ротив привилегированных.
   Пьер читал:
   - "Король Англии неоднократно распускал палату  представителей,  потому
что она  мужественно  противостояла  его  нападкам  на  права  народа.  Он
учреждал множество новых должностей и присылал толпы чиновников, чтобы они
изводили наш народ крючкотворством и прибирали к рукам наши богатства.  Он
заставлял нас в мирное время содержать его регулярные войска, не  считаясь
с волей наших законодательных корпораций".
   Сильное и выразительное лицо актера Превиля из "Театр  Франсе"  застыло
как маска, когда  он  слушал  чтение  Пьера.  Слова  декларации  волновали
Превиля, но в то же время он был зол на этого Карона де  Бомарше,  который
всегда отнимал у людей лучшую долю заслуженной ими славы.  Мало  того  что
этому  Бомарше  приписывали  главную   заслугу   в   успехе   "Севильского
цирюльника", комедии, которую он только сочинил, тогда как они, актеры,  и
в первую очередь  он,  Фигаро-Превиль,  завоевали  пьесе  победу,  -  этот
выскочка выхватывает у него из-под носа и такой  в  общем-то  пустяк,  как
успех на сегодняшнем празднестве. Неделями  работали  люди  над  маленьким
фарсом, который предстояло показать  после  ужина,  десятилетиями  изучали
технику игры и речи, и вот откуда ни возьмись  является  этакий  дилетант,
становится под дерево, почесывает собаке  голову,  читает  по  бумажке,  -
читает неумело, без подготовки, запинаясь, - и  нашему  брату  уже  нечего
делать.
   Просветленный, сияющий, глядел на  своего  сына  папаша  Карон.  Старик
стоял выпятив грудь, гордый своим мещанским кафтаном. Священник, проповедь
которого  он  слушал,  присутствуя  в   последний   раз   на   гугенотском
богослужении, казался ему высшим олицетворением  великого,  справедливого,
карающего гнева. Но сейчас на его глазах сооружался еще более внушительный
монумент возмущения. Воспоминание о священнике померкло при виде стоявшего
под деревом человека, который клеймил английского тирана и бил  в  колокол
свободы.
   А Пьер продолжал читать о преступлениях английского короля:
   -  "Он  отдал  нас  во  власть  юрисдикции,  чуждой  нашему  укладу   и
отвергнутой  нашими  законами.  Он  расквартировал  у  нас  многочисленное
войско. Он лишил нас торговых связей со всем остальным миром.  Он  обложил
нас налогом, не спрашивая нашего согласия.  Он  увозил  наших  граждан  за
океан,  чтобы  судить  их  за  мнимые  преступления.  Он  упразднил   наши
законодательные корпорации и присвоил себе  право  устанавливать  для  нас
законы по своему усмотрению. Он сам отрекся от власти  над  нами,  отказав
нам в своей защите и поведя против нас войну".
   Среди тех, кто глядел на Пьера, читавшего американское воззвание, был и
благодушный, похожий на добропорядочного обывателя,  несколько  непривычно
одетый человек; плотный, расшитый цветами  атласный  жилет  обтягивал  его
круглый живот. Это  был  мистер  Сайлас  Дин,  представитель  Объединенных
Американских Колоний. Он внимательно следил за говорившим.  Он  чувствовал
всеобщее возбуждение, чувствовал, что речь идет об Америке,  но,  не  зная
французского языка, не понимал ни слова. Среди нескольких сот  человек  он
был единственным, кто не сообразил, что он  теперь  ужо  не  представитель
Объединенных Колоний, а представитель Соединенных Штатов.
   Далеко от него стоял в толпе  доктор  Дюбур.  Он  умышленно  не  прошел
вперед, поближе к оратору. Чем  похвастается  сегодня  этот  борзописец  и
выскочка Пьер Карон? Когда выяснилось, что сообщение  Пьера  действительно
необычайно важно, доктору Дюбуру стало на миг досадно, что не  он  сам,  а
мосье Карон сообщил столь избранному обществу эту  новость.  Конечно,  тот
может позволить себе такую роскошь, как специальный курьер из Гавра, а он,
Дюбур, получит это известие в лучшем случае только завтра. Но в  следующее
мгновение доктор Дюбур думал уже не о своей вражде с Пьером Кароном,  а  о
содержании сообщения Пьера; он  был  захвачен  пафосом  благородных  слов,
перед его глазами вставал образ  его  великого  друга,  доктора  Вениамина
Франклина. Теперь, значит, Франклин  на  это  отважился.  Теперь,  значит,
Франклин этого добился. И путем обратного перевода доктор  Дюбур  мысленно
соединял  звонкие,  блестящие  фразы  Пьера  в  размеренные,  неторопливые
периоды своего почтенного друга.
   А Пьер читал:
   - "Король Англии учинил грабеж в наших морях, он напал на наши  берега,
он сжег наши города и многих из нас лишил жизни.  Теперь  он  переправляет
через океан  армии  чужеземных  наемников,  чтобы  завершить  черное  дело
смерти,  разбоя  и  тирании,  начатое  им  с  такой  жестокостью  и  таким
вероломством, каких не знали и самые варварские времена.  Он  натравил  на
нас индейцев, бессердечных дикарей, для которых война означает  поголовное
истребление противника без различия  пола  и  возраста.  Несмотря  на  все
притеснения   со   стороны   короля,   мы   самым   почтительным   образом
ходатайствовали  перед  ним  о  прекращении  произвола.  Ответом  на  наши
неоднократные  просьбы  служили  только  новые   оскорбления.   Правитель,
обладающий всеми качествами тирана, не  может  властвовать  над  свободным
народом. Поэтому мы вынуждены отделиться от  наших  британских  братьев  и
считать их, как и все остальное человечество, врагами в войне, друзьями  в
мире".
   Дезире сидела на скамеечке, наклонившись вперед, подперев  щеку  рукой;
ее красивое, дерзкое лицо было  задумчиво,  брови  сдвинуты.  Она  слушала
чтение Пьера, как главную сцену волнующей своей новизной  пьесы.  Странно,
что эти простые, исполненные  достоинства  слова,  которые,  конечно,  еще
долго  и  часто  придется  слышать,   впервые   прозвучали   из   уст   ее
легкомысленного, изящного, остроумного Пьера.  Она  видела,  что  Пьер  не
играет, не позирует, что он до глубины души полон тем, что сейчас  читает.
Он явно забыл, что этот великий манифест имеет отношение и к  его  деловым
интересам. Она поглядела в сторону Шарле. Вид у него был угрюмый и, словно
у человека, слушающего музыку, глуповатый. Лицо его ничего не выражало,  и
вполне возможно, что про себя он уже  отметил  связь,  существующую  между
провозглашением человеческих прав, с одной стороны, и делами  -  своими  и
Пьера - с другой.
   И уже совсем как  зачарованные,  забыв  все  на  свете,  слушали  Пьера
Фелисьен и Вероника. Они давно уже смутно чувствовали, что  _не  может  не
быть_, не может не существовать на свете чистоты, свободы, правды, идеала;
но все это были только предчувствия, только догадки.  Теперь  эти  догадки
стали знанием, стали  уверенностью.  Свободу,  правду,  идеал  можно  было
теперь видеть воочию.  С  отрешенными  лицами  ловили  дети  каждое  слово
декларации. Они незаметно для себя взялись за руки,  не  отрывая  глаз  от
человека, который произносил эти окрылявшие душу слова.
   А тот стоял  во  весь  рост  и,  торжествуя,  бросал  безмолвной  толпе
заключительные фразы декларации:
   -  "Мы,  представители  Соединенных  Штатов  Америки,   собравшись   на
очередном заседании Конгресса и  призывая  всевышнего  судию  в  свидетели
наших честных намерений, торжественно заявляем от  имени  и  по  поручению
доброго народа этих колоний:  эти  Объединенные  Колонии  являются  отныне
свободными и независимыми штатами. Они не имеют отныне никакого  отношения
к британской короне. Всякие политические связи между ними  и  государством
Великобританией прекращены окончательно и бесповоротно. Твердо  уповая  на
божественное провидение, мы ручаемся за выполнение этой  декларации  своей
жизнью, своим состоянием, своей честью".
   Когда Пьер кончил, почти целую минуту стояла мертвая тишина. Потом  все
захлопали в ладоши, устремились к Пьеру, окружили его, стали его обнимать;
они говорили ему что-то бестолковое  и  бессвязное  -  все  эти  нарядные,
блестящие, изящные, церемонные господа и дамы из Парижа и Версаля. Восторг
был такой, словно речь шла не о событиях, которые произошли  много  недель
назад  за  тысячи  миль  от  Франции,  а  о  декларации,   непосредственно
касающейся всех собравшихся, словно они сами провозгласили ее, словно этот
стоявший среди них человек сочинил ее от их имени.
   Впрочем, некоторые вскоре почувствовали, что такой  восторг  не  вполне
уместен и что слишком долго поддерживать его не следует. Мадам де  Морепа,
например, заметила своей подруге Монбарей:
   - Кто, кроме нашего  Туту,  сумел  бы  приправить  свои  делишки  таким
великолепным соусом?
   Она обычно называла Пьера "наш Туту".
   Хозяин дома и виновник  торжества  мосье  Ленорман  также  не  разделял
всеобщего энтузиазма. Правда, как только Пьер  кончил,  с  лица  Ленормана
сошло  выражение  угрюмой  растерянности,  и  когда  при  нем  восхищались
декларацией, он вежливо кивал своей большой головой; но в глубине души  он
вовсе не был согласен с тоном этого заявления. Он был передовым человеком,
он сочувствовал делу инсургентов и желал поражения англичанам. Но  он  был
убежденным  сторонником  французской  абсолютной   монархии,   он   считал
просвещенный деспотизм лучшей формой правления и боялся, что слишком явная
победа повстанцев  усилит  и  во  Французском  королевстве  дух  мятежа  и
анархии. Конечно, филадельфийские события заслуживали одобрения. Но  мосье
Ленорман не любил пафоса, он считал, что  патетика  хороша  для  домашнего
употребления, а перед лицом всего мира на несправедливость нужно  отвечать
иронией. Эти честные борцы на Западе, может быть, и правы, но вкуса у  них
нет, что ясно, то ясно, и Пьер мог бы сделать что-нибудь  более  разумное,
чем читать их выспреннее заявление с  таким  риторическим  пафосом.  Мосье
Ленорман был немного огорчен,  что  эта  патетическая  сцена  придала  его
празднику неверный тон.
   Он подошел к Пьеру, который все еще стоял на прежнем месте,  окруженный
гостями. Большая, добрая собака не отходила  от  Пьера,  она  ласкалась  к
нему, и он время от времени почесывал у нее за ухом. Пьер умел  обращаться
с собаками, он любил их, его собака  Каприс  носила  ошейник  с  надписью:
"Меня зовут Каприс, Пьер де Бомарше принадлежит мне,  мы  живем  на  улице
Конде". Чуть  заметно  улыбаясь  своими  полными  губами,  мосье  Ленорман
подошел к нему и сказал:
   - Внушительная декларация, друг мой. Теперь,  значит,  инсургенты  и  в
самом деле поставили на карту все - и жизнь и состояние. Для  этого  нужно
мужество, нужна храбрость. - Он пожал руку Пьеру, не то поздравляя, не  то
соболезнуя, и удалился.
   Стоявшие кругом гости улыбнулись вежливо и непонимающе. Пьер  смутился.
Но он тотчас же прогнал прочь свою досаду. Он  понял  Шарло,  -  ведь  тот
сегодня виновник торжества, и, конечно, ему неприятно, что  Пьер  оттеснил
его на второй план. Пьер решил задобрить друга.
   Такая возможность представилась вскоре, когда после роскошного ужина  и
фейерверка гости направились в большой театральный  зал  на  представление
комедии.
   Несмотря на всю  свою  манерность  и  взыскательность,  мосье  Ленорман
любил, чтобы на его домашней сцене ставились не только строгие современные
трагедии,  но  иногда   и   фарсы,   так   называемые   "парады",   полные
разнузданнейшего натурализма. С большой откровенностью говорили герои этих
фарсов о вещах, связанных с пищеварением и отношениями  полов,  вынося  на
сцену  самое  грубое,  самое  непристойное   из   того,   что   называлось
аристофановской  вольностью.  После   манерной   чопорности   и   сложного
церемониала их повседневной жизни господа  и  дамы  версальского  двора  и
парижских  салонов   находили   в   этих   вульгарных   зрелищах   большое
удовольствие. "Нужно уметь, - сказал  однажды  премьер-министр  Морепа,  -
превращаться то в бога, то в свинью, но всегда оставаться очаровательным".
   Такого рода сцены Пьер писал шутя,  при  желании  он  делался  мастером
вульгарного стиля. Для сегодняшнего вечера  он  приготовил  три  маленьких
фарса; особые надежды он возлагал на последний. Содержание его  составляла
борьба двух торговок рыбных рядов,  мадам  Серафины  и  мадам  Элоизы,  за
возмещение убытков, которые они понесли, когда  опрокинулась  тачка  с  их
товаром. Обе спорят между собой, спорят с прохожими, спорят с полицейским,
спорят с судьей,  у  обеих  неистощимый  запас  сочных,  крепких,  соленых
оборотов, и они черпают из него, не скупясь. Фарс заканчивался  пляской  и
восхвалением мосье Ленормана, единственного человека,  который  согласился
выслушать мадам Серафину и мадам Элоизу и возместить им убытки.
   Роль мадам Серафины должен был  исполнять  мосье  Превиль,  игравший  в
"Театр Франсе" Фигаро. Роль мадам Элоизы должен был играть мосье  Монвель,
исполнявший в том же спектакле роль дона Базилио. Пьер немного  выпил,  он
был возбужден успехом своего  сообщения,  он  любил  переходить  от  одной
крайности к другой, и ему пришло в голову самому сыграть мадам Элоизу. Это
было бы не только забавнейшим развлечением, но и данью  уважения  хозяину,
способной рассеять досаду Шарло.
   Ни мосье Превиль, ни мосье Монвель не пришли в восторг от этой идеи. Но
они знали, что не  смеют  возражать  всемогущему  автору  "Цирюльника".  С
кислыми минами они повиновались, и Пьер надел юбку  и  деревянные  башмаки
мадам Элоизы. Он наспех  соорудил  себе  пышный  бюст;  парикмахер  быстро
загримировал его, искусно придав ему самый вульгарный  вид.  Тут  раздался
условный стук, и они вышли на сцену.
   Если Пьер не хотел смертельно обидеть  обоих  актеров,  он  должен  был
добиться, чтобы  импровизированное  представление  получилось  лучше,  чем
подготовленное заранее. Он напряг все  свои  силы.  Вскоре  актер  Превиль
увидел, что имеет в лице Пьера партнера, по меньшей  мере  не  уступающего
актеру Монвелю. После нескольких фраз оба разошлись,  все  более  и  более
отдаваясь безудержному веселью этого маскарада. Споря, жалуясь  и  ругаясь
на  сочнейшем  жаргоне,  мадам  Серафина  и  мадам  Элоиза  терпели   одно
злоключение за другим.
   Узнав своих любимцев Бомарше и Превиля, зрители были радостно поражены;
грубый фарс  с  переодеваниями  доставлял  им  огромное  наслаждение,  они
смеялись,  смеялись  все  больше  и  больше.  Дамы  с  осиными  талиями  и
нарумяненными лицами корчились, задыхались от смеха и бешено аплодировали.
Мосье Ленорман сиял, он обнял Пьера и простил своему  другу  неприятность,
которую тот ему причинил.
   Но детей, Веронику и Фелисьена, этот  маленький  фарс  испугал.  Они  с
ужасом  глядели  на  человека,  паясничавшего,  бранившегося,  непристойно
плясавшего  и  горланившего  на  подмостках.  Неужели  это  был  тот,  кто
несколько часов назад окрылил им душу? О, лучше бы они ушли, не  дожидаясь
спектакля. Им было стыдно за него, стыдно за  себя  самих.  Неужели  таков
человек, неужели он всегда скатывается с небесной высоты в гнусную грязь?
   Окруженный толпой, осыпаемый поздравлениями, Пьер заметил обоих молодых
людей в конце зала. Он видел их позы, их лица,  он  догадывался,  что  они
сейчас чувствуют, и ему стало не по себе. Ему  было  досадно.  В  возрасте
Фелисьена у него  уже  были  связи  с  девушками;  а  этот  малый  в  свои
пятнадцать лет совсем еще ребенок и  к  тому  же  надменный  моралист.  И,
продолжая  вести  шутливые  разговоры,  Пьер   думал:   "Какое   чопорное,
брюзгливое  поколение  у  нас  подрастает.  У  него  нет  терпимости,  все
человеческое ему чуждо".


   Тучный мистер Сайлас Дин расхаживал теперь повсюду с самым энергичным и
гордым видом, представляя Соединенные Штаты. Пьер благоразумно привлек его
к своим делам, так что мистер Дин вел  переговоры  с  судовладельцами,  со
всякого рода поставщиками и чувствовал себя полезным деятелем.
   Пьер  познакомил  его  с  несколькими  важными  лицами  -   убежденными
сторонниками американцев, среди прочих - с графом де Брольи (*7), маршалом
Франции, очень богатым человеком, принадлежавшим к старинному  дворянскому
роду.  Пятидесятивосьмилетний  фельдмаршал,  известный   своими   военными
подвигами во всем мире, произвел на коммерсанта  из  Коннектикута  сильное
впечатление. Граф де Брольи был  готов,  если  американцы  его  пригласят,
отправиться за океан и в качестве  "регента"  взять  на  себя  руководство
армией и правительством. Чтобы войти в контакт с инсургентами, он отправил
в Америку своего  друга  и  ближайшего  помощника  полковника  де  Кальба,
который спас ему жизнь в битве при Росбахе (*8). Будучи хорошим офицером и
толковым человеком, этот мосье де Кальб привез  оттуда  много  любопытного
материала. Правда, он  вынужден  был  доложить,  что  американцы  пока  не
решаются  принять  предложение  маршала.  Но  этот   ответ   не   уменьшил
преданности мосье де Брольи делу инсургентов.
   И вот Сайласу Дину  было  поручено  завербовать  в  американскую  армию
некоторое  количество  способных  офицеров,  в  особенности  -  саперов  и
артиллеристов. Он рассказал об этом маршалу, и друг де  Брольи,  полковник
де Кальб, выразил желание завербоваться; так как мосье де Кальб не был  по
происхождению аристократом - даже приставка "де" перед его  фамилией  была
сомнительна - о дальнейшем его продвижении во французской армии  не  могло
быть и  речи;  полковничий  чин  достался  ему  только  благодаря  влиянию
маршала, и то с большим трудом. Мистер Сайлас Дин был горд и счастлив, что
может  от  имени  Конгресса   предложить   заслуженному   офицеру   звание
генерал-майора  американской  армии.  Новоиспеченный  генерал   представил
Сайласу Дину других  военных,  готовых  поступить  в  американскую  армию,
главным  образом  младших  офицеров,  и  Сайлас  Дин,  обрадованный  таким
энтузиазмом, принял на службу всех скопом, пообещав им, что каждому  будет
присвоено звание, по крайней мере, на один ранг выше того,  какое  у  него
было во французской армии.
   Но когда дело дошло до задатка,  прогонных  и  экипировочных,  возникли
первые трудности. Конгресс отпустил мистеру  Дину  лишь  небольшую  сумму,
посулив ему выручку от продажи захваченных товаров,  которые  доставят  во
французские порты американские капитаны. Однако этих товаров все не было и
не  было,  а  средства   мистера   Дина   подходили   к   концу;   платить
судовладельцам, поставщикам и офицерам было нечем. Мистер  Дин  посылал  в
Конгресс письмо за письмом, требуя денег для оплаты поставок мосье Бомарше
и для самого себя. Конгресс либо не отвечал, либо отвечал невразумительно.
   Сайлас Дин был патриотом, он был предан  делу  свободы.  Ради  служения
этому делу он бросил на произвол судьбы отлично налаженное  предприятие  в
Коннектикуте, он гордился тем, что представляет Соединенные Штаты. Он  был
человеком смышленым и  знал  жизнь.  Он  знал,  что  Конгрессу  приходится
добывать деньги на самые насущные, самые неотложные  нужды,  что  денег  у
Конгресса нет, что ход войны оставляет желать лучшего.  Как  это  ни  было
огорчительно, мистер Дин понимал, что Конгрессу сейчас не до просьб своего
представителя, находящегося где-то за тридевять земель, в Париже.
   Мистер  Дин  не  знал  только,  что  уклончивость   Конгресса   вызвана
стараниями того самого мистера Артура Ли, с которым  Пьер  познакомился  в
Лондоне. Мистер Ли был уже достаточно уязвлен тем, что мосье де Бомарше не
устроил ему обещанной аудиенции в  Версале;  когда  же  Конгресс  назначил
своим уполномоченным в Париже не его,  а  другого,  мистер  Ли  разозлился
вконец. Подозрительный от природы, он заключил из разговоров, которые  вел
Бомарше в Лондоне, что фирма "Горталес" - это просто фикция, фасад. Мистер
Ли не замедлил  передать  это  мнение  своим  влиятельным  филадельфийским
братьям и самому Конгрессу. Поставки фирмы "Горталес", - писал  он,  -  не
что иное, как подарок французского короля Соединенным Штатам; если Бомарше
и Дин изображают дело иначе, значит,  они  хотят  на  этом  нагреть  руки.
Конгресс прочитал эти письма, у Конгресса не  было  денег,  Конгресс  счел
себя вправе положиться