кузницу. Он заранее приготовил для  шкатулки  с
драгоценностями дофина секретный  замок  и  решил  немедленно  отдать  его
Туанетте. Но когда он шел обратно в ее спальню, ему стало страшно при виде
множества лиц, которые с таким любопытством и так безжалостно смотрели  на
его милую жену. Он побежал в свою библиотеку, единственную, кроме кузницы,
комнату, где не было никого, и посидел там в одиночестве с четверть  часа.
Беззвучно шевеля губами, он молился: "Господи, сделай так, чтобы все  было
хорошо, а если я согрешил в чем-нибудь, то не карай за это  ее".  Наконец,
овладев собой, он вернулся в огромную спальню. Стража  и  лакеи  с  трудом
проложили ему дорогу.
   В спальне все сидели по-прежнему, не спуская глаз с Туанетты. Тут  было
невероятно жарко и душно, а Туанетта лежала, высоко подняв колени, и  явно
мучилась. Она не кричала и только изредка шевелила губами. И вдруг, полный
страха и сострадания, он услышал, что она говорит по-немецки.
   - О, боже мой, - твердила она, - о, боже мой!..
   Тысячи людей, наполнявшие  холодные  коридоры,  лестницы,  вестибюли  и
дворы, не выказывали нетерпения. Долгое ожидание превратилось  в  народный
праздник. Разносчики торговали горячими блюдами, которые так и рвали у них
из рук. Они знали все входы и выходы  во  дворце  и  за  небольшие  чаевые
подробно  разъясняли,  как  самым  коротким  путем  проникнуть  в  спальню
Туанетты, когда перережут канаты у входа.  Некоторые  украдкой  предлагали
злые памфлеты. Памфлеты стоили недешево, но покупатели  находились.  Читая
их, ожидающие коротали время. Но  все  были  настроены  хорошо,  никто  не
бранился, все смеялись.
   Забрезжил поздний декабрьский рассвет.  Во  дворах  и  коридорах  стало
светлее, но в спальне Туанетты, где  окна  были  занавешены,  продолжалась
ночь. Горели свечи. Их уже два раза меняли, и воздух становился все  более
душным и спертым. Наступило утро, ожидавшим в спальне подали кофе, шоколад
и пирожные. Прошло еще некоторое время. Им принесли суп. Наступил полдень.
Двенадцать часов тридцать минут, двенадцать часов сорок минут...
   Лассон повернулся к ожидающим и  произнес  хрипло,  но  сдержанно:  "La
reine va accoucher".
   Его слова подхватили в приемной, потом в коридорах, во дворе. Раздались
дикие крики, началась давка, и все побежали. Ни лакеи,  ни  стража  ничего
уже поделать не могли. Бежавшие, опережая друг друга, прорвались мимо тех,
кто стоял в приемной, и в мгновение ока, как  и  предсказывал  Луи,  толпа
заполнила спальню. Сидевшие на почетных местах  поднялись.  Не  отрываясь,
смотрели они на женщину, которая корчилась в страшных муках. Какой  у  нее
был надменный вид даже сейчас, у этой  женщины  с  гордой  линией  носа  и
габсбургской нижней губой. Находившиеся далеко позади  влезли  на  стулья.
Один из стульев упал вместе со стоявшим на нем человеком. Два  трубочиста,
знавшие здесь все ходы и выходы,  взобрались  по  каминной  трубе  наверх.
"Ух-ух, - кричали они, ликуя, - у нас самые лучшие места, мы все видим".
   Долгожданная минута  наступила.  Из  чрева  Туанетты  показалось  дитя.
Лассон помогал ему своими длинными ловкими пальцами, он первый увидел, что
это девочка. Тридцать восемь тысяч ливров ускользнули из его рук.
   Мадам Пуатрин,  кормилица,  взяла  ребенка  и  унесла  его  в  соседнюю
комнату, чтобы искупать и передать принцессе Роган,  гофмейстерине  Дитяти
Франции. Луи, в полном смятении, с выражением гордости и счастья на жирном
лице, беспомощный и растерянный, отправился вслед за кормилицей, остальные
толпой последовали за ним. Никто не заботился о Туанетте, кроме Лассона.
   Вдруг своим резким, повелительным голосом врач крикнул:
   -  Королева  лишилась  чувств!  Воздуха!  Откройте  окна!  Королева   в
опасности!
   После невероятного напряжения, с которым она все время сдерживала крик,
Туанетта, задыхаясь от  спертого  воздуха,  лежала  в  глубоком  обмороке.
Возглас  врача  вывел  Луи   из   его   полублаженного,   полумучительного
оцепенения. С несвойственной ему решительностью он бесцеремонно  растолкал
присутствующих, протиснулся сквозь испуганную толпу и ударом кулака разбил
оконное стекло.
   Холодный  свежий  воздух  ворвался  в  комнату.  Доктор  Лассон  пустил
Туанетте кровь. Через несколько мгновений она открыла глаза. Луи  вздохнул
с  облегчением.  Смущенно  посмеиваясь  в   какой-то   растерянности,   он
рассматривал свою порезанную, окровавленную руку.
   Тем временем лакеи при помощи швейцарцев выгнали  из  комнаты  народ  и
стащили с каминной трубы упиравшихся трубочистов.
   Курьеры Вержена поскакали в Вену и Мадрид. Маркиз  де  Беон,  начальник
гвардии,  немедленно  отправился  оповестить  магистрат   города   Парижа,
заседавший с раннего утра.
   Церемониал требовал, чтобы  гофмейстерина  "Детей  Франции",  принцесса
Роган, доложила Туанетте, что  у  нее  родилась  девочка,  и  показала  ей
ребенка. Но прежде, чем Роган вернулась из соседней комнаты, Габриэль  уже
сообщила королеве, что у той красивая, большая, здоровая дочка.
   Туанетта восприняла  чудовищное  разочарование  равнодушнее,  чем  того
ожидала ее подруга. Блаженная мысль, что страдания  миновали,  и  страшная
усталость смягчили этот удар.
   - Ну, что же,  и  это  хорошо,  -  сказала  Туанетта.  "Рожу  дофина  в
следующий раз, - подумала она, смиряясь. - Она будет для всех  нежеланной,
зато она желанна для меня". А вслух промолвила: - Если б это был  сын,  он
принадлежал бы государству. А дочь принадлежит мне.
   Луи сидел у  ее  постели.  Он  небрежно  перевязал  окровавленную  руку
платком, даже его лицо, по которому он провел рукой, было измазано кровью.
Лассон хотел сделать ему перевязку, но он отказался. Он держал белоснежную
руку Туанетты в своей окровавленной, обвязанной платком руке.
   - Я так счастлив, - сказал он.  -  И  ты  так  мужественно  вела  себя.
Любимая моя, мужественная Туанетта. Я так благодарен тебе, и  я  так  рад,
что все уже позади.
   Но в глазах его отражалось смятение, царившее в сердце. "Вот и не вышло
ничего с Богоданным, - думал он. - Вот  и  не  вышло  ничего  с  Людовиком
Семнадцатым. Это кара. Это кара за то, что я спутался  с  Франклином.  Это
кара за то, что я связался с мятежниками".
   Мерси с беспокойством и состраданием наблюдал, как  мучилась  дочь  его
августейшей подруги. Обычно он, как никто, настаивал на строгом соблюдении
церемониала. Но теперь он посоветовался с Лассоном, и они,  обратившись  к
Луи, заявили, что ни в коем случае нельзя впускать в  покои  к  родильнице
всех, кто в силу своего титула имеет на то право. Иначе  может  возникнуть
серьезная  опасность.  Луи  поспешно  согласился,  и  они  решили,  что  в
ближайшие дни Туанетте будет необходим  абсолютный  покой  и  одиночество.
Доступ к ней получат  только  те,  кого  уж  никак  нельзя  обойти:  члены
королевской семьи, фрейлины двора,  врач,  аббат  Вермон.  Короче  говоря,
всего двадцать шесть человек смогут разделять с высочайшей родильницей  ее
одиночество и покой.
   Как только стало известно, что ожидаемый  дофин  не  появился  на  свет
божий, Парижем овладело разочарование и злорадство. Но внешне двор и город
были полны радостного  волнения:  в  Париже  и  в  Версале  распевали  "Te
Deum..." ["Тебя, бога, славим..." (лат.)]. На площади д'Арм перед  дворцом
готовили гигантский фейерверк. Оба президента парижского  магистрата  сами
отправились в тюрьмы я освободили несостоятельных должников.
   Уже   в   самый   день    рождения    маленькую    принцессу    нарекли
Марией-Терезией-Шарлоттой, официальный ее титул был "мадам Руайаль".
   Хотя  почта  и  не  могла  быть  отправлена,  Мерси  тотчас  же   после
торжественного крещения написал  своей  императрице:  "У  вашей  маленькой
внучки, мадам, прелестное личико с  очень  правильными  чертами,  большими
глазами и необычайно красивым ротиком. Я позволил себе дотронуться до кожи
ее королевского  высочества,  и  у  меня  создалось  впечатление,  что  ее
королевское высочество очень здоровый младенец".
   В тот же день, в первый день ее жизни, у мадам Руайаль состоялся первый
прием. Все члены королевского дома, члены Королевского совета и все послы,
аккредитованные   при   версальском   дворе,   явились   с    визитом    к
малютке-принцессе. Явился и доктор Франклин и склонился  в  поклоне  перед
царственным дитятей.


   Самые блестящие празднества были приурочены к тому дню, когда  королева
поедет в Париж на благодарственный молебен в Нотр-Дам.
   Не желая, чтобы его Туанетта утомлялась, Луи назначил ее  первый  выезд
на 8 февраля, на пятьдесят первый день после родов.
   Этому предшествовали грандиозные приготовления. Целую ночь, целый  день
и еще целую  ночь  весь  Париж  должен  будет  петь  и  танцевать.  Король
бесплатно угостит народ сосисками и пирогами. Из фонтанов будет  струиться
вино, а над Сеной зажжется грандиозный фейерверк.
   Все парижские театры объявили о праздничных спектаклях. Вход свободный.
Платит король.
   "Театр Франсе" поместил анонс о  премьере  комедии  Бомарше:  "Безумный
день, или Женитьба Фигаро". Вход свободный. Платит король.
   Сообщение это вызвало всеобщее изумление, смех, восторг. Вот так штука!
Бомарше, освободитель Америки, герой войны, величайший в  мире  драматург,
покажет парижанам свою знаменитую, запрещенную королем комедию, да  еще  в
этот безумный день, да еще за счет короля. С гораздо  большим  нетерпением
народ ждал премьеры "Фигаро" в "Театр Франсе", чем  появления  королевской
четы на улицах Парижа.
   У администрации театра было полно хлопот. Приглашен народ Парижа, народ
Парижа  придет,  народ  Парижа  многочислен.  Пустить  в  театр   окажется
возможным лишь ничтожную часть этих тысячных толп. Но ведь придут и тысячи
других зрителей: аристократы, придворные, родственники актеров,  писатели,
рецензенты. Было решено оставить двести мест для этих привилегированных, а
остальные восемьсот отдать в распоряжение простого люда Парижа.
   Пришли не тысячи. Пришли  десятки  тысяч.  В  пять  часов  распахнулись
ворота, началась страшная  давка,  толчея,  драка.  Вышколенным  парижским
полицейским с великим трудом удалось спасти женщин и детей,  которых  чуть
не раздавили.
   Под крики, стоны и хохот  публика  занимала  места.  Наконец  появились
почетные гости. Старый обычай требовал, чтобы на бесплатных представлениях
лучшие  места  доставались  рыночным  торговкам  и   угольщикам.   Как   и
полагалось, эти почетные зрители вошли в зал, когда вся публика была уже в
сборе. Стража прокладывала им дорогу, и зрители бурно  приветствовали  их,
покуда они шествовали к  своим  местам:  угольщики  -  в  ложу  короля,  а
торговки рыбой - в ложу королевы.
   Разве можно было когда-нибудь на  премьере  в  "Театр  Франсе"  увидеть
столь  необычную  публику?  Здесь  вперемежку  сидели  придворные  дамы  и
перчаточницы, генеральные  откупщики  и  уличные  сапожники,  герцогини  и
торговки, члены Академии и мальчишки из  мясной,  -  одним  словом,  здесь
собрался народ Парижа. Актеров била  лихорадка.  Большинство  из  них  уже
раскаивалось в своей смелости. Комедия  Бомарше  написана  не  для  такого
зрителя. Мы не в древних  Афинах.  Разве  поймет  эта  публика  дерзкие  и
остроумные реплики Фигаро?
   Но  вот  послышался  стук,  занавес  раздвинулся.  Зрители   продолжали
сморкаться, кашлять, болтать. Фигаро-Превиль начал - раз, второй третий, -
пока наконец под шиканье и недовольные возгласы: "Доскажете дома,  мадам",
- наступила тишина. Раздался первый одобрительный хлопок, кто-то  крикнул:
"Что он говорит? Я не понял".
   - Повторите, повторите! - подхватило несколько голосов. Но зал был  уже
настроен благожелательно.
   Постепенно зрители начали понимать, кто эти господа и  дамы  на  сцене,
чего они хотят, что здесь происходит.  Они  поняли,  что  этот  аристократ
хочет переспать с женой того малого, а малый этот для них  свой  брат.  Во
всем этом не было ничего особенного или удивительного.  Только  аристократ
уж чересчур надменен,  а  Фигаро  свойский  парень,  такой  симпатичный  и
умница. Вот смешно, вот забавно, ну и задал он  аристократу.  Сразу  стало
ясно, что благодаря верному чутью Пьер написал такую пьесу, которую примет
любая публика. Именно такой разнородной публике  она  и  понравилась.  Да,
Дезире дала  своему  Пьеру  замечательный  совет.  Зрители,  явившиеся  на
даровой спектакль, - народ Парижа, - сразу  вошли  во  вкус  комедии.  Они
поняли, что эти легкие, изящные слова вовсе не так безобидны, как кажется,
нет,  они  насыщены  ненавистью  и  презрением,  которые  испытывают  сами
зрители. Борьба за место в  постели  горничной  Сюзанны  вовсе  не  только
развлекательная игра. Публика смеялась и веселилась  от  души.  Но  такого
безудержного, такого опасного веселья в  "Театр  Франсе"  никогда  еще  не
было. И представление, которое король дал  своему  народу,  было  поистине
странным празднованием  рождения  королевского  отпрыска.  Зрители  смутно
чувствовали это. Вельможи смеялись и веселились вместе с  толпой,  но  они
больше других ощущали какое-то смутное беспокойство.
   Когда-то, для постановки в Женвилье, Пьер остроумно заменил  вымаранные
куски текста многозначительными паузами и  жестикуляцией.  Но  сегодняшняя
публика, разумеется, не поняла бы этого языка.  Решив,  что  торжественный
повод для  спектакля  позволяет  некоторые  вольности,  Дезире  предложила
артистам  рискнуть  и  смело  произнести  некоторые   вычеркнутые   фразы.
Большинство  актеров  испугалось  столь  опасной  дерзости,   они   решили
отказаться. Но публика была необычайно возбуждена, все казалось возможным,
и Дезире первая смело произнесла несколько вычеркнутых  слов.  Ее  примеру
последовала мадам Дюгазон и, наконец,  даже  трусливый  Превиль.  Дежурный
полицейский  комиссар  встревожился.  За  все  сто   двадцать   пять   лет
существования "Театр Франсе" ничего подобного еще  не  случалось.  Но  это
было торжественное представление в честь мадам Руайаль, это был  праздник,
который король давал своим парижанам, и если прервать спектакль, то  может
выйти такой скандал, что неприятностей не оберешься. Чиновник не осмелился
вмешаться.  Актеры   расхрабрились,   они   восстанавливали   все   больше
вычеркнутых  реплик,  и  публика  их  поняла.  Начались  овации.   Актерам
приходилось по три и даже по четыре раза повторять опасные места.
   Пьер сидел в ложе с Гюденом и со своим коллегой и  другом  Седеном.  Он
много раз в мечтах предвкушал успех своей пьесы, и вот он  наслаждался  им
наяву. Но успех этот был совсем другим, чем  он  ожидал.  Этот  зритель  -
народ Парижа - далеко не  так  хорошо  и  полно,  как  господа  и  дамы  в
Женвилье, понимал художественную прелесть комедии,  ее  соль.  Зато  народ
Парижа гораздо лучше понимал те истины, которые высказывались в его пьесе.
Услыхав первые запрещенные реплики, Пьер испугался. Но еще более  глубокий
и радостный испуг охватил его,  когда  он  почувствовал,  с  какой  бурной
радостью принимает публика именно эти реплики. В начале  представления  он
отпускал небрежные легкие остроты, потом притих,  ушел  в  себя  и  только
смотрел и слушал, что происходит на сцене, он превратился в  обыкновенного
зрителя, но он был и чем-то гораздо большим.  "Неужели  это  создал  я?  -
спрашивал он себя. - Неужели я хотел этого?"
   Пьер был оглушен. Седей что-то говорил ему, но он ничего не слышал.  Он
смотрел и чувствовал, как ситуации, которые он придумал, как его люди, его
фразы, - все, что  вначале  создано  было  им,  а  потом  развивалось  уже
независимо от него, - как все это доходило до народа Парижа и потрясало до
глубины души.
   Писать эту пьесу было счастьем. Счастьем было поставить ее на  сцене  и
сказать собравшейся здесь знати всю правду в лицо. Но чувство, которое  он
испытывал теперь, было совсем другим, гораздо  более  глубоким.  Этот  час
заключал в себе смысл всей его жизни. Час, когда "Безумный день" не только
позабавил парижан, как ни одна комедия в  мире,  но  и  взволновал  их  до
глубины души, заставил думать, перевернул  все  их  нутро,  этот  час  был
лучшим из всех им пережитых, лучше любого часа любви,  лучше  любого  часа
коммерческого и политического успеха. Все, что дремало в этих людях,  все,
что они не могли выразить, высказать, - он облек в слова, чтобы сейчас они
их услышали и запомнили навсегда.
   - Минерва, - неожиданно  произнес  Гюден,  и,  решив,  что  Бомарше  не
слышит, он слегка толкнул его и повторил: - Минерва!
   Пьер рассердился было на педанта, которому вздумалось испортить  лучший
час его жизни своими пошлыми замечаниями. Но он тотчас же  улыбнулся  и  с
благодарностью кивнул другу. Он вспомнил: Гюден как-то говорил ему о  двух
родах успеха, об успехе внешнем, который дарует  людям  Меркурий,  лукавый
бог, распределяющий золото и почести, и об успехе духовном, который дарует
людям Минерва, великая, благородная богиня мудрости, рожденная  из  головы
Зевса. Успехов Меркурия Пьер отведал довольно  много.  Теперь  он  впервые
ощутил блаженство, познав успех Минервы. Он знал, что  достиг  высоты,  на
которой ему не удержаться. Он знал, что такой успех выпадает на долю  лишь
однажды. Но ему выпал этот успех, и Пьер упивался им.
   Разумеется, в этот вечер много непристойных  реплик,  даже  большинство
их, не было произнесено. Но Луи ошибся. Несмотря на  эти  пропуски,  пьеса
вовсе не показалась публике скучной. Напротив, по мере  развития  действия
народ все больше заинтересовывался пьесой. Каждая ситуация, каждое  слово,
каждый жест попадали в цель. Бурное, мятежное веселье царило в зале.
   Среди зрителей находился и  доктор  Лассон.  Он  смотрел  на  Керубино,
слушал его. Керубино и Дезире слились для него воедино.  Овации,  которыми
встречали Дезире, вызывали в нем восторг. Прежде его часто  мучила  мысль,
что, находясь на сцене, она принадлежит многим. Однажды он даже  осторожно
намекнул ей на это, но она только рассмеялась,  и  он  понял,  что  больше
говорить об этом не следует. Теперь  он  понял  ее.  Она  была  права.  Ее
истинной  жизнью  была  жизнь  на  сцене  -   многоликая,   многообразная,
напряженная жизнь актера. Он и сам сейчас  жил  тем,  что  происходило  на
сцене.
   Доктор Лассон отнюдь не был  революционером,  и  все-таки,  против  его
воли, это необузданное, недозволенное, мятежное веселье, лившееся в зал со
сцены, захватило и его. Он почувствовал странное  и,  несомненно,  опасное
волнение. Жизнь его была очень нелегкой. Лейб-медик короля Франции  должен
всегда находиться на  посту,  всегда  владеть  собой,  всегда  подчиняться
сложному церемониалу и всегда быть наготове и во всеоружии своих знаний. А
кроме того, у доктора Лассона были серьезные и широкие  научные  интересы,
время его было заполнено делами; он был немолод и, как врач, понимал,  что
волнение, испытываемое им сейчас, сократит его  жизнь.  Но  чтобы  упиться
этим мятежным, этим любовным волнением, он готов был заплатить даже  такой
ценой. Вместе со всеми он желал, чтобы хитрец Фигаро  восторжествовал  над
своим господином, вместе  со  всеми  радовался,  когда,  несмотря  на  все
ухищрения графа, его провели и вынудили отказаться от права первой ночи. И
только в одном он, Жозеф-Мари Лассон, был одинок - в  жадном  предвкушении
радости свидания с Керубино, радости, от которой замирало сердце.
   В публике находился и мистер Джон Адамс. Он все подготовил для  отъезда
на  родину  и  в  ближайшие  недели  оставит  Францию.  Но  ему   хотелось
использовать свое пребывание до последнего дня и изучить как  можно  лучше
эту испорченную порабощенную  страну  во  всем  ее  убожестве.  Он  пришел
сегодня сюда, чтобы увидеть, как раболепный город Париж прославляет своего
деспота за то, что тот стал отцом. Правда, все происходило совсем не  так,
как он себе  представлял.  Но  его  презрение  к  французской  публике  не
уменьшилось. Разумеется, настроение зала