есть  годовщины  независимости  Тринадцати
Соединенных Штатов.
   Огромная волна счастья подняла  Пьера.  Как  все  хорошо  складывается!
Сначала ему удалась эта чудесная пьеса "Женитьба Фигаро", "Безумный день",
а теперь и старик из Пасси наконец понял, что без помощи  Бомарше  Америке
не обойтись. Пьер снова и снова перечитывал пригласительный билет;  злость
на Франклина исчезла.
   Постепенно, однако, стали появляться сомнения. В самом  ли  деле  такое
приглашение чего-то стоит? Может  быть,  этим  клочком  бумаги  ему  хотят
заплатить за суда, за оружие, за товары, за  миллионы,  отданные  Америке?
Может быть,  этим  приглашением  хитрый  старик  пытается  утешить  его  и
задобрить? Пьер нерешительно вертел в руках карточку.
   Как нужен ему совет. Но только два человека могли быть ему советчиками.
Один из них в Америке.
   Он должен увидеть Терезу. Она не откажется помочь ему  в  таком  важном
для него деле.
   Он поверил свои заботы Гюдену. У них с  Терезой,  сказал  он  приятелю,
произошла маленькая размолвка. Пусть  Гюден  поедет  в  Медон  и  намекнет
Терезе, что ему, Пьеру, необходимо выслушать ее мнение  по  поводу  одного
важного дела, Гюден лукаво улыбнулся. Пьер мастер на все руки,  он  знает,
как обращаться с женщинами.
   - Скажите ей, пожалуй, -  продолжал  Пьер,  -  что  речь  идет  о  моих
отношениях  с  Франклином,  а  впрочем,  можете  сказать  все,   что   вам
заблагорассудится. Кстати, старик пригласил меня в свой  "сад",  в  Пасси.
Кажется, наконец-то уразумели, что без Пьера дело не пойдет.
   - И вы, конечно, побежите на зов, - возмутился Гюден. - С вашим  глупым
великодушием вы все простите и все забудете.
   Пьер только усмехнулся.
   - Поезжайте в Медон, дорогой мой, - попросил он, -  и,  пожалуйста,  не
возвращайтесь ни с чем. Я надеюсь на вашу ловкость.
   Польщенный и очень довольный, Гюден отправился в путь.
   Спокойно поразмыслив о предательстве в отношении Поля  -  так  она  про
себя определяла случившееся  -  Тереза  нашла,  что,  в  сущности,  ничего
неожиданного не произошло. Она Знала Пьера  как  облупленного,  знала  его
достоинства и его слабости. Она нисколько не раскаивалась в том,  что  так
резко от него отвернулась, что не принимала ни его самого, ни  его  писем.
Но она сознавала, что твердости ее хватит ненадолго.  При  всех  слабостях
Пьера его нельзя было не любить, она не хотела его лишиться, он  составлял
смысл ее жизни.
   В таком настроении и застал  ее  Гюден.  С  Гюденом  они  были  добрыми
друзьями, ей нравился этот честный,  разговорчивый,  добродушный  человек,
она знала, как предан  он  Пьеру.  Уверенный,  что  поступает  чрезвычайно
хитро, Гюден рассказал, будто Пьер намекнул ему на какую-то свою размолвку
с Терезой, и он, Гюден, будучи верным другом обоих, тотчас же,  тайком  от
Пьера, помчался к ней, ибо такие размолвки нельзя затягивать.  Глядя,  как
усердствует, как потеет Гюден, Тереза с первых же его слов поняла, что  он
лжет. Начав  издалека,  Гюден  рассказал,  что  Пьер  находится  сейчас  в
затруднительном положении  и  нуждается  в  совете  своего  лучшего  друга
Терезы.  Она  с  недоверием  спросила,  в  чем  же,  собственно,   состоят
затруднения Пьера.  Речь  идет,  отвечал  Гюден,  об  отношениях  Пьера  с
Франклином. Они далеко не  блестящи.  А  ведь  Пьер  и  Франклин  являются
представителями прогресса на этом континенте, и поэтому  очень  жаль,  что
между ними не установилось дружеского доверия.
   Терезе и прежде казалось, что Пьер уязвлен франклиновским  равнодушием.
Теперь, когда Гюден это подтвердил, она подумала, что холодность Франклина
- своего рода наказание за то, что Пьер так подло поступил  с  Полем.  Она
тут же сказала себе, что это вздор:  ведь  Поль  уехал  в  Америку  именно
потому, что Франклин отмахнулся от Пьера, и не может  быть,  чтобы  высшее
существо карало людей за преступления, еще не совершенные. И все-таки  она
не  могла  отделаться  от  чувства,  что  между  предательством  Пьера   и
недоброжелательным поведением Франклина существует какая-то роковая связь.
   Теперь Пьер через Гюдена просит ее совета. Это дает ей повод  пойти  на
уступки. Она сказала, что готова с ним  повидаться.  Сияя,  Гюден  сообщил
другу об успешном окончании переговоров, которые он так тонко провел.
   С Терезой Пьер держался в  высшей  степени  просто.  Он  ни  словом  не
упомянул о распре из-за Поля. Он по-деловому сообщил о своих неоднократных
попытках  плодотворного   сотрудничества   с   Франклином,   о   холодном,
оскорбительном тоне Франклина, об упорстве, с которым  старик  отказывался
поддержать его требования к Конгрессу. Затем он рассказал о приглашении  в
Пасси и о сомнениях, которые оно у него вызывает: то ли это предложение  о
мире, то ли маневр, призванный задобрить его  и  удержать  от  решительных
действий. Тереза отвечала, что это приглашение,  по-видимому,  просто  акт
вежливости. Она не думает,  чтобы  за  ним  скрывались  какие-то  коварные
планы. Она не думает также, чтобы Франклин питал ненависть к  Пьеру.  "Мне
кажется, - сказала она, -  ты  занимаешь  его  гораздо  меньше,  чем  тебе
кажется. Наверное, ты произвел на него не такое сильное  впечатление,  как
на других, и в этом все дело".
   Пьер не стал возражать. Он спросил ее, принять приглашение или нет. Она
ответила, что на его месте непременно  поехала  бы  в  Пасси.  Не  явиться
невежливо;  это  было  бы  мальчишеским  объявлением  воины,  а  борьба  с
Франклином Пьеру не по силам.
   Он проглотил и это. Он понимал, что она дает ему разумный совет. К тому
же было очень соблазнительно пойти к этим  американцам  и  блеснуть  перед
ними. Он сухо ответил, что она права и что он последует ее совету.
   Но  больше  он  уже  не  мог  оставаться  деловитым  и  сдержанным.  Он
разразился бурными упреками по адресу  Франклина.  Он,  Пьер,  затеял  это
великое  предприятие,  право  же,  не  в  расчете  на  вознаграждение  или
благодарность, а ради существа дела. И просто позор, что доктор бросил его
на произвол судьбы только из чувства соперничества.  Тереза  взглянула  на
него своими большими глазами, ему стало неловко, и он умолк.
   Через мгновение он заговорил о другом. Он рассказал о своей  работе,  о
Фигаро; он уверен, что на этот раз ему  удалось  создать  что-то  стоящее.
Спросил, не прочитать  ли  ей  комедию,  пока  еще  не  просохли  чернила,
которыми она написана.
   Тереза заранее решила, что  на  первых  порах  ограничится  одной  этой
встречей  с   Пьером:   нельзя   облегчать   жизнь   этому   беззаботному,
безответственному человеку. Но в свое время, когда она с ним еще и  словом
не обмолвилась, ее покорили именно его литературные труды, его памфлеты, в
которых он вел великолепную, вдохновенную борьбу за свои права, - и теперь
она почувствовала себя счастливой, узнав, что он вернулся в свою настоящую
стихию, в литературу. Всякий раз, слушая, как он читает свои произведения,
она испытывала волнение и восторг. Все, что было  в  нем  мелкого,  в  эти
минуты бесследно исчезало, и оставался только огонь, только дух. Читая, он
создавал произведение заново, слушатели  как  бы  присутствовали  при  его
рождении. Ей не терпелось послушать комедию, которую он написал. Ей стоило
большого труда сказать ему спокойным и сдержанным тоном: "Хорошо, приезжай
в конце недели".
   Когда в конце  недели  он  приехал  к  ней  с  рукописью,  у  нее  было
праздничное настроение, но она старалась не подать виду. Она не вынесла из
комнаты маленькой Эжени, и в его  чтение  часто  вторгался  детский  плач.
Пьеру, однако, это не мешало. Он читал, он  с  увлечением  играл  ей  свою
комедию, и вскоре  на  ее  большом,  красивом,  живом  лице  появилось  то
выражение, которого он ждал  и  желал.  Она  от  души  смеялась,  младенец
кричал, счастливый  Пьер  тоже  смеялся  над  собственными  остротами.  Он
смаковал их, они смаковали их вместе. Это были остроты парижан,  это  было
воплощение народной  мудрости  -  не  дешевое  острословие,  не  блестящее
пустозвонство, а смелая, бьющая не в бровь, а в глаз правда.
   Когда он кончил, Тереза протянула ему руку и, не сдерживая себя больше,
сказала:
   - Ты действительно сделал что-то настоящее, Пьер.
   Он с гордостью подумал: "Пусть теперь старик Франклин угонится за  мной
со своими доморощенными притчами". Но он оставил эту  мысль  невысказанной
и, ловко пользуясь моментом, воскликнул:
   - Ну, а теперь хватит тянуть, пора и пожениться!
   Тереза с ним  согласилась,  и  Пьер  был  горд,  что  его  литературное
творчество,  его  комедия   сломили   сопротивление   этой   неприступной,
непокорной женщины.
   Тереза, однако, наотрез отказалась жить под одной крышей с Жюли.
   Пьер нашел выход.
   Всякий  раз,  направляясь  из  своего  дома  в  близлежащее  предместье
Сент-Антуан, Пьер проезжал мимо одной усадьбы, огороженной каменной стеной
и давно уже привлекавшей к себе его внимание. Она  находилась  на  окраине
Парижа, там, где  улица  Сент-Антуан,  расширяясь,  переходила  в  площадь
Бастилии. Это был  обширный,  запущенный  сад,  в  центре  которого,  едва
заметный с улицы из-за деревьев и высокой стены, стоял  старый,  одинокий,
полуразвалившийся дом. Пьер дважды осматривал это владение. Дом и  сад  не
походили ни на одну парижскую резиденцию. Тому, кто озирал  окрестности  с
верхнего этажа ветхого здания, казалось,  что  он  находится  на  острове,
среди бурлящего, как океан, города.  С  одной  стороны,  утопая  в  садах,
виднелись тихие, старые дома, один из них принадлежал  когда-то  Нинон  де
Ланкло (*42), другой - знаменитому магу Калиостро (*43); с противоположной
стороны  лежала  широкая  площадь,  в  конце  которой   мрачной   громадой
возвышалась Бастилия.
   Через посредника Пьер узнал цену. Понимая, что усадьба эта представляет
интерес для любителя, домовладелец запросил огромную сумму, на тридцать  -
сорок  тысяч  ливров  выше  настоящей  цены.  Цифра  эта  отпугнула   даже
легкомысленного Пьера.  Теперь,  собираясь  жениться,  он  все-таки  решил
купить дом и перестроить его по своему вкусу. Важные господа часто жили на
два дома, и Пьеру тоже захотелось позволить себе такую  роскошь.  В  одном
доме он будет жить с Жюли, в другом - с Терезой и дочерью.
   Он купил участок на улице Сент-Антуан и поручил  архитектору  Ле  Муану
набросать план дома, еще более красивого и роскошного, чем на улице Конде.
   Сияя, он рассказал о своей покупке Терезе.
   - Разумеется, - прибавил он, - мы  не  станем  откладывать  свадьбы  до
окончания работ. Они, чего доброго, продлятся еще несколько лет.  Если  ты
согласна, мы поженимся на следующей неделе.
   Так и поступили.



2. ВСТРЕЧА

   Среди гостей, собравшихся 4 июля с наступлением предвечерней прохлады в
загородном доме Франклина, было приблизительно одинаковое число  французов
и американцев. Сайлас Дин испросил разрешения привести двух своих  морских
волков, капитанов-каперов господина Джонсона и господина Смита, чтобы  они
развлекли общество рассказами о своих  приключениях.  Артур  Ли  явился  в
сопровождении мистера Рида, мрачного господина из  Лондона,  порывавшегося
продемонстрировать  свое  уважение  к  правам  человека  и  неуважение   к
деспотическому режиму Сент-Джеймского дворца  (*44);  именно  из-за  столь
подчеркнутого  свободолюбия  мистера  Рида  Франклин  втайне  считал   его
шпионом, но у доктора не  было  никаких  оснований  возражать  против  его
присутствия. Сам  Франклин  представил  гостям  не  только  юного  Вильяма
Темпля, но и маленького Вениамина Бейча, вызванного для  этого  случая  из
интерната. Боясь, что он  избалует  внука,  доктор  решил  послать  его  в
Женеву, в учебное  заведение,  слывшее  наиболее  передовым.  Но  покамест
Франклину хотелось как можно больше видеть мальчика около себя. Семилетний
малыш с сияющими глазами расхаживал  среди  взрослых  и  непринужденно  со
всеми беседовал. Старик радовался, что мальчик говорит  по-французски  уже
лучше, чем он сам, и одобрительно глядел, как лакомится и  даже  понемногу
отпивает из рюмки его младший внук. Старик отлично чувствовал  себя  среди
гостей,  дружно,  шумно  и  весело  собравшихся  в  его  доме,  говоривших
по-французски и по-английски,  не  понимавших  друг  друга  и  старательно
повышавших голос, словно от этого их скорее поймут.
   При всей пестроте, это было сборище людей  с  громкими  именами.  Кроме
господ де Шомона и Дюбура, издателя Руо, академика Леруа, здесь были барон
Тюрго, молодой герцог де Ларошфуко и высоко ценимый Франклином как философ
очень молодой маркиз де Кондорсе, и, уж конечно, мосье де Бомарше.
   Мадам Гельвеций согласилась принимать гостей, но поставила условие, что
будет единственной дамой. "Терпеть не могу баб", - заявила  она.  Франклин
полагал, что это условие направлено, главным образом, против мадам Брийон;
до мадам Гельвеций, кажется, дошло, что мадам Брийон  назвала  ее  "вечной
грозой". Доктор счел разумным исполнить ее желание, и вот теперь, белая  и
розовая, шумная и довольная, небрежно напудренная и нарумяненная, она одна
царила среди собравшихся.
   - Не стойте с таким кислым  видом,  Жак-Робер,  -  сказала  она  своему
старому другу Тюрго. - Когда и расстаться с постной миной, как не сегодня?
   Однако ей не удалось расшевелить мосье Тюрго.  Он  верил,  что  в  ходе
истории побеждает доброе и полезное, и был убежден  в  конечном  торжестве
американского дела. Но он на собственной шкуре изведал, сколь длинны порою
окольные  пути,  которыми  идет  история,  и   сколько   горечи,   сколько
разочарований несет с собою борьба за прогресс. Выбор подходящего  момента
определяется  не  только  разумом  государственного  деятеля,  но  и   его
удачливостью. Политик, которому дано либо оттянуть, либо ускорить большой,
неизбежный конфликт, зависит от Фортуны в такой же степени, как от Минервы
(*45). Может быть, он, Тюрго, принес бы больше пользы правому  делу,  если
бы не пытался провести свои реформы в такой короткий  срок.  Он  завидовал
хладнокровию Франклина, его поразительной способности ждать.
   Капитан Джонсон, которого подпоил доктор Дюбур, рассказал, как  однажды
захватил английское торговое судно с грузом ткацких станков.  Станки  было
трудно разместить на его корабле, а о том, чтобы передать  их  французским
купцам в открытом море, как он намеревался, не могло быть и речи. В  конце
концов, после ряда  приключений,  ему  удалось  привести  свой  корабль  и
захваченное английское судно в один из французских портов ("Названия порта
я вам не скажу, но оно начинается на "Г") и распродать станки на глазах  у
французских чиновников и английских шпионов.
   - Разве не славно, - заключил  он,  -  что  благодаря  борьбе  за  свою
свободу американцы снабжают французов дешевыми ткацкими станками и дают им
возможность приодеться за счет англичан?
   Его бронзовое от загара лицо плутовато осклабилось.
   Другой капитан, мистер Смит, захватил двух скаковых лошадей.  Доставить
их на сушу удалось без труда, но никто не отваживался  на  такую  покупку,
потому что их ничего не стоило опознать. Лошадей  пришлось  перекрасить  и
дать  им  новые  клички:  одна  именовалась  теперь  "Свобода",  другая  -
"Независимость". Они будут участвовать в ближайших  скачках,  устраиваемых
принцем Карлом.
   Слушая эту историю, Сайлас Дин громко смеялся, и его большой, обтянутый
узорчатым атласным жилетом живот дрожал от хохота. Доктору Дюбуру, который
все, что было связано с каперством, рассматривал как  свое  кровное  дело,
история с лошадьми также пришлась по душе, и даже Сайлас Дин показался ему
на этот раз не таким противным.
   Между тем юный Вильям слушал мосье де  Бомарше,  распространявшегося  о
трудностях и опасностях своей деятельности. Как ни  старался  Вильям  быть
внимательным к гостю, он следил, пожалуй, больше за изящными жестами этого
блестящего человека, чем за его словами. Вильям  помнил,  как  раскаивался
дед в недостаточном  внимании  к  мосье  де  Бомарше,  и  старался  теперь
загладить вину старика.
   К их разговору присоединились другие гости, в том числе Вениамин  Бейч.
Мальчик во все глаза глядел на ослепительный костюм Пьера, на  перстень  с
бриллиантом, на рот, из которого так свободно и плавно лилась  речь.  Пьер
заговорил с Вениамином, спросил о его школьных делах; он легко  располагал
к себе детей, и, к  удовольствию  окружающих,  оба  -  сорокапятилетний  и
семилетний - отлично беседовали.
   Затем, ободренный  всеобщим  вниманием,  Пьер  обратился  к  остальным.
Заметив, что большинство гостей,  даже  те  из  них,  кто  говорил  только
по-английски,  понимает  французскую  речь,  он  то  и  дело  сбивался  на
французский и вскоре стал вести себя так, как вел бы себя  во  французском
салоне, - рассказывал интересные сплетни, сыпал афоризмами - о женщинах, о
литературе. Хотя до слушателей доходило явно не все и  многие  его  намеки
ничего им не говорили, Пьер не унимался. Если он рассыплет перед ними  сто
перлов, думал он, то хотя бы пять или шесть они оценят; его  нисколько  не
смущало, что изрядно подвыпившие капитаны  время  от  времени  разражаются
смехом, который с одинаковой вероятностью мог относиться и к его остротам,
и к его персоне.
   Пьер ехал сюда с чувством неловкости, он  не  знал,  какое  впечатление
произведет на американцев. Когда же  выяснилось,  что  он  им  понравился,
скованность его сразу исчезла, и Пьер подумал, что теперь он  справится  с
задачей, которую перед собой поставил, - показать доктору  Франклину,  как
несправедливо с ним, Бомарше, обошлись. Он сел поближе к хозяину дома.
   Франклин твердо решил помнить притчу о бороне и скрыть свою антипатию к
мосье Карону. Он принял его радушно и непринужденна, без той презрительной
вежливости, которая так  уязвляла  Пьера.  У  Пьера  словно  гора  с  плеч
свалилась, едва он заметил, что сегодня Франклин не холоден с  ним;  он  с
подчеркнутым вниманием слушал доморощенные истории старика, громко смеялся
и глядел на рассказчика сияющими глазами. Затем, втайне надеясь на  особое
внимание Франклина, он пустился в рассуждения о различии  между  юмором  и
остроумием. Он привел примеры из Сократа и Аристофана,  почерпнутые  им  у
ученого Гюдена, и почувствовал себя счастливым, когда  Франклин,  поначалу
не все разобравший, попросил его повторить и пояснить некоторые  фразы  и,
улыбнувшись, по достоинству оценил их.
   Затем, однако, доктор принял серьезный вид и участливо  спросил  Пьера,
как поживает его молодой помощник, мосье Тевено, который,  насколько  ему,
Франклину, известно,  уехал  в  Америку.  Пьер  отвечал,  что  сведений  о
караване, с которым отправился Поль, еще  не  поступило,  да  и  не  могло
поступить. Оба, Франклин и Пьер, на мгновение умолкли и задумались.
   Мосье  де  Ларошфуко  тщательно  перевел  Декларацию  независимости,  а
издатель  Руо  поторопился  напечатать  перевод  к  4  июля,  снабдив  его
обстоятельным,  патетическим  предисловием.  Переводчик  вручил  Франклину
экземпляр  Декларации.   Под   выжидательным   и   почтительным   взглядом
переводчика, молодого герцога, доктор стал листать изящный  томик.  Он  не
поскупился на похвалы переводу, хотя про  себя  отметил,  что  благородные
периоды подлинника звучат по-французски пошловато.  Затем,  обратившись  к
Пьеру, он сказал, что слышал,  какое  глубокое  впечатление  произвела  на
слушателей эта Декларация, когда мосье де Бомарше впервые  прочитал  ее  в
парке замка Этьоль. Пьер покраснел от  удовольствия  -  это  с  ним  редко
случалось - и уже готов был простить Франклину все  неприятности,  которые
тот ему причинил. Он считает милостью судьбы и своим постоянным капиталом,
отвечал он, то обстоятельство, что он первым на  этом  полушарии  узнал  о
величайшем событии новейшей истории и что ему выпала  честь  ознакомить  с
текстом этого благородного манифеста лучших сынов своего отечества.
   Доктор Дюбур с досадой всп