библиотеке,
напротив него сидели художественный руководитель мануфактуры, мосье  Пура,
и интендант казначейства, мосье де Лаборд. Луи принимал живейшее участие в
делах своей мануфактуры, он радовался,  что  она  дает  прибыль.  Севрские
изделия,  год  от  году  все  более  искусные  и   разнообразные,   хорошо
раскупались, особенно в качестве новогодних  подарков.  На  рождество  Луи
обычно  устраивал  в  Версальском   дворце   большие   выставки   фарфора,
завершавшиеся  аукционом.  В  прошлом  году   выставка   принесла   двести
шестьдесят тысяч ливров дохода.
   - Двести шестьдесят  одну  тысячу  пятьсот  тридцать  четыре  ливра,  -
констатировал он с удовлетворением, одинаково гордый и такой  выручкой,  и
своей отличной памятью; эту цифру он упоминал уже несколько раз. - В  этом
году, - продолжал он, - результаты будут, конечно, еще лучше.  Деньги  нам
пригодятся, господа, - заключил он, широко ухмыляясь.
   С довольным видом разглядывал Луи  изящные  группы,  набросанные  мосье
Пура; тут были охотничьи сцены, пастушка и лесничий,  литератор,  читающий
что-то своему приятелю. Луи предложил изготовить побольше  фигурок  такого
рода, например, человека, уткнувшегося  в  огромную  книгу,  или  кузнеца,
кующего подкову, - словом, жанровых сценок; это будет  иметь  успех,  черт
побери!
   Увлекательную беседу прервал мосье  де  Кампан.  Библиотекарь  тихонько
сообщил  королю,  что  в  приемной  сидит  граф  Морена,  который   просит
немедленной аудиенции. Луи помрачнел. Как  только  он  соберется  провести
часок-другой в свое удовольствие, ему непременно помешают. Он  со  вздохом
отпустил мосье Пура и мосье де Лаборда.
   Морепа, как всегда, явился в полном параде. О невероятно глупой выходке
Туанетты ему сообщили рано утром. Сначала  он  решил  предоставить  королю
узнать об этом от шефа полиции, мосье Ленуара. Потом, однако, он пришел  к
заключению, что  лучше  не  полагаться  на  волю  случая,  а  использовать
прекрасную возможность для удара по австриячке по  собственному  почину  и
сразу же. И вот, несмотря на усталость  и  на  жестокий  приступ  подагры,
случившийся как раз в это утро, он предстал перед королем с  лицом  скорее
озабоченным, чем огорченным.
   - Неужели сообщение, которое вы собираетесь сделать, в самом  деле  так
важно? - угрюмо спросил Луи.
   - К сожалению, да, сир, - отвечал Морепа. Но потом он дал Луи маленькую
передышку и заговорил  о  пустяках.  Луи  не  стал  его  расспрашивать,  а
принялся рассказывать о Севре, о декабрьской выставке, которая на этот раз
обещает быть особенно разнообразной и богатой. Он показал  своему  ментору
наброски  мосье  Пура,  и  Морепа  разглядывал  их  с  хорошо  разыгранным
интересом.
   Затем, сожалея, что вынужден посягать на кратковременный  отдых  и  без
того обремененного заботами монарха, он перешел к  цели  своего  визита  и
доложил о встрече  королевы  с  вождем  мятежников.  Он  отнюдь  не  скрыл
смягчающих обстоятельств, но воспользовался ими  только  для  того,  чтобы
почтительнейше выставить напоказ беспримерную глупость мадам.  Конечно,  с
доктором Франклином беседовала не королева, а некая дама в синей маске;  к
сожалению, однако, дама эта  присутствовала  перед  тем  на  представлении
запрещенной пьесы, так что недоброжелатели могут усмотреть в ее  поведении
какую-то нарочитость. Конечно, высказывания, сделанные этой дамой, сами по
себе совершенно невинны; однако они могут быть истолкованы политически  и,
несомненно, будут истолкованы именно так.
   Луи не пытался скрыть своего волнения. Во  время  доклада  министра  он
шумно втягивал и  выталкивал  воздух  через  толстые  ноздри  большого,  с
горбинкой носа, его жирное лицо вздрагивало, словно он готов  был  вот-вот
заплакать,  и  когда  Морена  кончил,  Луи  долго  понуро  молчал.   Затем
неожиданно он закричал высоким, визгливым голосом:
   - Я с самого начала говорил вам и Вержену: нельзя  пускать  к  нам  эту
старую лису. Вот вам результат. Теперь в  нашей  стране  живет  худший  из
наших врагов. У меня плохие советчики. Мне дают плохие советы. Скажите  же
что-нибудь, - прикрикнул он на старика,  сидевшего  с  самым  невозмутимым
видом.
   - Причины, - подчеркнуто спокойно отвечал Морена, -  по  которым  мы  в
свое время впустили доктора Франклина и которые мы с графом Верженом имели
честь изложить вам, сохраняют свою силу и  сегодня.  Отказать  в  визе  на
въезд великому ученому, члену  нашей  Академии,  значило  бы  вмешаться  в
конфликт между Англией и Америкой; в Филадельфии это было  бы  истолковано
как враждебное действие и вызвало бы недовольство в Париже и во всем мире.
Кстати сказать, доктор Франклин педантично  следует  нашим  указаниям,  он
тихо и мирно живет себе в своем Пасси и тщательно старается не  доставлять
нам хлопот. Не он виновен в  неприятном  инциденте,  имевшем  место  вчера
вечером.
   Луи со злостью о чем-то размышлял.
   - Пусть ваш Франклин ученый,  мудрый,  какой  угодно,  -  заговорил  он
наконец, - все равно он мятежник, и я совершил грех, с ним связавшись.
   Его одолевали смутные, печальные мысли. Теперь мятежник совратил и  его
жену. Туанетта виновна в тяжком грехе: она говорила с погрязшим в  пороке,
теперь бог ее не благословит, теперь она, конечно, не забеременеет.
   Тем временем Морепа сказал:
   - При всей своей почтенности он, конечно, негодяй, с этим я согласен. -
Формулировка ему понравилась, и он повторил: - Да, да, почтенный  негодяй.
Но можете не сомневаться, - продолжал он, - я человек менее почтенный,  но
я ему не уступлю.
   Луи сидел молча, он был подавлен гораздо  больше,  чем  ожидал  Морепа.
Старик стал его утешать. Рассказал, какими мерами он предотвратит  попытки
использовать этот казус в политических  целях.  Процитировав  высказывания
Туанетты, - слетая с его дряхлых губ, эти  легкомысленные  слова  казались
поразительно бескровными и сухими, - он принялся  их  анализировать.  Хотя
мадам и заявила, что доктор Франклин не  мятежник,  к  счастью,  она  умно
ограничила  свое  утверждение,  сказав,  что  он  не  мятежник   в   душе.
Следовательно, мадам судила не о действиях доктора Франклина, а  только  о
его душе. Такое суждение, естественно, не может служить руководством,  ибо
в человеческую душу ни политик, ни журналист и вообще никто,  кроме  бога,
заглянуть  не  в  силах.  Далее,  мадам  услышала  музыку   в   сентенциях
американца. На первый взгляд такое высказывание представляется опасным; но
если как  следует  вдуматься  в  эти  слова,  они  оказываются  совершенно
безобидными. Они  явно  относятся  только  к  форме,  в  которой  выражены
американские принципы,  и,  следовательно,  содержат  эстетическую,  а  не
политическую оценку.
   Пояснения своего ментора Луи пропустил мимо ушей. Пусть  старик,  чтобы
утешить его, толкует слова Туанетты и так и этак. Едва услыхав эти  слова,
он, Луи, сразу понял: это слова скверные. В глубине  души  он  сетовал  на
свою участь. Похоже, что в Версале он единственный,  у  кого  есть  глаза,
чтобы видеть. Разве все остальные не впали в греховное ослепление? Неужели
они  не  понимают,  куда  ведет  эта  дерзкая  болтовня?  Живут  благодаря
монархии, - монархия - их почва, их воздух,  -  и  делают  все  возможное,
чтобы ее уничтожить.
   Он был потрясен, его маленький двойной подбородок  дрожал;  неожиданно,
резким, пронзительным голосом, он воскликнул:
   - Поднимающаяся волна революции смоет миро с головы помазанника!
   Морепа растерялся.
   - Ах, сир, - сказал он, - сир, можно ли так заблуждаться? Ничто  ничего
не смоет. Все гораздо проще. Вы навестите мадам. Вы соблаговолите заметить
мадам, чтобы впредь она заранее осведомлялась,  кто  приглашен  на  вечер,
который она намерена  удостоить  своим  присутствием.  Вот  и  все.  -  Он
говорил, вопреки своему обыкновению, чрезвычайно ясно и решительно.
   Полуустало-полунасмешливо Луи отвечал:
   - Вот и все! Легко  сказать.  Не  так  это  все  просто,  как  вы  себе
представляете. - Он знал, что разговор, которого добивался от него старик,
неизбежен. Выслушав доклад Морепа, он сразу понял, что  тот  потребует  от
него такого разговора. С самого начала  этот  разговор  маячил  перед  ним
неприступной горой.
   Морепа продолжал:
   - Ваше предостережение будет не  единственным,  сир.  Несомненно,  Вена
также  не  преминет  убедительно  объяснить   мадам,   что   ее   поступок
противоречит интересам семейного пакта. Внушение, которое получит мадам из
Вены, прозвучит резче любых ваших слов. Да, Вена разразится ужасной бурей.
- Представив себе  эту  бурю,  он  развеселился,  и,  так  как  болезнь  и
усталость лишили его сегодня обычной выдержки, с языка у него слетело:
   - Клянусь душой, если она у меня есть.
   Он страшно испугался. Но, кажется, Луи ничего не заметил,  он  отвлекся
рисунками мосье Пура. Машинально, с отсутствующим видом, он брал  их  один
за другим со стола  и  так  же  машинально  складывал  на  прежнее  место.
Кощунственное замечание ментора не вызвало у него никакой реакции.
   Морепа успокоился. Он нашел, что достаточно хорошо просветил Луи насчет
преступного легкомыслия  австриячки.  Он  попросил  разрешения  удалиться.
Ушел. Занялся своей подагрой.
   Между тем Луи отлично слышал  досадное  замечание  своего  ментора.  Он
давно знал, что с религией у его советчика  дело  обстоит  неблагополучно.
Старику следовало бы дать отставку. Но лучшего кандидата на его  место  не
было. Луи мрачно глядел в одну точку.
   Потом в нем снова закипела злость на Туанетту. Он  поднялся.  Он  хотел
объясниться с ней сейчас, сию же минуту, пока ярость его не остыла.
   Но, не успев дойти до двери, он представил себе, как будет слушать  его
Туанетта, - с дрожащим от гнева лицом, не понимая, чего он, собственно, от
нее хочет. Можно заранее сказать, что она не уступит, не  сдастся.  У  нее
сильная воля, в ней есть та габсбургская твердолобость, которую он терпеть
не может и которая все-таки его восхищает.
   Нет никакого смысла идти к ней сейчас, не подготовившись. Надо  сначала
точно установить, какие доводы  могут  на  нее  подействовать  и  в  каком
порядке их излагать. Разумнее отложить  разговор  до  завтра.  Сегодня  он
поедет на охоту,  как  уже  было  настроился,  потом  немного  почитает  и
поразмыслит.


   Не менее настойчиво, чем Морепа у Луи, требовали немедленной  аудиенции
у Туанетты граф Мерси и аббат Вермон. Редко случалось обоим представителям
Габсбургов появляться у Туанетты одновременно. Она, конечно, знала причину
их прихода, она их ждала, она подготовилась к этому разговору.
   В первые мгновения после встречи с Франклином она испытывала  некоторую
неловкость, которая, однако, быстро улетучилась от похвал Сиреневой  лиги,
бурно превозносившей ее храбрость. Теперь она не только  чувствовала  себя
правой, она считала, что совершила великое дело.
   Оба господина явились с кислыми минами. Аббату, благодаря его  большим,
желтым, кривым зубам, принять угрюмый вид было  довольно  легко.  Учтивому
Мерси это давалось гораздо труднее,  и  Туанетта  втихомолку  забавлялась,
наблюдая, скольких усилий стоит ему напускная мрачность.
   Впрочем, хотя и с серьезным лицом, Мерси поначалу  говорил  о  приятных
вещах. В те дни Туанетта  чрезвычайно  деятельно  занималась  перестройкой
своего Трианона; как-то она сказала Мерси, что с удовольствием повесила бы
у себя в спальне несколько картин, запомнившихся ей со времен Шенбрунна  и
изображавших сцены из ее детства. Мерси понял  намек  и  написал  в  Вену.
Теперь он  мог  передать  ей  письмо  Марии-Терезии  и  сообщить,  что  по
имеющимся у него сведениям, картины, о которых шла  речь,  точнее  говоря,
две  картины,  прибудут  в  самое  ближайшее  время.  Туанетта,   искренне
обрадованная, горячо его поблагодарила.
   Затем, однако, посланник заговорил о празднике в Женвилье. Там,  сказал
он, произошел казус, породивший множество  неприятных,  хотя,  наверно,  и
преувеличенных  слухов.  Лицо  Туанетты  тотчас  же  стало  непроницаемым,
необычайно надменным. Но прежде чем она  успела  ответить,  аббат  раскрыл
свой огромный, безобразный рот и сказал:
   - Мы в самом деле не знаем, мадам, как нам сообщить об этом невероятном
событии их величествам в Вену.
   Туанетта, возмущенная таким бесцеремонным нагоняем, еще выше вскинула и
без того высокие брови. Но Мерси поспешил вставить слово.
   - Будьте настолько милостивы, мадам, - попросил он, - и  позвольте  нам
узнать об этом инциденте в вашем освещении.
   Туанетта,  по  усвоенной  ею  в  последнее  время  привычке,   покачала
туфелькой, выглядывавшей из-под очень широкой юбки.
   - Инцидент? - сказала она. - Какой инцидент? Я в самом деле не понимаю,
месье, что  вы,  собственно,  имеете  в  виду.  Вы  говорите  о  небольшом
празднестве у моего интенданта Водрейля? - И так как ни  один  из  них  не
ответил, а лицо аббата стало еще мрачнее и строже, она продолжала кротким,
чуть насмешливым голоском: -  Уж  не  взволнованы  ли  вы  тем,  что  я  -
инкогнито, господа, в  синей  маске  -  немного  побеседовала  с  доктором
Франклином? Сомневаюсь, догадался  ли  он  сегодня,  с  кем  ему  пришлось
говорить. Вчера он об этом явно не догадывался. - И так как оба  господина
все еще молча поглядывали друг на друга, она продолжала: -  Насколько  мне
известно, месье, даже мой брат, римский император, собирался встретиться с
доктором. И без маски, месье. Он  договорился  о  встрече  с  ним,  но,  к
сожалению, не пришел вовремя, потому что ведь и он не  может  быть  всегда
точным. Так почему же мне нельзя  поговорить  с  этим  милым  стариком  на
маскараде? Между прочим, я справилась с ним шутя. Если бы я не знала,  кто
он такой, я никогда бы не  подумала,  что  этот  охотник  до  анекдотов  -
мятежник. Это никак не пришло бы мне в голову.  Да  и  вам  самим  это  не
пришло бы в голову, - сказала она Мерси, -  и  вам  тоже,  -  более  резко
заметила она мрачному аббату.
   Мерси нашел, что сегодня она особенно привлекательна и прелестна и что,
пожалуй, существует только один способ  наставить  на  путь  истинный  эту
столь же недалекую, сколь и  красивую  женщину:  нужно  добыть  ей  умного
любовника, которым можно будет  руководить.  Аббат,  напротив,  предавался
злым и печальным мыслям, он думал, что все его многолетние,  стоившие  ему
великого самоограничения усилия пошли прахом. Он ничего  не  достиг.  Его,
его одного будут обвинять в  том,  что  эта  тщеславная  и  легкомысленная
женщина не только не приносит Габсбургам пользы,  но  доставляет  им  одни
неприятности. Потом он сообразил, что ее бесстыдство и безрассудство  дают
ему сейчас, по крайней мере, хороший повод как  следует  ее  отчитать.  Не
обращая внимания на вздор, который она плела, он напомнил ей самым строгим
тоном:
   - Вы обещали мне, мадам, вести себя разумно при условии, что я не  буду
вмешиваться в  ваши  развлечения.  Вы  должны  признать,  что,  с  великим
сожалением наблюдая за вашими увеселениями, я все же не делал вам  никаких
упреков. А увеселений этих было достаточно, - взвизгнул он,  обнажив  свои
страшные, желтые зубы.
   Оба заранее договорились, что, если аббат выйдет из  себя,  в  разговор
тотчас же вмешается Мерси. Это он и сделал.
   - Аббат не хочет упрекать вас, мадам, - сказал он быстро, успокаивающим
тоном. - Так же, как я, он думает только  об  огорчении,  которое,  должно
быть, вызовет в Шенбрунне известие об этом инциденте. - И, видя,  что  она
сидит с  надменно-безучастным  лицом,  тихонько  покачивая  туфелькой,  он
принялся ее поучать: - Именно после того, как император намеренно  избежал
встречи с мятежником, ваши  сочувственные  высказывания  о  франклиновских
принципах могут  быть  восприняты  как  изменение  политики  Габсбургов  и
Бурбонов.
   - Мои  сочувственные  высказывания  об  его  принципах?  -  возмутилась
Туанетта. - Кто осмелится это утверждать?
   - Все, - грубо ответил аббат.
   - И вы тоже так думаете?  -  вскипела  Туанетта.  -  Вы  в  самом  деле
думаете, что я предала Габсбургов бунтовщикам?
   - Извольте, мадам, не уклоняться от темы,  -  осадил  ее  аббат.  -  Вы
сделали заявления, которые мятежники могут истолковать по-своему. Вот  что
огорчает меня и графа.
   Мерси прибавил:
   - Мы знаем, что у  ее  величества,  вашей  престарелой  матушки,  много
тяжких забот. Нам больно доставлять ей новые огорчения, а мы  поневоле  их
доставим, послав в Вену даже самый мягкий отчет о случившемся. Мы смиренно
просим вас, мадам, иметь это в виду.
   Лицо Туанетты  стало  задумчивым;  одно  мгновение  казалось,  что  она
вот-вот заплачет.
   - Я знаю, месье, - сказала она, - что вы преданны дому Габсбургов, -  и
тотчас же стала прежней Туанеттой. - Не могу представить себе,  -  сказала
она, - чтобы мои слова могли возыметь дурные последствия. И  покамест  эти
дурные последствия не дадут о  себе  знать,  позвольте  мне  считать  себя
правой, совершенно правой.
   Обоим господам нечего было  больше  сказать,  и  они  удалились.  Мерси
другого и не ждал, аббат же был разочарован.
   Оставшись одна, Туанетта  некоторое  время  отрешенно  глядела  в  одну
точку. Она думала о грубых, презрительных нотациях,  которые  ей  придется
выслушать от Иосифа, и заранее злилась.
   Потом она взяла письмо матери и распечатала его. "Граф Мерси, -  писала
Мария-Терезия, - доложил мне о вашем желании получить  картины  из  времен
вашего детства, запомнившиеся вам со дней Шенбрунна; он сообщил мне, каких
они должны быть размеров, где их собираются повесить и как осветить. Я  от
души рада, дорогая, доставить вам удовольствие и  не  заставлю  вас  ждать
семь лет, как заставили меня вы. Я говорю о вашем  портрете,  которого  по
сей день жду с великим нетерпением. Я незлопамятна и тотчас забуду об этих
семи годах  ожидания,  едва  увижу  ваши  милые  черты,  запечатленные  на
полотне".
   Смутная грусть овладевала Туанеттой, когда она думала  о  своей  старой
матери. Однажды Дюплесси уже написал ее портрет для Марии-Терезии,  и  все
нашли его очень хорошим и верным, но матери он не понравился, а у Туанетты
не было никакого желания позировать снова, ей всегда не хватало времени, и
поэтому,  несмотря  на  напоминания  Мерси,  просьба   матери   оставалась
невыполненной. Но если это так важно для мамы, она закажет еще  один  свой
портрет. Во всяком случае,  очень  трогательно  внимание  мамы,  пославшей
картины безотлагательно. В  детстве  Туанетта  часто  стояла  перед  этими
картинами, изображавшими ее десятилетней девочкой, танцующей и играющей со
своими братьями, и, становясь старше, она всегда  с  интересом  сравнивала
себя с изображенной на картинах Марией-Антонией. Ей было любопытно,  какие
картины отобрала мама, и не терпелось узнать, произведут  ли  они  на  нее
такое же сильное впечатление, как прежде. Это ее  отвлекло,  и  неприятные
мысли рассеялись.
   Она рассказала своим друзьям о предостережениях австрийцев. Водрейль  и
Полиньяк  посмеялись.  Конечно,  креатуры  Иосифа  злятся,  что   Туанетта
беседовала о человеком, встретиться с которым у него ле хватило мужества.
   Туанетта улыбалась, представляя себе, как явится  к  ней  Луи  и  какие
хорошие, острые ответы у нее для него найдутся.
   И все-таки, казалось ей, программу 23 августа лучше,  пожалуй,  немного
изменить. В этот день, день рождения Луи, в числе других  торжеств  должно
было  состояться   открытие   небольшого   нового   театра   в   Трианоне.
Предполагалось дать "Севильского цирюльника" мосье  де  Бомарше.  Луи,  не
любившему автора и его пьесы, пришлось  бы  чуть-чуть  поступиться  своими
антипатиями, и эта щепотка перца  только  придала  бы  празднеству  особый
вкус. Однако теперь, после встречи с Франклином, Туанетту стали  одолевать
сомнения.
   -  Стоит  ли,  -  спросила  она,  -  давать  двадцать  третьего   числа
"Цирюльника"?
   Вопрос этот она задала в шутку, не  всерьез.  Но  лицо  Водрейля  с