ие на выход из  нашей  гавани
только при условии, что он незамедлительно отправится в Америку и  никогда
более не  станет  искать  убежища  в  наших  портах,  совершив  какие-либо
враждебные действия против английских судов. Я вынужден, господа,  просить
вас представить мне достаточные гарантии. Обращая ваше внимание на то, что
письмо это написано по  категорическому  приказанию  короля,  настоятельно
рекомендую вам ознакомить  с  позицией  правительства  его  величества  не
только капитана Конингхэма, но и всех  других  моряков,  которых  касается
данный  вопрос,  дабы  впредь   ваши   корабли   не   причиняли   подобных
неприятностей ни вам, ни нам".
   Франклин вздохнул; на месте Вержена  он,  наверно,  написал  бы  то  же
самое. Он стал сочинять ответ. В красивых,  строгих  оборотах  он  выразил
свое сожаление  по  поводу  случившегося  и  заверил  министра,  что  даст
капитану  Конингхэму  необходимые  указания,  кроме  того,  он  напишет  в
желательном смысле и в Филадельфию и не сомневается, что в кратчайший срок
Конгрессом будут приняты необходимые меры.
   Между тем Франклин отлично знал, что капитану и людям, которые  за  ним
стоят, фирме "Вильям Ходж", банкирскому дому "Гран, Морель и сын", плевать
на  его  указания,  что  капитаны  будут  по-прежнему  заниматься  морским
разбоем, банкиры  -  ухмыляясь,  загребать  денежки,  англичане  -  писать
протесты,  филадельфийцы  -  посмеиваться  над   проделками   каперов,   а
расхлебывать все это придется ему, Франклину.
   Он велел Вильяму пока не отправлять  письма;  письмо  было  важное,  он
хотел сначала показать его Сайласу Дину и сделать своему коллеге серьезное
внушение, хотя прекрасно сознавал тщетность своих увещеваний.
   Он продолжал рыться в почте.  Снова  пришло  много  писем  от  желавших
получить рекомендации в  Филадельфию.  Возможно,  что  одним  из  мотивов,
двигавших этими людьми, была  любовь  к  свободе,  но,  несомненно,  среди
волонтеров оказалось немало самых настоящих  авантюристов  и  проходимцев.
Часто просьбы о рекомендации исходили от людей, о которых Франклин ни разу
в жизни не слышал. Сначала Франклин отвечал каждому корреспонденту  особо.
Потом это ему надоело.
   - Сейчас я продиктую тебе текст, - сказал он, - которым мы будем всегда
пользоваться в подобных случаях. - И он продиктовал: "Податель  настоящего
письма отправляется в Америку и просит  меня  написать  ему  рекомендацию.
Ничего, кроме его имени, я о нем не знаю. Поэтому, если вы желаете  узнать
характер и заслуги господина подателя, обратитесь к нему лично,  ибо,  вне
всякого сомнения, они известны ему лучше, чем мне. Во всяком случае, прошу
вас отнестись к нему с той доброжелательностью, какой вправе  ждать  любой
иностранец, не пользующийся дурной славой.  Пожалуйста,  окажите  ему  все
услуги  и  любезности,  которых  он   окажется   достоин   при   ближайшем
знакомстве".
   Составив  это  письмо,  Франклин  решил,  что  на  сегодня   неприятных
обязанностей хватит; к тому же скоро должен был  явиться  Сайлас  Дин.  Он
отпустил Вильяма и  занялся  более  интересным  делом  -  разбором  бумаг,
привезенных им из Америки.  Это  были  рукописи,  наброски,  всякого  рода
заметки, письма от политиков, ученых,  приятелей  и  приятельниц.  Срочный
отъезд из Филадельфии помешал ему ответить на некоторые письма и  привести
их в порядок. В эти  подчас  очень  интимные  дела  Франклин  не  посвящал
никого, даже Вильяма.
   Сколько здесь накопилось всего, и  какое  все  разное.  Вот  перед  ним
письмо, написанное его собственной рукой, он тогда не успел его отправить.
Он точно вспомнил час, когда его написал, - он сделал это сразу  же  после
того, как услыхал о битве у Банкер-Хилла. Тогда он не мог не излить всего,
что у него накипело, своему другу и издателю Вильяму Страхену.
   Большие глаза доктора скользили по  строчкам,  написанным  быстрым,  но
четким почерком. В письме говорилось:

   "Господин  Страхен,  вы  член  парламента,  вы  принадлежите   к   тому
большинству, которое обрекло мою страну на уничтожение. Вы начали  сжигать
наши города и истреблять  наших  граждан.  Поглядите  на  свои  руки,  они
обагрены кровью ваших родных. Мы с вами долго были друзьями. Теперь вы мой
враг, а я - ваш.
   В.Франклин".

   Старик читал, и в глазах его снова вспыхивала злоба, владевшая им в тот
день, когда писалось  это  письмо.  Но  сегодня  над  злостью  преобладала
спокойная,  трезвая  рассудительность.  Сейчас  он  видел,  как   витиеват
росчерк, которым он украсил тогда свою подпись. Сейчас  он  вспомнил,  что
сначала написал "ваши руки обагрены кровью родных",  а  уж  потом  вставил
слово "ваших". Исправление  получилось  удачное:  "обагрены  кровью  ваших
родных", несомненно, звучит лучше. И вообще письмо  вышло  на  славу,  оно
очень точно передало  его  холодную  ярость,  его  презрение  к  человеку,
который не умел предвидеть последствий своих поступков.
   Он, Франклин, умеет предвидеть  последствия  своих  поступков.  Он  был
доволен, что не отправил тогда этого письма. Вильям Страхен хороший  друг,
- даже теперь, несмотря на войну, Вильям Страхен поддерживает с ним связь.
А иметь друзей в Лондоне полезно. Хорошо, что тогда в  Филадельфии  он  не
поддался злорадному чувству и не отправил письма. Здесь, в Пасси,  оно  на
месте. Слегка улыбаясь своим широким ртом, Франклин бережно положил письмо
к бумагам, собранным в папке с надписью "Личное".
   Он отделил письма, на которые предстояло ответить, от  тех,  к  которым
уже не предполагал возвратиться. Работу его прервал приход Сайласа Дина.
   За  последнее  время  этот  толстый,  представительный,  жизнерадостный
человек  стал  уже  не  таким  жизнерадостным;  его  беспокоило   странное
поведение Конгресса, упорно не внимавшего ни его, ни Бомарше просьбам и не
высылавшего денег. На мясистом лице Сайласа  Дина  появились  морщинки,  а
расшитый цветами атласный жилет обтягивал его живот совсем  не  так  туго,
как прежде. Но он был все так же энергичен и,  не  успев  войти,  начал  с
жаром рассказывать, как весь Париж радуется подвигам капитана Конингхэма и
какую великую помощь оказало  делу  американцев  нападение  на  английское
почтовое судно.
   Вместо ответа Франклин протянул ему письмо  Вержена.  Сайлас  Дин  стал
читать; читал он медленно: с французским языком дело у него все еще не шло
на лад. Когда до него дошел  смысл  письма,  он  не  пожелал  принять  его
всерьез. Подобные поучения, заявил он, это  всего-навсего  дипломатические
формальности; захват английского почтового судна радует Вержена,  конечно,
не меньше, чем его самого. Франклин пожал плечами. Он показал Сайласу Дину
черновик своего ответа. Тот явно предпочел бы ответить  министру  в  менее
серьезном тоне,  но,  будучи  человеком  добродушным  и  благоговея  перед
доктором, не стал возражать. Капитан, разумеется,  получит  разрешение  на
отплытие, заметил он.
   Франклин отвечал, что в этом он и сам не сомневается, но что  Конингхэм
доставит американским эмиссарам, по-видимому,  еще  немало  неприятностей.
Это вполне возможно, согласился Сайлас Дин; и все-таки  гордость,  которую
внушают подвиги капитана, и их резонанс во всей Европе - достаточно щедрая
компенсация за подобные неприятности. У англичан с каждым днем  возрастает
страховой фрахт, и английские купцы  почти  не  рискуют  пользоваться  для
своих перевозок английскими судами.
   Терпеливый  Франклин  снова  попытался  разъяснить  Дину,   что   такой
небольшой выигрыш не может  уравновесить  огромного  политического  урона,
который наносит Америке безудержный морской разбой. Дело идет сейчас не  о
двадцати или тридцати тысячах ливров, а о  торговом  договоре  и  союзе  с
Версалем. Дин, однако, почти обидевшись, отвечал, что если при  теперешних
финансовых затруднениях Конгресса удается  получать  двадцать  -  тридцать
тысяч ливров еженедельно или даже каждые две недели,  то  такими  деньгами
нельзя бросаться.
   - Дорогой и уважаемый доктор, - доказывал он, пуская  в  ход  все  свое
красноречие коммерсанта, - подумайте только, как велики  нужды  Конгресса.
Вспомните о списке, который нам прислали три недели назад.
   Франклину не хотелось вспоминать об этом списке.  Список  был  длинный,
бесконечный.  Население  аграрной   страны,   естественно,   нуждалось   в
промышленных товарах, и Конгресс  желал  получить  из  Франции  не  только
орудия, ружья и мундиры, но и ножницы для  стрижки  овец,  висячие  замки,
сапожные  шила,  швейные  иглы,  всевозможные  лекарства,  опиум,  алоэ  и
спринцовки, конские скребницы и брезент, музыкальные ноты и  литавры.  Все
требовалось в огромных количествах. Но, по мнению доктора,  именно  это  и
подтверждало, что никакие полумеры тут не помогут.  При  такой  чудовищной
бедности непременно нужно добиваться полного успеха - признания, торгового
договора, союза.
   Призвав на помощь всю свою логику, он постарался втолковать это  своему
коллеге. Дин, однако, с добродушным лукавством возразил:
   - Позвольте, уважаемый доктор, опровергнуть Франклина Франклином. Не вы
ли учили в "Бедном Ричарде", что яйцо сегодня лучше, чем наседка завтра?
   Отказавшись  от  дальнейших  пререканий,  доктор  заговорил  о   других
неприятных и ненужных делах, навязанных ему Сайласом Дином. Вот, например,
люди, которые, ссылаясь на Дина, требуют  от  него,  Франклина,  постов  и
должностей в Филадельфии. Послать этих людей в Америку - значит  доставить
хлопоты Конгрессу и горькое разочарование самим просителям.
   Сайлас Дин задумчиво разглядывал свой красивый жилет.  Он  не  разделял
мнения своего великого друга и  коллеги.  Ему  представляется,  заявил  он
скромно, но решительно, что они с доктором совершат ошибку, если оттолкнут
французских офицеров, готовых ради борьбы за  свободу  пожертвовать  своим
положением на родине и в армии. Такое деятельное  участие  в  американских
делах увеличит популярность Америки во всем мире.
   - Разве отъезд Лафайета, - заключил он, - не был для нас огромным шагом
вперед?
   С Лафайетом же произошло следующее. Молодой  маркиз  Жозеф-Поль-Жильбер
де Лафайет, которому Сайлас Дин выправил офицерский патент, повсюду кричал
о своем намерении вступить в армию генерала Вашингтона.  С  самого  начала
американского конфликта англичане стояли на той точке зрения,  что  всякая
деятельность   французских   офицеров   в    пользу    мятежников    будет
рассматриваться как нарушение нейтралитета  со  стороны  Версаля;  обратив
внимание Вержена на намерения мосье де  Лафайета,  англичане  потребовали,
чтобы министр принял должные меры.  Влиятельный  тесть  молодого  маркиза,
герцог д'Эйан, несмотря на свою симпатию к американцам,  тоже  не  одобрял
авантюристических  планов  зятя.  Герцог  и   Вержен   добились   приказа,
категорически  запрещавшего  молодому  человеку  выезд  из  Франции.   Эти
препятствия только разожгли его пыл;  Лафайет  упрямо  и  во  всеуслышание
заявил, что своего добьется. Из-за этого шума вступление Лафайета в  армию
Вашингтона стало для Франклина и его коллег вопросом престижа;  в  салонах
Парижа и Версаля с нетерпением ждали,  осуществится  ли  замысел  молодого
офицера.  Он  осуществился.  С  помощью  Бомарше  Лафайет  на  собственные
средства снарядил корабль и вышел в море из какого-то испанского порта.
   Парижане восторженно приветствовали его отъезд, и Сайласу  Дину  нельзя
было отказать в правоте, когда  он  назвал  затею  Лафайета  полезной  для
Америки.  Франклин  тоже  радовался  отъезду  молодого  маркиза,   но,   к
сожалению, эта радость вскоре была  омрачена.  Мало  того,  что  Франклину
пришлось успокаивать разгневанного  герцога,  подозревавшего  американских
эмиссаров в содействии его взбалмошному зятю, - выяснилось еще, что маркиз
взял с собою кучу французских офицеров, завербованных  Сайласом  Дином,  и
Франклин с тревогой думал о том,  какие  физиономии  скорчат  американские
военные, которых отдадут под начало этим заносчивым и в большинстве  своем
очень  молодым  людям.  Однако  перед  Сайласом  Дином  Франклин  не  стал
распространяться насчет теневых сторон дела Лафайета, а  ограничился  тем,
что попросил коллегу ни в  коем  случае  не  раздавать  больше  офицерских
патентов. Немного удивленный и обиженный, Сайлас Дин обещал выполнить  эту
просьбу.
   Но зато он тоже решил обратиться  с  просьбой  к  Франклину.  Какое  бы
предприятие они ни затевали, сказал он  -  будь  то  отправка  необходимых
Конгрессу товаров или отъезд Лафайета, - никогда, ни в большом деле, ни  в
малом, они не обходятся без  помощи  изобретательного  мосье  де  Бомарше.
Бомарше был и остается единственным, кто послал в Америку более или  менее
значительные партии оружия, и если бы не Бомарше,  Лафайет  ничего  бы  не
добился. Однако у него, Сайласа Дина, сложилось впечатление, что  Франклин
не проявляет в отношении этого нужнейшего человека той любезности, которой
тот заслуживает. Мосье де Бомарше почитает Франклина  и  глубоко  огорчен,
что столь редко имеет возможность докладывать ему о своей деятельности.
   Сайлас Дин был прав,  и  в  глубине  души  Франклин  не  мог  этого  не
признать. Не говорил ли он сам своему внуку Вильяму, что обошелся  с  этим
мосье Кароном не очень-то любезно и не очень-то вежливо? Не рассказывал ли
он внуку, да и себе самому, историю  о  бороне?  Пусть  этот  человек  ему
неприятен, нужно пересилить себя и видеться с ним почаще.
   - Покамест я здесь не совсем устроился,  -  сказал  он,  -  и  принимаю
только близких друзей - вас и еще  кое-кого.  Но  в  скором  времени  я  с
радостью стану беседовать с вашим изобретательным мосье де Бомарше. У него
есть идеи, это не подлежит сомнению, он деловой человек, он  debrouillard,
как здесь говорят, ловкач. Я не хочу недооценивать его услуг.  Пожалуйста,
передайте ему это со всей  сердечностью,  на  какую  только  способен  ваш
французский язык.
   Он на минуту задумался.
   - Если не ошибаюсь, - сказал он затем, - в начале июля исполнится  год,
как Конгресс провозгласил независимость. Я думаю созвать по  этому  случаю
наших друзей и, уж конечно, не обойду вашего ловкача.
   Сайлас Дин находил, что до июля, пожалуй, еще далеко; но,  обрадованный
даже таким обещанием, он от души поблагодарил доктора и удалился.


   В тот же день, позднее, к удовольствию Франклина, его  навестил  доктор
Дюбур. За последние месяцы Франклин очень привязался к  этому  почтенному,
словоохотливому,  образованному,  любезному,  педантичному  человеку.   По
просьбе Франклина Дюбур помогал ему  отшлифовывать  письма  и  заметки  на
французском языке; он являлся всегда с сотнями больших и маленьких, иногда
довольно любопытных сплетен и  новостей  и  оказывал  Франклину  множество
разнообразных услуг. Кроме того, Франклин был признателен  Дюбуру  за  то,
что благодаря ему поселился в "саду", в Пасси. Спокойного, уравновешенного
американца забавляла горячность его французского  друга,  который  в  пылу
спора часто говорил лишнее и искренне удивлялся, если такая несдержанность
обижала собеседника.
   Доктор Дюбур с гордостью сообщил, что через  две  недели  издатель  Руо
начнет продавать четвертое издание франклиновского "Bonhomme  Richard".  У
него, Дюбура, на днях была долгая  дискуссия  но  поводу  его  перевода  с
бароном Гриммом (*35) из "Энциклопедии" - долгая и, надо  сказать,  весьма
бурная. Новоиспеченному барону не правится, что переводчик  злоупотребляет
оборотом "говорит бедный Ричард". Между тем  этот  оборот  встречается  на
протяжении восемнадцати страниц всего только восемьдесят четыре раза.  Он,
Дюбур, дал понять критикану, что не дело  переводчика  исправлять  автора.
Такие значительные произведения, как франклиновское, нужно  переводить  со
смирением,  благоговением  и  точностью,  а  эти  качества,   по-видимому,
совершенно чужды господину барону.
   Франклин задумался. По зрелом размышлении, сказал он затем, он вынужден
признать, что барон Гримм прав. По-видимому,  часто  повторяющийся  оборот
"говорит бедный Ричард" и в самом деле звучит по-французски  тяжелее,  чем
по-английски, так как французскому  языку  свойственны  особая  живость  и
блеск.
   Доктор Дюбур недоумевающе посмотрел на своего Друга.
   - Неужели вы меня предадите? - возмутился он. - Неужели вы  согласитесь
с этим выскочкой?
   - Может быть, - предложил  Франклин,  -  в  виде  опыта  стоит  кое-где
выбросить этот оборот.
   Дюбур расплылся в лукавой улыбке.
   - Значит, я заручился вашим согласием, дорогой друг, - обрадовался  он.
- Чтобы избежать нападок  барона  Гримма  в  печати,  я  в  новом  издании
вычеркнул этот оборот в двадцати шести  местах,  так  что  он  встречается
теперь только пятьдесят восемь раз. Я  не  из  тех  упрямцев,  которые  не
отступаются от предвзятого мнения. Готовя  перевод  к  новому  изданию,  я
вообще его переработал и, как мне кажется, улучшил.
   Взяв рукопись, он прочитал Франклину свои исправления. Тот  нашел,  что
разница незначительна, вернее, он ее попросту  не  уловил.  Однако  Дюбур,
сопя и сморкаясь, силился объяснить ему, что от отделки  его  произведение
выиграло, и, в угоду другу, Франклин в конце концов с ним согласился.
   Затем Франклин долго размышлял вслух о трудностях и опасностях,  подчас
подстерегающих страстных переводчиков. Он рассказал о том, сколько пота  и
крови  стоил  великолепный  английский  перевод  Библии.  Он  рассказал  о
переводчике Вильяме Тиндале, который  передал  множество  мест,  например,
двадцать третий псалом, прекрасным народным языком, но все-таки был сожжен
за то, что ради логики и здравого смысла отступал от не  всегда  логичного
подлинника.
   - Да,  -  закончил  он  задумчиво,  -  переводчикам  иногда  приходится
рисковать.
   Поглядев на него с сомнением, Дюбур заговорил о  другом  -  о  капитане
Конингхэме и его подвигах. По-видимому, такую ассоциацию вызвало у  Дюбура
слово "рисковать". Он по-мальчишески, пожалуй, еще больше, чем Сайлас Дин,
восхищался  проделками  флибустьеров.   С   наивно-заговорщическим   видом
рассказывал  он   об   ухищрениях,   благодаря   которым   капитаны-пираты
захватывают и  сбывают  добычу  чуть  ли  не  на  глазах  у  английских  и
науськиваемых ими французских властей. Например, получив  приказ  покинуть
французскую гавань в течение двадцати четырех часов, капитан заявляет, что
при всем желании не в силах  его  выполнить,  так  как,  по  свидетельству
специалистов, в такой срок невозможно залатать пробоину. Или, например, по
сигналу пиратов французские купцы выходят в море и принимают у них  товар.
Бывает и так, что за одну ночь меняются окраска  и  внешний  вид  судна  -
"Кларендон" и "Гановер Плантер" превращаются в "Гэнкок"  и  "Бостон".  При
всей   внешней   строгости   версальского   правительства   можно   вполне
рассчитывать на его негласную помощь. Когда  Стормонт  указал  Вержену  на
сотрудничество американцев и французов  при  реализации  добычи,  -  Дюбур
узнал это из надежного источника, - граф только возвел  глаза  к  небу  и,
сокрушенно   качая   головой,   посетовал    на    корыстолюбие    частных
предпринимателей.
   Между прочим, продолжал Дюбур, у него есть просьба  к  своему  великому
другу.  К  несчастью,  капитан  Джеймс  Литтл  по  ошибке   вошел   вместо
французской гавани в  испанскую,  и  теперь  его  интернировали  испанские
власти. Он, Дюбур, лично заинтересован в  этом  деле,  потому  что  вложил
немного  денег  в  предприятие  капитана  Литтла.  Не  может  ли  Франклин
похлопотать в Мадриде?
   Франклин поглядел на Дюбура,  который  смущенно  поигрывал  тростью.  В
Мадриде, сказал Франклин задумчиво, находится сейчас Артур  Ли;  если  он,
Франклин,  начнет  хлопотать,  это  едва  ли  обойдется   без   неприятных
последствий. Но, насколько ему известно, здесь, в  Париже,  есть  человек,
множеством нитей связанный с Мадридом, - да,  да,  наш  debrouillard,  наш
Бомарше. Дюбур мрачно з