какой
гордостью и любовью смотрит на  эти  картины  Морепа,  и  поэтому  вежливо
сказал:
   - Великолепно! Какое освещение, какие  оттенки  тела!  Вы  оказали  мне
большую честь, удостоив меня знакомства с вашими сокровищами.
   Министр понял, как мало  смыслит  этот  филадельфиец  в  искусстве;  он
огорчился, но сумел скрыть свое разочарование.
   Он весело перешел к делу, которое собирался обсудить с Франклином.
   - Я не большой охотник до официальности, - сказал он. -  А  уж  в  этих
стенах от моей официальности  ничего  не  остается.  Здесь  я  человек,  и
только. - И доверительным тоном министр продолжал:  -  Позвольте  мне  как
частному лицу спросить вас, дорогой доктор, как идут у  вас  дела  с  моим
другом и коллегой Верженом?
   - Отлично, - отвечал без промедления Франклин. - Граф Вержен совершенно
откровенен со мной, и я это ценю.
   - Я очень рад, - сказал Морепа, - что мы  встретили  у  вас  понимание.
Наши с Верженом взгляды на американскую политику совпадают.
   Задумчиво и рассеянно скользили по  непристойным  картинам,  по  животу
Венеры и нежным бедрам мисс  О'Мэрфи  большие  выпуклые  глаза  Франклина.
Морепа решил показать ему эти полотна, конечно, только для того,  чтобы  с
глазу на глаз побеседовать с ним  о  политике.  Он,  Франклин,  не  вправе
ограничиваться пустой вежливостью, он обязан сделать первый шаг.
   - Откровенно говоря, - пожаловался он,  -  бездеятельное  ожидание,  на
которое  меня  обрек  Версаль,  дается  мне  нелегко.  Трудно   оставаться
пассивным представителю народа, страстно борющегося за свое существование.
Я вынужден считаться и с тем, что моя сдержанность  может  быть  превратно
истолкована у меня  на  родине.  Мало  того,  мои  коллеги  совершенно  не
согласны с такой политикой.
   Морепа усмехнулся.
   - Да, да, -  сказал  он,  -  нам,  старикам,  часто  бывает  нелегко  с
молодыми. Нужно прожить  очень  много  лет,  чтобы  понять,  что  политика
делается разумом, а не сердцем. - И с коротким вздохом он задернул тяжелые
шелковые занавески.
   Франклин был рад, что не видит больше этих противных,  обескураживающих
изображений, которые к тому же, как  показалось  ему,  не  соответствовали
законам  анатомии.  Он  молчал,  предоставляя  Морепа  продолжать.   Через
несколько мгновений тот спросил напрямик:
   - Вы, значит, того мнения, что два миллиона -  недостаточная  плата  за
вашу сдержанность?
   Франклин, действительно державшийся такого мнения, ответил:
   - Дело обстоит так, как я сказал. Политика  проволочек,  которую  ведет
ваше правительство, делает наше положение здесь немного смешным.
   - Такой человек, как доктор  Франклин,  -  вежливо  ответил  Морепа,  -
никогда не бывает смешным. Ни перед одним чужеземным мудрецом Париж еще не
склонялся так низко, как перед вами.
   - Мы благодарны, - ответил Франклин, - за любовь и  энтузиазм,  которые
вызывает наше дело у парижан. Но мы надеялись, что  явная  общность  наших
интересов  приведет  к  более  тесным  связям  также  между   Версалем   и
представителями Тринадцати Штатов.
   Сухие губы Морепа чуть вытянулись  в  улыбке.  Этот  человек  с  Запада
славился своей безыскусственностью; но, оказывается, при желании он  может
вести себя  и  иначе.  Неделикатно  позволять  себе  такие  банальности  в
разговоре  с  Морепа.  Мигая,  глядел  министр  на  американца.   Грузный,
по-мужицки хитрый и откровенно  расчетливый,  сидел  перед  ним  поборник,
может быть, и полезного для мира, но отнюдь не безопасного для французской
монархии дела. Морепа должен показать этому мнимому простаку, что раскусил
и его, и его политику.
   - Я становлюсь стар, - сказал он, - и думаю, что мне  пора  запечатлеть
свой опыт на благо потомству. Я пишу мемуары,  вернее,  -  поправился  он,
указывая на секретаря, - их пишет мой добрый, надежный и  скромный  Салле.
Задача Салле - правдиво изложить мое мнение. Будьте добры, дорогой  Салле,
расскажите, что мы пишем об отношении Версаля к мятежным колониям.
   Франклину    уже    приходилось    слышать    об     этих     мемуарах.
Семидесятишестилетний  Морена  не  скрывал,   что   хочет   оставить   для
посмертного опубликования неприкрашенный рассказ о достопамятных  событиях
своего времени. Желая припугнуть кого-либо из друзей или врагов, он обычно
с плутовским видом грозил: "Берегитесь, дорогой, вы рискуете  предстать  в
невыгодном свете в моих мемуарах", - и с удовольствием наблюдал вымученную
улыбку на лице собеседника.
   С самого  начала  Франклин  недоумевал,  зачем  министр  взял  с  собою
секретаря. Теперь, сквозь  оправленные  в  железо  очки,  доктор  принялся
рассматривать этого бесцветного человека, сидевшего до сих поп незаметно и
молча. Оба эти человека, министр, превративший секретаря в свою бесплотную
тень, и секретарь, позволивший себя до  такой  степени  обезличить,  могли
служить поучительным примером того, во что превращает человека  деспотизм.
Когда мосье Салле раскрыл рот,  голос  у  него,  как  и  ожидал  Франклин,
оказался глухим и надтреснутым.
   - Мы стары, - произнес этот голос, словно голос читающего акты писца, -
и нам  случалось  многое  видеть.  Мы  видели  людей,  изворачивавшихся  и
менявшихся с такой быстротой, что  до  сих  пор  перемены  и  повороты  не
казались нам невероятными лишь потому, что происходили на наших глазах,  а
порою и с нами самими.  Вот,  например,  недавно  английские  колонисты  в
Америке вели с нами кровопролитную войну. Они злодейски вторглись в земли,
которые мы заселили и цивилизовали. И уж совсем недавно, когда Англия была
вынуждена  сохранить  в  части  Канады  французский   образ   жизни,   эти
англо-американские  колонисты   всячески   поносили   французский   режим,
французские  обычаи  и  католическую  церковь.  И   вот   теперь   те   же
англо-американские  колонисты  приходят  к  нам  и  с   невинной   улыбкой
спрашивают: "Разве мы не друзья? Разве у нас не общие интересы?"
   Старый Вениамин Франклин  усмехнулся  своим  большим,  широким  ртом  и
сказал:
   - Разве мы не друзья? Разве у  нас  не  общие  интересы?  -  Он  слегка
подчеркнул слово "разве". Затем с самым любезным видом он продолжал: -  Но
заслугу открытия этой истины я не вправе принять на  свой  счет.  Если  не
ошибаюсь, прежде чем мы установили контакт с Парижем, к нам прибыл  оттуда
некий мосье Ашар де Бонвулюар, посланный графом Верженом, и  заявил,  что,
порвав с Англией, мы можем рассчитывать  на  любую  поддержку  со  стороны
Франции.
   - Были у него какие-либо  бумаги,  у  вашего  мосье  де  Бонвулюара?  -
осведомился министр.
   Франклин ничего не  ответил,  и  тоном  добродушного  поучения  министр
прибавил:
   - Вот видите. Значит, его не существует. Значит, он появится в  природе
лишь в том случае, если он нам  понадобится.  Понадобится  ли  он  нам?  -
спросил Морепа секретаря.
   В ответ раздался монотонный голос мосье Салле:
   - У французского государства и английских колоний в Америке  две  общие
цели - ослабить Англию и наладить друг с другом торговлю.  В  остальном  у
нас сплошные расхождения. Абсолютная монархия Франция не заинтересована  в
том, чтобы демонстрировать своим подданным победоносный мятеж.
   Теперь Франклин понял, зачем понадобилось старому дипломату говорить  с
ним с глазу на глаз. Этой замысловатой беседой министр показывал, что и он
сам, и Вержен поддерживают Франклина только из личной к нему симпатии, что
Франклин требует слишком многого и не может ничего предложить  взамен.  Но
на самом-то деле все далеко не так просто. Если  Франция  допустит,  чтобы
Англия покорила Америку, то Англия  и  Америка  раньше  или  позже  сообща
нападут на вестиндские владения Франции, на ее  богатые  сахаром  острова.
Это,  конечно,  не  очень  сильный  аргумент,  но   если   его   правильно
сформулировать, он звучит совсем не так плохо.
   Однако министр нашел, что урок окончен и Франклин теперь уже  не  будет
пытаться одурачить его. Не дав Франклину ответить, он сказал:
   - Кажется, пора вернуть вас гостям графини.  -  И  они  возвратились  в
гостиную.
   Там, пока Франклин  отсутствовал,  всеобщее  внимание  привлек  к  себе
красивый мальчик, которого он привел с собой, его внук.  Тот  давно  успел
сообразить,  что  в  присутствии  деда  ему  выгоднее  всего  играть  роль
заботливого и почтительного внука. Но стоило старику удалиться, как Вильям
показал себя. Одет он был всегда тщательно и по моде, он научился говорить
комплименты дамам и уже заметил, что его плохое  французское  произношение
придает этим комплиментам особую  пикантность.  Итак,  он  чудесно  провел
время.
   В салоне между тем появился  еще  один  человек,  вызвавший  интерес  у
гостей мадам де Морепа, - мосье де Бомарше. Присутствие этого  человека  в
столь избранном обществе поражало: дворянский титул Бомарше был куплен, да
и вообще репутация его была сомнительна. Но графиня находила, что  имя  ее
Туту связано с Америкой достаточно крепко и что поэтому она глубоко обидит
его, если не пригласит на сегодняшний вечер.
   Приглашение графини возвысило Пьера в собственных глазах. И все-таки он
не сразу решился его принять. Не создастся ли впечатление, что  он,  Пьер,
бегает за Франклином, после того  как  старик  вежливо  выказал  ему  свое
пренебрежение? Кроме того, Пьеру трудно было освободиться на целый  вечер.
Загруженный по горло делами, он с трудом находил время для своих  близких.
Он слишком мало заботился о Терезе, будущей матери своего ребенка. Внушало
тревогу и здоровье старика отца; правда, папаша Карон был по-прежнему свеж
и бодр, но эта бодрость стоила ему больших усилий, он заметно сдал.
   И все-таки Пьер в конце концов решил отправиться к графине  де  Морена;
именно потому, что преодолеть сопротивление Франклина было  очень  трудно,
эта задача показалась Бомарше заманчивой. Он  ведь  мастер  располагать  к
себе людей,  и  смешно  так  быстро  отказываться  от  борьбы  за  нужного
человека.
   Пьер явился тоже не  один.  Он  прибыл  в  сопровождении  своего  юного
племянника, Фелисьена Лепина. Услыхав, что на вечере будет Франклин,  этот
скромный и застенчивый мальчик превозмог себя и попросил изумленного Пьера
выхлопотать приглашение и для него, Фелисьена. Ему  не  терпелось  увидеть
замечательного человека.
   Возможно, что он надеялся также застать у графини принцессу Монбарей  и
ее дочь Веронику. В этом он не ошибся. Франклина покамест не было видно, и
Фелисьен робко приблизился к девочке. Вероника строго с ним поздоровалась,
и они остались рядом. Они ждали Франклина, и то, что они ждали его вместе,
было для обоих радостью.
   Ждал его и Пьер. Пьер  чувствовал  себя  уверенно,  сегодня  он  хорошо
владел собой, и даже те, кто сидел далеко от него,  прислушивались  к  его
речам. Он рассказывал о победах при Трентоне  и  Принстауне,  разбирая  со
знанием дела военное положение американцев. Об американцах  он  говорил  с
теплотой.
   Среди прочих Пьера слушал Шарло. Их тайный, безмолвный спор о том,  кто
из них окажется прав в американском вопросе, с течением времени обострился
и наложил особый отпечаток на их деловые и человеческие отношения. Военные
победы американцев шли на пользу делам  Пьера,  и  присутствие  среди  его
слушателей Шарло придавало  его  речам  еще  больше  блеска  и  остроумия.
Некоторое время Шарло, по своему  обыкновению,  слушал  Пьера  молча  и  с
дружелюбным видом. Но от него не ускользнул оттенок вызова в этих речах.
   - Меня радует ваша уверенность, дорогой Пьеро, - сказал он  наконец.  -
Сегодня  мне  уже  представилась  возможность  побеседовать   с   доктором
Франклином. Он настроен не столь оптимистично.
   На губах Шарло показалась хорошо знакомая  Пьеру  недобрая  усмешка,  и
Пьер почувствовал легкий озноб. Но озноб скоро  прошел,  и,  покоряя  свою
аудиторию, Пьер стал говорить еще убедительнее. Фелисьен и Вероника  снова
поддались  очарованию  его  речей.  Этот  человек  не  дожидался   приезда
Франклина и не нуждался  в  модном  поветрии,  чтобы  выступить  в  защиту
Америки. Они верили каждому его слову и уже упрекали себя в том, что  были
несправедливы к нему в тот памятный вечер в замке Этьоль.
   Тем временем в гостиную вернулись Франклин и Морепа.
   Доктор никак не предполагал встретить здесь мосье де Бомарше; его другу
Дюбуру, например, едва ли удалось бы получить  доступ  в  такое  избранное
высокоаристократическое общество. Франклин взял себя в руки и поздоровался
с Пьером с подчеркнутой сердечностью. Пьер был поражен; его радовало,  что
капризный старик  явно  раскаивается  в  своем  непонятном  поведении.  Он
поздравил Франклина с победами при Трентоне и Принстауне с таким подъемом,
словно эти победы завоеваны самой  Францией.  Завязался  разговор,  вокруг
Пьера  и  доктора  собрались  другие  гости;   Пьер   испытывал   огромное
удовлетворение, оттого что вместе с Франклином оказался в центре внимания.
   Чтобы  отплатить  Шарло,  он  снова  заговорил  о   военном   положении
американцев. Пьер изучил этот вопрос. Он  подробно  освещал  его  в  своих
докладных записках королю и министрам. Американцы, писал  он,  непобедимы,
потому что у них огромная территория. Хорошо обученным английским войскам,
возможно, и удастся захватить ряд городов, однако отряды Вашингтона  могут
бесконечно  отступать  в  неприступные,   непроходимые   леса,   изматывая
непрестанными атаками оттуда английских генералов.
   Франклин слушал, как обычно, внимательно и любезно.  Он  решил  быть  с
этим мосье  терпимым  и  мягким,  отдавая  должное  его  красноречию,  его
остроумию, его легкости и ловкости в  разговоре.  Да  и  то,  что  говорил
Бомарше, вовсе не было абсурдом. Конечно,  в  его  речах  чувствуется  тот
романтический налет, без которого в этой стране вообще не  умеют  говорить
об американских делах,  но  в  конце  концов  действительно  не  исключена
печальная возможность, что придется  отступать  в  ненаселенный  тыл.  Но,
несмотря на все эти соображения, доктору  было  тягостно  слушать  быструю
французскую речь нарядного и надушенного господина, рассуждавшего об  этих
жестоких и страшных вещах, и, вопреки благим намерениям Франклина, к  нему
вернулась прежняя раздражительность.
   - Было бы жаль, мосье, - сказал он, - если бы нас вынудили вести  войну
таким методом. За такой метод пришлось бы очень  дорого  платить.  Большая
часть нашего населения живет в городах.  У  нас  есть  Бостон,  Балтимора,
Нью-Йорк, Филадельфия, а Филадельфия - это  самый  большой  после  Лондона
город, говорящий на английском языке. Представьте себе, что  вам  пришлось
бы сменить парижскую жизнь на жизнь в лесах.
   Пьер был разочарован и огорчен. То,  что  он  говорил,  он  говорил  от
чистого сердца, кроме того, слова его подтверждались разумными доводами. И
вот теперь этот Франклин пристыдил его в присутствии Шарле. Пьер  старался
не глядеть на Шарло; ему было трудно скрыть свою досаду.
   Но тут Франклин посмотрел на Пьера и, расплывшись  в  любезной  улыбке,
сказал:
   - А в остальном вы совершенно  правы,  мосье.  У  Англии  втрое  больше
людей, чем у нас, у нее обученная армия, мощный флот и  множество  наемных
солдат, но у нее нет никаких шансов ни  на  политический,  ни  на  военный
успех. Англии придется  признать  нашу  независимость,  она  должна  будет
понять, что из этого конфликта мы выйдем более сильными, чем  были  в  его
начале.
   И Франклин рассказал одну из своих историй.
   - Выследил некогда орел кролика. Спустился,  схватил  его  и  поднял  в
воздух. Но кролик оказался кошкой, она стала  царапать  орлу  грудь.  Орел
раскрыл когти, чтобы кошка  упала  на  землю.  Кошка,  однако,  не  хотела
падать, она вцепилась в орла и сказала: "Если ты, орел,  желаешь  от  меня
избавиться, изволь доставить меня туда, где ты меня схватил".
   Для людей, выросших на баснях  и  фривольных  историях  Лафонтена,  эта
басня была, пожалуй, примитивна. Тем не менее она вызвала одобрительные  и
задумчивые улыбки. Все чувствовали, что за  этой  наивной,  патриархальной
мудростью кроется твердая убежденность и что при желании старику ничего не
стоило бы выразить свою мысль в более  уместной  здесь  и  более  занятной
форме.
   Пьеру, собственно, следовало  быть  довольным,  что  Франклин  все-таки
воздал ему должное. Пьер тоже одобрительно  улыбался  и  даже  похлопал  в
ладоши. Но, продолжая остроумно  и  с  видом  превосходства  беседовать  с
соседом, он вдруг ощутил свою беспомощность. Его  подавило  сознание,  что
этот человек неизмеримо больше его, Пьера, что  он,  Пьер,  меркнет  перед
ним.
   На мгновение им овладело такое чувство, будто все погибло  и  случилась
невиданная катастрофа. Он всегда считал, что главное не быть, а  казаться.
Pas etre, paraitre. Этому убеждению его жизнь была подчинена  и  внешне  и
внутренне. Важно не то, что ты думаешь, а то, что ты  говоришь.  Важно  не
то, сколько у тебя денег, а то, сколько ты можешь выложить на людях. Важны
не те идеалы, что у тебя в груди, а те, которые ты  исповедуешь  публично.
Таково было кредо Пьера. И вот перед ним человек, который не лезет вон  из
кожи, не отличается остроумием, говорит очень мало, а если уж говорит,  то
рассказывает  какие-то  доморощенные  истории,  и   притом   на   топорном
французском языке. И  все-таки  одним  своим  присутствием  этот  простой,
любезный и почтенный старик добивается  большего,  чем  он,  Пьер,  самыми
блистательными фейерверками остроумия. Для чего,  собственно,  нужно  было
ему, Пьеру, всю  свою  жизнь,  не  щадя  себя,  играть  утомительную  роль
человека,  надменно  улыбающегося  даже  в  самом  отчаянном  положении  и
отметающего любую беду веселой шуткой?
   Но это отчаянное чувство было мгновенным,  оно  не  успело  облечься  в
слова, и на лице Пьера, подавленного сознанием своей  внутренней  пустоты,
сохранялась все та же вежливая улыбка. Вполне возможно, что,  несмотря  на
внимательное выражение лица, он не расслышал всего, что  говорил  ему  его
собеседник, шевалье де Бюиссон, однако главное  он  уловил:  этот  молодой
офицер принадлежал к группе аристократов, пожелавших поехать в  Америку  и
принять деятельное  участие  в  войне  за  свободу.  Окончательно  прогнав
страшные мысли, внушенные ему присутствием Франклина, и притворившись, что
сосредоточенно слушает шевалье, Пьер многословно пожелал офицеру успеха  и
пылко заявил, что с радостью поможет ему отправиться в путь.
   Грузный, спокойный, любезный, сидел в своем кресле  Франклин;  рядом  с
ним, грациозно облокотившись на спинку кресла, стоял  юный  Вильям;  Пьер,
шевалье де Бюиссон и другие  гости,  кто  сидя,  кто  стоя,  расположились
вокруг них. Шевалье говорил так, что Франклин не мог его  не  слышать,  и,
вероятно, его слова предназначались скорее Франклину, чем Бомарше.
   - Я тоже, - сказал теперь доктор, - нахожу ваши намерения,  шевалье,  в
высшей степени похвальными. Однако я прошу  вас,  прежде  чем  вы  примете
окончательное решение, выслушать мнение старого человека, хорошо  знающего
тамошние условия. Мосье де Бомарше совершенно справедливо заметил, что эта
война не походит на европейские войны. Я слышал, что перед одной из битв в
последней кампании ваш полководец  сказал  английскому  командующему:  "За
вами первый выстрел, мосье" (*20). В нашей войне о подобной вежливости  не
может быть и речи. Наша  война  -  это  не  череда  блестящих,  живописных
героических сражений, она была и, по-видимому, будет  бесконечной  чередой
далеко  не  героических  лишений,   мелких,   досадных   и   изнурительных
трудностей. Подумайте об этом, шевалье, прежде чем ехать за  океан.  Дело,
которому вы хотите себя посвятить, - это жестокое,  трудное,  будничное  и
долгое дело.
   Все умолкли. Старик говорил, как всегда, негромко, но в его фразах была
такая сила, что весь этот блестящий зал  и  все  эти  расфранченные  гости
куда-то исчезли; вместо них перед глазами встали  другие  картины:  глу