, зря связался со спасением двойника - скорее надо узнать,
что произошло с профессором - ведь такая же опасность ему может грозить и
в нашем мире. Не думаем мы о здоровье, а потом становится поздно.
  С этой мыслью, под вой сирены Пилипенко, Удалов выбежал во двор, с ходу
вскочил в коляску. Пилипенко лишь рявкнул:
  - Убью! - и дал газ. Мотоцикл, как норовистый конь, выскочил на улицу.
  С Пилипенко говорить невозможно: мотоцикл ревет, Пилипенко матерится, люди
шарахаются с улицы.
  В пять минут долетели до Гордома, Пилипенко затормозил так, что Удалов
вылетел головой вперед из коляски, и его подхватил какой-то незнакомый
молодой человек.
  - Эх, Корнелий Иванович! - сказал он укоризненно, помогая Удалову
подняться. - Ждут вас, серчают. - И он буквально поволок Удалова наверх по
знакомой лестнице, к кабинету предгора. Удалов старался на ходу завязать
галстук.
  В приемной было тесновато - три стола, за ними три секретарши. Все
молодые, яркие, наглые, наманикюренные, перманентные, все похожи на Римму.
  А у двери, обитой натуральной кожей, по обе стороны стояли два молодых
спортсмена в серых костюмах, как часовые джинны из восточной сказки, но с
красными повязками дружинников на рукавах.
  Молодой человек подтолкнул Удалова.
  Один из спортсменов быстро подтянул его к себе, второй провел ручищами по
бокам.
  - Ты чего? - удивился Удалов. А спортсмены даже не стали отвечать, правда,
может, и не умели. Молодой человек раскрыл дверь, и спортсмены втолкнули
Удалова внутрь кабинета.
  Там сразу насупила тишина.

  * * *

  Знакомо, буквой "т", стояли полированные столы.
  За главным столом, на месте Белосельского, сидел Пупыкин.
  Именно Пупыкин, никто другой.
  Оттого, что он сидел, он казался крупнее, даже выше ростом. Но Удалову
настоящий рост Пупыкина был известен.
  Пупыкин здешний от нашего Пупыкина отличался разительно.
  И не только потому, что отрастил усы и еще более облысел, и не только
потому, что одет был в строгий черный костюм с красным галстуком - но
взгляд - Боже мой, у него же другой взгляд! Разве такой человек смог бы
участвовать в утренних забегах и пресмыкаться перед Удаловым? Разве такой
Пупыкин мог бы таиться на краю общественности, измазанный зеленкой, и
ратовать за сохранение часовни Филиппа? Взгляд у Пупыкина был тигриный,
тяжелый, из-под сведенных бровей.
  Другой Пупыкин, куда добрее, с лукавой усмешкой, глядел на Удалова с
большой картины, что висела на стене, за живым Пупыкиным. На картине он
принимал букет роз от девчушки, в которой Удалов сразу угадал младшую
дочку Пупыкина. На заднем плане толпились рукоплещущие зрители, среди них,
как ни странно, и сам Удалов.
  Тяжелым взглядом Пупыкин уперся в Удалова.
  И все люди, что сидели за ножкой буквы "т", тоже уперлись в Удалова
тяжелыми взглядами.
  Встречаясь с этими взглядами, Удалов узнавал их обладателей, но порой с
трудом.
  Вот смотрит на него главстрой Слабенко. Ох и тяжел этот взгляд! Вот
уставился, наглец какой, архитектор Оболенский. Забыл уже, как из окна
выпадал? А это взгляд редактора Малюжкина. Тоже не без тяжести. Неужели и
Малюжкин, радетель за гласность, так переменился? Вот смотрит Финифлюкина,
директорша музея, - куда делась приветливость во взоре? А старик Ложкин...
  Удалов не успел рассмотреть остальных, как Пупыкин открыл рот, медленно
открыл, с оттяжкой, показал неровные мелкие зубы и рявкнул:
  - Садись, с тобой потом разберемся!
  И тут же все отвернулись от Удалова. Будто его и не было.
  Удалов нашел место с краю стола, сел, а Малюжкин, что был рядом,
отодвинулся, скрипнув стулом.
  И наступила тишина.
  - Нас прервали, - сказал Пупыкин. - Но мы продолжим.
  И Удалов вздрогнул от угрозы в голосе Пупыкина.
  - Продолжай, Мимеонов, - сказал Пупыкин.
  - Спонтанный выброс в атмосферу незначительного количества загрязненного
воздуха, - сказал, покорно поднявшись, Мимеонов, уже год как снятый с
должности директора фабрики пластмассовых игрушек, потому что был
ретроградом; он принялся перебирать бумажки, что держал в руках.
  - А ты нам не по бумажке, - сказал Пупыкин. - По бумажке каждый наврет,
недорого возьмет. Бумажки ты для ревизии подготовь, а с нами, со своими
товарищами, говори открытым текстом. Опозорился?
  - Опозорился, - сказал Мимеонов, - но имею объективные причины. - Он все
же развернул бумажку и быстро начал читать: - За прошедший год вверенная
мне фабрика перевыполнила план на два и три десятых процента, выпустив для
нужд населения изделий номер один - шестьсот двадцать пять, изделий номер
два-бис - двести тридцать четыре, в том числе восемнадцать сверх плана.
Изделий номер пять...
  - Стой! - остановил Мимеонова Пупыкин.
  - Расшифровать?
  - Ты с ума сошел! Ты лучше расскажи, почему ты наш родной город чуть не
погубил.
  - А я неоднократно писал, говорил даже вам, Василий Парфеныч, - сгнили
фильтры, кончились. Надо из Вологды специалистов звать, производство
останавливать. Сами знаете...
  - Какие будут предложения? - спросил Пупыкин.
  - Я думаю, что сделаем фельетон, - предложил Малюжкин. - О некоторых
хозяйственниках. Не пощадим.
  - Хорошая мысль, - согласился Пупыкин. - Пускай народ знает, что мы ни
одного отрицательного факта без внимания не оставим.
  - А вдруг в области прочтут? - спросил Оболенский, нагло улыбаясь. - И
комиссию к нам, а?
  - А пускай прочтут. Нам гласность не страшна, - ответил Пупыкин твердо. -
Пускай весь мир читает.
  - И там тоже? - выкрикнул старик Ложкин. - Империалисты тоже?
  - Это ты, Ложкин, брось! - рассердился Пупыкин. - Тебя здесь как ветерана
держат, а не как провокатора.
  - У меня есть предложение, можно? - спросил Савульский, - его Удалов тоже
знал, он работал санитарным главврачом.
  - Говори. Только короче, надоел ты нам со своими речами, - поморщился
Пупыкин.
  - Я буду краток, - сказал Савульский и потер ладоши, - факт вопиющий. Он
еще почему вопиющий - многие не ожидали, попали под дождик и потеряли
одежду. А при том напряженном положении, которое существует в торговле...
  - Савульский, я тебе сказал, - пригрозил Пупыкин. - Не рассусоливай. Про
положение в торговле я лучше тебя знаю и знаю, что оно улучшается, правда?
  Пупыкин взглянул на начальника торга, и тот сразу с места ответил:
  - Принимаем меры!
  - Видишь, человек меры принимает, а ты обезоруживаешь. Ты к делу. Но учти,
если твое предложение будет неподходящим, головы тебе не сносить. Давно
уже общественность тобой недовольна, плохо ты охраняешь нашу экологию. Так
что на растерзание тебя можно в любой момент кинуть, правда, Малюжкин?
  Лицо редактора газеты озарила лукавая усмешка.
  - Фельетон уже готов, - сообщил он. - Лежит у меня в столе.
  Савульский побледнел и качнулся.
  - Ничего, продолжай. Что ты нам хотел сказать?
  - Мы провели анализы, - сказал Савульский глухо, будто набрал полон рот
картошки. - И выяснили, что выброса с завода детской игрушки не было.
  - Вот это да! - даже Пупыкин удивился.
  - А что же было?
  - А была туча неизвестного происхождения, которая прорвалась в наше родное
небо из-за пределов района.
  - А что, идея? - спросил Пупыкин.
  - Можно поправку? - спросила директорша музея.
  - Только по делу.
  - Мне кажется, что туча могла прийти и из-за пределов нашей области.
  - Слушай, а что если... - голос Пупыкина замер.
  И тут Удалова черт дернул за язык.
  - Я думаю, - сказал он, - что этот дождик вернее всего к нам приплыл из
Южно-Африканской республики, от тамошних расистов.
  - А что? - Пупыкин даже привстал в кресле. - А что? Расисты - они плохо к
народу относятся... - Но тут до него дошло, что Удалов шутит и допускает
перебор. Он сел обратно, насупился и сказал:
  - Ладно. Ты, Малюжкин, подготовь материал про тучу из Тотемского района. А
ты, Удалов, считай, уже допрыгался.
  Люди стали отодвигать стулья подальше от Удалова, а тот себя проклинал:
ведь ему-то что - он сегодня дома будет, а все неприятности достанутся его
двойнику.
  - И учти, Мимеонов, - закончил Пупыкин, - твой вопрос с повестки дня не
снят. Допустишь еще такой выброс - выброшу тебя из города. Сам знаешь куда.
  - Но ведь план...
  - А план ты нам дашь. И с перевыполнением. Какой следующий вопрос?
  - Градостроительство, - сказал Оболенский.
  - Вот это мне по душе. Это настоящий прогресс. Давай сюда изобразительную
продукцию.
  По знаку Оболенского молодой порученец открыл дверь. Десять юношей и
девушек втащили десять стендов и установили их рядком, чтобы было общее
ощущение.
  Удалов с ужасом понял, что позывы и надежды Оболенского, который хотел в
нашем мире изгадить магистраль, здесь достигли сказочных масштабов.
  - Вот наша главная улица. Наше завтра, - сказал Оболенский тихо и
радостно. Но непроизвольно почесал ушибленное бедро.
  - Улица имени Василия Пупыкина, - прошелестел чей-то голос.
  - Кто сказал? - нахмурился Пупыкин. - Молчите? А ведь знаете, чего я не
терплю. Ты, Ложкин?
  Пойманный на месте преступления Ложкин потупился, встал, как нашкодивший
первоклассник, и сказал:
  - Вы, Василий Парфенович, не терпите лести и подхалимства.
  - И заруби себе это на носу. Народ будет решать, как назвать наш проспект.
Народ, а не ты, Ложкин.
  - Ну, это вы неправы! - вдруг взвился Малюжкин. - Ложкин - представитель
народа. Лучшей его части, ветеран труда.
  - Ладно, ладно, без прений, - смилостивился Пупыкин, - Садись, ветеран,
чтобы больше с такими предложениями не лез.
  Оболенский дождался паузы и обернулся к перспективе.
  Через весь город, как стало ясно Удалову, протянется широкая магистраль.
Шириной в полкилометра. По обе стороны ее возвысятся различные, но чем-то
схожие здания. Каждое здание опирается на множество колонн, над каждым
рядом колонн - портики с одинаковыми фигурами. На крышах зданий также
стоят статуи. Все здания при этом украшены финтифлюшками и похожи на
торты, сделанные к юбилею древнегреческой церкви.
  Как же пройдет у них эта магистраль? - лихорадочно старался представить
Удалов. Видно, от всего центра ничего не останется.
  Конечно же - вот она, центральная площадь, вот он, выросший вдесятеро,
напоминающий одновременно египетскую пирамиду и китайскую пагоду Гордом,
вот она - десятиэтажная статуя в центре... Уже с головой, с портфелем...
Статуя самого Пупыкина!
  Удалов говорил себе: только не смеяться! Только не улыбаться. Все это меня
не касается, а засмеюсь - накажут двойника.
  - Мы с вами шествуем, - донесся до обалдевшего Удалова голос архитектора
Оболенского, - мимо городского театра. Здание его, прекрасное, выдержанное
в стиле гуслярского социалистического ампир-барокко, встанет на месте
устаревшей развалюхи, которая была построена космополитически настроенными
купцами...
  "Молчи, Корнелий, - повторял про себя Удалов, - молчи, крепись..."
Но язык его предал.
  Язык сам по себе сказал:
  - В старом театре лучшая в мире акустика. Сюда симфонические оркестры
приезжают.
  Оболенский поперхнулся.
  - Вы что хотите сказать, Корнелий Иванович, - мягко спросил он, - наш
новый театр хуже старого?
  Что здесь поднялось! Как все накинулись на Удалова! Он оказался
ретроградом, отсталым элементом и уж, конечно, чьим-то наймитом. Слово
"наймит" носилось по воздуху и било наотмашь Удалова.
  Но язык Удалова - о враг его! - не выдержал снова и, выискав паузу в хоре
осуждения, крикнул:
  - Это бред, а не проект!
  - Что? Он ставит под сомнение мою компетентность?
  Оболенский так растерялся, что обернулся за поддержкой к Пупыкину. А
Пупыкин молча покручивал ус, ждал, хотел, видно, чтобы Удалов окончательно
высказался.
  - Меньше по чужим женам бегать надо! - крикнул неуправляемый Удалов. -
Лучше бы архитектуре учился!
  Тут и у Оболенского нервы не выдержали.
  В наступившей роковой тишине он закричал в ответ:
  - Она меня любит! У нас любовь! Ты ее недостоин!
  - Поговорили? - раздался громовой голос.
  Удалов взглянул на Пупыкина и понял, что говорит тот в мегафон - достал
откуда-то трубу раструбом. Видно, берег для особых случаев. - Поговорили и
хватит! Всем сидеть!
  Все сели. И замолчали.
  - Оболенский, сядь. С тобой все ясно, старый козел. Заключительное слово
по данному вопросу имеет товарищ Слабенко. После этого перерыв. После
перерыва обсуждение персонального дела бывшего директора стройконторы,
бывшего члена городского президиума, бывшего, не побоюсь этого слова,
моего друга, Корнелия Удалова.
  И так всем стало страшно, что даже твердокаменный Слабенко не сразу смог
начать свою речь. Он отпил воды из графина, стоявшего перед ним, и руки
его дрожали.
  А от Удалова не только все отодвинулись, но даже стол отодвинули. Он
теперь сидел один на пустынном пространстве ковра.
  - Снос, - сказал Слабенко, - начинаем с понедельника. Мобилизуем
общественность. Она уже подготовлена, радуется.
  - Это хорошо, - сказал Пупыкин. - Пресса, от тебя зависит многое. Если что
не так - ответишь головой!
  - Я вам завтра полосу принесу, - сказал Малюжкин. - У меня уже голоса
народа подготовлены, пожелания трудящихся, все как надо. Народ жаждет
преобразований.
  - За полгода управимся, - сказал Слабенко.
  - Что? За полгода?
  - Техники маловато. К тому же эти чертовы эксплуататоры из кирпича
строили...
  - Взорвать! - сказал Пупыкин.
  - Там жилые кварталы - трудно.
  - Выселить, - сказал Пупыкин. - Пилипенко ко мне вызовешь и прокурора,
подумаем, как оформить. Чтобы за две недели центр снести.
  - Постараемся, конечно, - Слабенко сомневался.
  Удалов поглядел на Оболенского. Оболенский прожигал его ненавидящим взором
и скалился, но укусить не мог - далеко.
  - Ты мне не старайся, ты сделай. Сносить это барахло будем методом
народной стройки. Главное - энтузиазм, ясно, Малюжкин?
  - Надо будет трудящимся перспективу дать, - сказал Малюжкин. - Надо будет
сообщить, что всем нуждающимся на проспекте вашего имени будут отдельные
квартиры.
  - Этого делать нельзя, - вдруг возразил Ложкин. - Это будет неправда.
Народ нас не поймет. У нас же на проспекте только общественные здания.
  - Как так общественные? - вскинулся Оболенский. - А жилой дом для отцов
города?
  - Но это же один дом... и для отцов.
  - Ложкин, - перебил его Пупыкин. - Учти, что у нас в Гусляре нет проблемы
отцов и детей, и даже конфликтов таких нету. Они надуманные. Так что если
мы строим для отцов города, значит, строим и для детей. У меня у самого
двое детей. Все знают.
  Тут людей прорвало, все начали аплодировать, а когда отаплодировали,
постановили намекнуть на квартиры в следующем номере газеты. Без деталей.
  Хотелось, конечно, Удалову встать и объяснить, что он думает, но
удерживался - и без того уже погубил карьеру своего двойника.
  Потом выступали другие отцы города. Каждый рапортовал, какую лепту внесет
в общий котел. Тут Удалову открылась тайна - что же за изделия
изготавливались на фабрике пластмассовых игрушек, которая чуть не отравила
город. Оказалось, что изделие номер один - это статуя Пупыкина в полный
рост для украшения крыш на проспекте, а изделие номер два - Пупыкин в
детстве. Такие статуи народ требовал для детских садов. И делали те статуи
не из гипса, а из долговечного пластика под мрамор. Вот и работала фабрика
с таким напряжением, что допускала выбросы в атмосферу.
  Потом Слабенко снова выступил по вопросу о главной статуе, что возводилась
на главной площади.
  - Саботаж, - произнес он твердо, - до которого докатился так называемый
якобы профессор Минц, поставил нас в тяжелое положение.
  - Тяжелое, но не безвыходное, - сказал Пупыкин.
  - Безвыходных положений, конечно, не бывает, - согласился Слабенко. - Но
как нам, простите, вашу голову поднять на такую высоту, куда ни один кран
не достанет - мы еще не решили. Без этого, гравитатора, не уложимся. Да и
в сооружении проспекта он нам нужен.
  - Мы эти речи слышали, - поморщился Пупыкин. - Я бы назвал их
капитулянтскими. Тысячи лет различные народы строили великие сооружения и
без башенных кранов, а тем более - без профессора Минца.
  - Еще надо выяснить, на какую разведку он работает, - крикнула с места
директорша музея Финифлюкина.
  - Ясно на какую, - сказал Ложкин. - На сионистскую.
  "Господи, - испугался Удалов. - Что же это происходит? Даже Ложкин - милый
сварливый старик, всю жизнь рядом прожили! Он же Минца как брата уважает".
Но тут же Удалов себя поправил - ведь это в нашем мире. А тут
перпендикулярный.
  - С Минцем ведется разъяснительная работа, - сказал Пупыкин. - Мы не
теряем надежд. Однако должен предупредить тебя, Слабенко, что пирамиды в
Египте и колокольня Ивана Великого строились без башенных кранов.
  - Так на них голов нету, - неудачно возразил Слабенко.
  На него так зашикали, что ему пришлось сесть.
  И тут Пупыкин объявил перерыв.
  - Идите в буфет, - сказал он, - крышу починили, икру привезли. А ты,
Удалов, задержись.
  Удалов задержался. Те, кто спешил в буфет есть икру, обходили Удалова по
стенке.
  - Что-то ты у меня сегодня не трепещешь? По глазам вижу, что не трепещешь,
- сказал Пупыкин.
  "Проницательный, черт, - подумал Удалов. - И в самом деле не трепещу. Но
по какой причине - ему не догадаться. А ведь жил бы я здесь, наверное бы,
трепетал. У него весь город в руках".
  - Для меня твое провокационное выступление на активе не неожиданность, -
сказал Пупыкин, задумчиво покручивая усы. - С утра мне сигналы на тебя
поступают. Но я тебе не враг, мы с тобой славно вместе поработали - ты от
меня ничего, кроме добра, не видел. Потому хочу сначала разобраться. Может
быть, обойдемся без персонального дела , как ты думаешь?
  Удалову стало жалко своего двойника, и он ответил:
  - Лучше, чтобы без персонального.
  - Ну и молодец, Корнюша, - сказал Пупыкин. - Ты садись, в ногах правды нет.
  Пупыкин подождал, пока Удалов сел, и сам уселся напротив Удалова.
  - Смешно прямо, - сказал он, - как барбосы, ну прямо, как барбосы. Стоило
мне неудовольствие к тебе выразить, как они уже тебя растерзать готовы. А
я понимаю - у тебя душевный стресс. В самом деле Оболенского с Римкой
поймал?
  - Поймал, - признался Удалов. - Он в окно выскочил, со второго этажа.
  - То-то хромает, бес в ребро! Я-то, когда тебе Римку передавал, можно
сказать, с собственного плеча, думал, что достигнешь ты простого
человеческого счастья. А сейчас вижу - ошибся я. Виноват, я свои ошибки
всегда признаю. Жаль только, что другие не следуют моему примеру. Знаешь
что, ради дружбы я тебе Верку уступлю. Огонь-баба - блондинка. А хочешь,
Светку? Она справа сидит, новая, у нее в роду цыгане были, честное слово!
Ты ее дома запрешь, чадру повесишь, как занавеску. В виде исключения. А
если нужно справку - директор поликлиники выдаст: экзема лица. Ну как,
подходит? А Римку мы Оболенскому всучим. Лежалый товар!
  И Пупыкин зашелся в смехе, совсем под стол ушел, такой махонький стал,
одним ногтем придавить можно.
  - Не в этом дело, - сказал Удалов. - Мне и с Ксюшей неплохо было.
  - Ну это ты брось! Нам такие Ксюши не нужны. Пускай знает свое место. Нет,
дорогой, мы с тобой еще молодые, мы еще дров наломаем, на всю Землю
прославимся. Так что об этой интриганке забудь!
  "Ага, - подумал Удалов, - значит, Ксения чем-то Пупыкину не угодила.
Может, двойник ее все же любит? Хорошо бы любил - приятнее так думать".
  - Чего задумался? Не согласен?
  - Как скажете, - ответил Удалов.
  - В покорность играешь? Ой, непрост ты, Удалов, ой непрост. Скажи мне,
дружище, ты чего сегодня утром на шоссе картошку собирал? Или тебе из
распределителя мало картошки выдают?
  - А вы как думаете? - нашелся Удалов.
  - Есть у меня подозрение, - сказал Пупыкин. - Но такое тяжелое, такое,
можно сказать, страшное, что и не смею сказать.
  - А вы скажите.
  - А я скажу. Я скажу, что, может быть, ты врагам нашего народа картошку
носил?
  - Каким таким врагам?
  - Вот, видишь, таишься, значит - врешь! По глазам вижу, что врешь! Кому
носил? Все равно донесут, все равно дознаюсь!
  - Нет, просто так, - решил спасти своего двойника Удалов. - Увидел, что