграли еще минут сорок. Потом все пошли
по домам, а Ложкин к Минцу.
  При виде Ложкина, несмело остановившегося у двери, Минц, который сидел за
столом и читал книгу в своей обычной манере - быстро перелистывая страницы
и запоминая при этом все написанное до последней запятой, широко улыбнулся.
  - Вы не боитесь последствий? - спросил Лев Христофорович.
  - Я в жизни через многое прошел, - осторожно заметил Ложкин. Он чуял
приближение удачи.
  - Отлично! - Из ящика стола Минц вытащил часы "полет" с одной стрелкой. -
Наденьте и пользуйтесь!
  - Разъясните! - потребовал Ложкин. Но застегнул на левой руке черный
ремешок.
  - Все просто, - сказал Минц, которому не терпелось вернуться к чтению. -
Сейчас вы надели регулятор окружающего эмоционального фона. Это вовсе не
часы, но из соображений безопасности пользователя и удобства в обращении
регулятор замаскирован под часы. Если вы начнете поворачивать головку так,
чтобы стрелка двигалась вперед, то уровень положительного эмоционального
фона будет расти. Если нужда в нем пропадет, поставьте головку часов на
исходную позицию - ноль часов. И эмоциональный фон станет нейтральным.
  - А я ничего не понимаю! - с вызовом заявил Ложкин. - Я слушаю вашу чепуху
и ничего не понимаю.
  - Объясняю для вас персонально, - сказал тогда Минц, и Ложкин почувствовал
себя умственно отсталым. - Вам надоела человеческая злоба. Вам надоело,
что вас не любят. Как только вы переведете стрелку вперед, люди начнут
лучше к вам относиться.
  - Так просто?
  - Так просто. Вы свободны. - Минц сел на стул и открыл книгу.
  Ложкин был неглуп. Он тут же повел стрелку направо, и вдруг Минц вскочил
со стула, отбросил книжку, раскрыл объятия и воскликнул:
  - Ложкин, я тебя люблю! И если ты не хочешь, чтобы я тебя целовал, а мне
хочется тебя целовать, немедленно отведи стрелку назад.
  Ложкин быстро отвел стрелку назад - ему не хотелось целоваться с
профессором Минцем.
  - А почему так получается? - спросил Ложкин, потому что был доволен и
хотел поговорить. На самом деле плевать ему было на науку.
  - Внутри этих часов, - сказал Минц, отходя от Ложкина, - тончайший прибор,
который сначала улавливает ваши биотоки, а затем посылает нужной длины
волны в мозг окружающих людей. Идите, Ложкин, идите к людям, они вас
полюбят. Но будьте осторожны. Любовь - рискованное чувство.
  Ложкин ничего не ответил. Ни спасибо, ни прощай. Пока прибор еще не
проверен, нечего Минца баловать!
  Он поднялся к себе. Жена вязала. Ложкин подошел поближе и сдвинул стрелку
на три часа.
  - Откуда новые часы? - спросила жена. - У тебя с утра денег не было.
  Ложкин двинул стрелку еще на три часа. При таком излучении Минц уже лез
целоваться.
  - Я тебя спрашиваю! - прикрикнула на него жена.
  - Что у тебя на обед, Матильда? - спросил Ложкин.
  - Я тебе сорок лет как не Матильда, а Матрена, - огрызнулась жена.
  Или прибор никуда не годился, или у жены был сильный иммунитет против
Ложкина. Пришлось подвинуть стрелку еще на три часа.
  Матрена вздохнула и неожиданно спросила:
  - Хочешь картошечки поджарю?
  Ложкин чуть не упал - такого он не слышал от Матрены уже лет пятнадцать.
  - Ты чего молчишь, дуралей? - проворчала с нежностью жена. - Сейчас, пока
ты лапы моешь, я за сметанкой сбегаю.
  Ложкин отмахнулся и, почти уверовав в прибор, поспешил вниз, во двор, где
соседи за столом перемешивали костяшки.
  Прибор стоял на девяти часах. Но Ложкин не спешил подходить к столу, хотел
увеличивать этот самый фон постепенно.
  Соседи не заметили Ложкина, они разговаривали между собой.
  - Боюсь, - сказал Василь Васильевич, - как бы Минц не навредил старику
Ложкину.
  - Мне даже сходить к нему хочется, - поддержал Василь Васильевича Грубин,
- предупредить надо Ложкина, чтобы он был осторожнее. Старикан-то хороший.
  Это чтобы Грубин о нем доброе слово сказал?.. Такого быть не может. У
Ложкина кольнуло в сердце.
  - А что, в самом деле славный мужик, - согласился личный неприятель
Ложкина Корнелий Удалов. - Я с тобой пойду, может, защищать его придется.
  - И меня не забудьте, - сказал Василь Васильевич. - Хочется мне пожать
мужественную руку нашего соседа.
  Они как по команде встали, даже домино не подобрали. И пошли к Ложкину. Но
не домой, а к кусту сирени, за которым тот стоял.
  Ложкин хотел было отступить, но соседи накинулись на него с объятиями,
хлопали по плечам, даже немного помяли от радости. Так что Ложкин с трудом
вырвался от них и быстро ушел со двора, надеясь испытать прибор на чужих
людях. Ведь соседи в глубине души любят его, хотя обычно стесняются это
показать.
  Ложкин спешил по улице. Некоторые люди, попавшие в сферу действия часов,
начинали его любить и кивали головами или кричали что-нибудь радостное.
Чтобы не пожимать чужих рук, Ложкин отвел стрелку обратно. Стало
спокойнее. Любовь имела и недостатки.
  На остановке стояла толпа - автобусы в Гусляре ходят редко и нерегулярно.
Автобус появился набитый, и Ложкин с трудом в него втиснулся. Все не
любили друг друга и ругали правительство и городской транспорт.
  Ложкин с трудом перевел стрелку на три часа вперед и приготовился
вздохнуть с облегчением. Но ничего из этого не вышло. Вместо того чтобы
дать Ложкину воздуха, пассажиры сдвинулись со всех сторон, старались его
обнять, подать ему руку, облобызать... Ложкин решил, что если его не
задавят, то он задохнется.
  А в такой атмосфере трудно отвечать взаимностью на любовь. И даже
становятся неприятны голоса:
  - Отойдите, дайте мне поглядеть на нашего героя!
  - Ах, какой он красивый, как славно сохранился!
  - Пустите меня к нему, я хочу видеть этого человека!
  В автобусе возникла страшная давка, Ложкин задыхался, а женщина рядом с
ним упала в обморок, но, к сожалению, осталась стоять. А Ложкин как назло
не мог никак дотянуться до часов "полет", чтобы отодвинуть стрелку назад.
  - Умираю! - прохрипел Ложкин.
  - Он умирает! - С этими словами окружающие сдвинулись еще теснее.
  Ложкин уж не помнил, как вылез из автобуса, как умудрился, несмотря на
возраст, дворами уйти от толпы, и, лишь оказавшись в сквере у
Параскевы-Пятницы, он опомнился и вернул стрелку назад.
  И вовремя, потому что из песочницы стали выскакивать малые дети и с
криками: "Наш дедушка приехал!" бежали к нему.
  Отдышавшись на скамейке, Ложкин принялся рассуждать. Он уже понял, что
обращаться с человеческой любовью надо осторожно. Оказывается, люди не
знают предела своим чувствам, не понимают, что губят любовью невинного
прохожего.
  Конечно, можно возвратить прибор Минцу, но жалко. Неужели ты, умный
человек Ложкин, не догадаешься, как его использовать с выгодой?
  И Ложкин почти придумал, как использовать прибор, но тут его попутал бес.
  В овощном магазине служит одна кассирша. Ужасно развратное существо. По
крайней мере в глазах Ложкина. Он встречал ее на улицах с разными
мужчинами, тогда как на Ложкина она внимания не обращала, и это было
обидно, ибо при виде ее в Ложкине просыпались желания и даже страсти давно
прошедших лет. Ложкин не раз пытался заигрывать с ней, но кассирша
отводила карие глаза, являла старому коню свой чеканный толстогубый
профиль и черные кудри и делала вид, что не слышит его любезностей.
  И вот в тот момент, когда Ложкин уже почти придумал, как использовать
прибор, он увидел, что по улице сразу за сквером идет - видно,
возвращается со службы - та самая кассирша.
  Ложкин вскочил и на прямых, плохо сгибающихся ногах припустил за
кассиршей. Услышав шаги, та обернулась и, видно, узнав назойливого
старика, презрительно поморщилась.
  На улице темнело, начали зажигаться окна, вот-вот загорятся фонари, так
что кассирша не заметила, как назойливый старик перевел стрелку наручных
часов и прибавил скорости.
  Но тут ее охватили сомнения.
  А почему она убегает от этого товарища? Чем он ей неприятен? Хоть и
пожилой, он тем не менее строен и вовсе не толстый. Днем она его заметила
у кассы - и лицо было не лишено приятности...
  Кассирша обернулась. В свете уходящего дня она поняла, что преследующий ее
мужчина настолько ей приятен, что стоит разглядеть его получше.
  Кассирша притормозила.
  Ложкин, не рассчитав скорости, врезался в нее.
  Высокий упругий бюст принял его, как амортизатор. Все тело кассирши
охватила сладкая истома: так вот каков он, ее преследователь!
  Ее полные губы отыскали лоб старичка и стали покрывать его жаркими
поцелуями.
  Редкие прохожие, видевшие эту сцену на плохо освещенной улице, с умилением
кидали взгляды на целующуюся пару, уверенные в том, что наблюдают встречу
дедушки и внучки после долгой разлуки.
  - Оу! - рычал дедушка.
  - Иди ко мне! - отвечала внучка.
  И в этот момент старичок ощутил сильный удар по голове жестким предметом.
Как потом выяснилось, этим предметом была хозяйственная сумка его супруги
Матрены Тимофеевны, наполненная пакетами с солью, потому что кто-то еще с
вечера сказал ей, что скоро начнется война и надо закупать соль.
  - Ах ты! - закричала Матрена Тимофеевна.
  Испуг несчастной кассирши - жертвы дьявольского эксперимента был так
велик, что она смогла преодолеть чувство к Ложкину и убежать прочь. И по
мере того как она удалялась от часов "полет", в сердце ее поднималась
волна изумления: и что на меня нашло? Так я скоро примусь козлов целовать!
  Как следует отдубасив своего мужа, которого давно подозревала в том, что
он скрытый сексуальный маньяк, Матрена Тимофеевна уморилась и потащила
домой соль, а Ложкину приказала купить наконец масло и тут же
возвращаться, если он не хочет попасть на товарищеский суд в качестве
обвиняемого. И еще добавила, что за то, что остался в живых, он должен
быть благодарен чувству любви к нему, что поселилось с недавнего времени в
сердце Матрены Тимофеевны.
  Ложкин побрел в магазин, уже ненавидя Минца и всю его затею. Это так
называемая любовь пока что оборачивалась какой-то странной стороной.
Ложкин уже жалел, что согласился на эксперимент. Может, в Москве или в
Париже, где народу бесчисленно, с часами "полет" можно затеряться и
использовать их анонимно. У нас же в Гусляре ты всегда на виду, тебя сразу
застукают или ославят в сплетнях... Что делать? Нет ответа.
  Ложкин вошел в гастроном и, к своему ужасу, обнаружил, что перед закрытием
в молочный отдел выстроилась очередь. Все беспокоились, что не успеют
купить продукты до закрытия, ругались и взаимно друг друга ненавидели.
  Стоя в дверях, Ложкин подумал, что, видно, наш национальный характер
сформировался под влиянием вечных наших очередей. И потому основными
чертами стал страх, что не хватит, и боязнь не успеть вкупе с ненавистью к
тем, кто стоит впереди тебя. В этом смысле...
  Ну что будешь делать? Без масла домой лучше не возвращаться. Убьют. Но и
становиться в хвост очереди тоже нельзя. Не успеешь.
  Так что сама судьба снова толкнула Ложкина на использование часов.
  Он перевел стрелку на три часа вперед, и в очереди люди стали на него
посматривать. Среди них были знакомые, они-то просто улыбались.
  Ложкин еще перевел стрелку вперед - не было времени на улыбки и сюсюканье.
И смело пошел к прилавку.
  И тут очередь забыла о том, что ее цель - приобрести молочные продукты.
Люди кинулись к Ложкину, принялись его обнимать, лобзать и в экстазе
валить на пол.
  - Мне масло нужно! - кричал Ложкин. - Только масло! Идите вы все в рай!
  Никто его не слушал. За исключением выбежавшей на крик и также охваченной
любовью к старику-покупателю директорши Ванды Казимировны. Она принялась
метать в Ложкина пачками замороженного масла, чтобы он мог отнести их
домой. Пачки ударяли людей по головам, попадало и в Ложкина, он кричал и
сопротивлялся, но лишь через несколько минут смог схватиться за часы. В
гневе и расстройстве Ложкин перевел стрелку куда дальше назад, чем было
дозволено, - в минусовые деления...
  И не сразу сообразил, что любовь к нему сменилась недоброжелательством,
отвращением, а затем и ненавистью...
  Люди отпрянули от отвратительного старика.
  Им хотелось поскорее покинуть магазин. Только подальше от этого урода!
  Все забыли уже о том, что минуту назад стремились целовать его руки.
  - Я его обслуживать не буду! - закричала продавщица, стараясь скрыться в
подсобке.
  - А вот ты, Ванда Казимировна... - сказал Ложкин, кинувший взгляд на часы
и сообразивший, что же произошло. - А вот ты меня обслужишь. В порядке
очереди, в которой никого, кроме меня, не осталось.
  Ванда швырнула в Ложкина пачкой масла и юркнула в подсобку.
  - Вот и отлично, - сказал Ложкин, оставив деньги на тарелочке в кассе,
потому что был порядочным человеком. - И нужна ли нам любовь, если она
выражается в хватании и обнимании?
  Ложкин уже сам забыл о сладком моменте единения с кассиршей. Он думал
трезво и холодно...
  На автобусной остановке стояла толпа.
  Ложкин держал стрелку в нейтральном положении.
  Он был спокоен, как космонавт перед взлетом в космос. Сейчас должна была
подтвердиться его теория. Тогда он окажется самым умным ученым нашей
планеты, куда умнее Минца.
  Склоняясь набок, подошел перегруженный автобус: желавшие вылезти на этой
остановке, нажимали на правый бок.
  Ложкин встал наизготовку.
  Автобус затормозил.
  Люди посыпались из не