я",  ему  придется  обсудить  с
Полем  общее  положение  дел,  и  тогда  не  миновать  разговора  об  этой
нескладной истории с Франклином.
   Услыхав о намерении Пьера купить "Орфрей", Поль сказал:
   - Вы играете крупно.
   - Может быть, лучше уступить "Орфрей" другим, - спросил Пьер, - Шомону,
Дюбуру и иже с ними?
   Поль понял его, Пьеру незачем было развивать эту мысль. Речь шла не  об
одном корабле. Покамест без  фирмы  "Горталес"  американцам  не  обойтись,
покамест  Пьер  единственный  человек,  который  располагает   достаточным
количеством судов и оружия, чтобы спасти Америку от капитуляции.  Если  же
люди, увивающиеся вокруг Франклина, сами окажутся в  состоянии  послать  в
Америку нужное количество кораблей и товаров, они быстро припрут  Пьера  к
стенке, и торговый дом "Горталес" превратится просто в вывеску, за которой
ничего нет.
   - Мегрон превзошел самого себя, - сказал Поль.  -  До  сих  пор  он  не
оставлял без оплаты ни одного нашего векселя, никто другой не смог бы  так
изворачиваться. Но я не знаю, чем он заплатит Тестару  и  Гаше  и  где  он
добудет четверть миллиона для Ленормана.
   - На Сайласа Дина мы можем положиться, - ответил Пьер.
   - Да, на Сайласа Дина, - сказал Поль. Больше он ничего  не  сказал,  но
Пьер уже понял, что Поль в курсе дела.
   После Нанта Поль только дважды видел Франклина,  оба  раза  на  больших
приемах. Поль был человеком не робкого десятка, но  он  не  отваживался  к
нему обратиться; странное и  оскорбительное  обхождение  Франклина  с  его
другом и шефом сковывало Поля и уязвляло. Если Пьер, всегда такой открытый
и  словоохотливый,  замкнулся  в  своей  обиде,  значит,  это  лишний  раз
показывало, как глубоко ранила  его  холодность  Франклина.  Даже  сейчас,
когда разговор шел о бедственном его положении, о первопричине  всех  бед,
Пьер отделывался общими фразами.  Поль  решил,  без  лишних  объяснений  с
Пьером, пойти к Франклину и спросить его  напрямик,  почему  он  не  хочет
сотрудничать с Бомарше.
   А  Пьер  ждал,  что  Поль  первый  заговорит  об  упрямой  враждебности
Франклина. Ему было досадно, что Поль тоже отмалчивается.  Наконец  он  не
выдержал и с нетерпением, почти со злостью сказал:
   - Рано или поздно американцы заплатят.
   - Но еще раньше истечет срок последнего взноса за "Орфрей",  -  ответил
Поль.
   - Вы сегодня мрачно настроены, друг мой, - сказал Пьер.
   - На  вашем  месте,  -  настаивал  Поль,  -  я  не  рассчитывал  бы  на
американские деньги, покупая "Орфрей".
   - Я просто не могу  представить  себе,  -  нахмурился  Пьер,  -  что  и
следующие пять транспортов не вернут денег.
   - Надежда - плохой советчик, - сказал Поль.
   - Вы слишком мудры для своих лет, - возразил Пьер. - Ваш афоризм мог бы
сойти за изречение нашего друга из Пасси в переводе Дюбура.
   - Вам удастся купить "Орфрей" лишь в том случае, - твердо сказал  Поль,
- если мосье Ленорман откроет вам новый кредит или хотя бы отсрочит уплату
старого долга.
   В сущности, Пьер  с  самого  начала  знал,  что,  задумав  купить  этот
корабль, он должен будет просить Ленормана об  отсрочке,  но  признаваться
себе в этом  ему  не  хотелось.  Сейчас,  когда  Поль  заговорил  об  этом
неприятном  деле  и  назвал   вещи   своими   именами,   он   вспомнил   о
предостережении  Дезире.  Увидев,  как  мучительна  для  Пьера   мысль   о
Ленормане, Поль поспешил на помощь другу.
   - Может быть, мне поговорить с мосье Ленорманом? - вызвался он.
   Пьера очень соблазняло это предложение. Но он отверг его.
   - Нет, нет, друг мой, - сказал он, - я поговорю с Шарло сам.
   Узнав, что Пьер хочет с ним повидаться, мосье  Ленорман  пригласил  его
приехать на следующий день в гости. У Шарло собралось избранное общество -
несколько очень важных  мужчин  и  дам.  Пьер  оказался  единственным,  не
принадлежавшим к родовой знати. Он  был  в  прекрасном  настроении  и,  не
уставая, шутил и острил. Ему сразу удалось завладеть всеобщим вниманием, и
он явственно слышал, как герцог Монморанси сказал хозяину дома:  "С  вашим
Бомарше не надоест сидеть и до утра". Мосье Ленорман был, казалось,  очень
доволен успехом своего званого вечера.
   Когда гости поднялись из-за стола, Пьер задержал Шарло.
   - Одну  минутку,  старина,  -  сказал  он  небрежно,  еще  со  стаканом
арманьяка в  руке.  -  По-моему,  скоро  истекает  срок  одного  из  наших
американских векселей. Я думаю, для вас ничего не составит продлить его на
несколько месяцев.
   Мосье  Ленорман  приветливо  поглядел  на  Пьера   своими   подернутыми
поволокой глазами. Он давно ждал этой просьбы. Может быть, только  надежда
на такой разговор и заставила его дать Пьеру денег. Значит, все вышло так,
как  он  ему  предсказывал.  Американское  дело  оказалось   предприятием,
требующим большого запаса сил, а запасом  сил  обладает  не  Пьер,  а  он,
Шарло. Вот перед ним стоит этот Пьеро - очень  способный,  очень  приятный
человек,  но  человек,  которому  не  приходилось  страдать   и   который,
следовательно, не знает, что такое настоящие переживания. Ему  все  дается
легко, он считает естественным, что люди наперебой стараются ему  угодить.
Вот, например, Дезире. Он, Шарло, добивался ее, он страдал из-за  нее,  но
единственное, чего он достиг, - это то, что она с ним спит, а  принадлежит
она другому; да, да, все тому же, его другу Пьеро. Пьеро она любит, а  тот
по-настоящему этого даже не сознает. Вот  он  стоит  перед  ним  и  просит
отсрочить вексель на четверть миллиона, отсрочить, может быть, до  второго
пришествия. Просит небрежно, не сомневаясь, что  Шарло  окажет  ему  такую
услугу. Что ж, пускай Пьеро легко живется, но  и  ему,  право,  не  вредно
немного помучиться.
   До самого последнего мгновения  Шарло  не  знал,  выполнит  он  просьбу
Бомарше или нет; не знал даже  тогда,  когда  услышал  ее  из  уст  Пьера.
Теперь, в каких-нибудь  три  секунды,  поглядев  на  красивое,  моложавое,
самодовольное лицо Пьера, он наконец принял решение.  Он  улыбнулся  своей
неприятной улыбкой, которая всегда раздражала Пьера, и равнодушно,  тихим,
жирным голосом ответил:
   - Вы сегодня великолепно острили, Пьер. Но из всех  ваших  острот  эта,
пожалуй, самая удачная. - И, сделав легкий  поклон,  возвратился  к  своим
гостям.
   Пьер остался один в изысканно роскошной столовой, наполненной  запахами
догоравших свечей и недопитого вина. Лакеи начали уже убирать со стола. Он
машинально взял конфету из вазы и так же машинально стал ее грызть.
   Он был уверен,  что  Шарло  даст  ему  отсрочку.  Он  не  понимал,  что
произошло. Он не понимал, почему Шарло так с ним поступил. Ему самому было
совершенно чуждо злорадство. Но Шарло важный барин,  он  из  тех,  у  кого
бывают приступы гнусного высокомерия. А может быть, он просто ревнует.
   Убирая со стола,  лакеи  удивленно  поглядывали  на  блестящего  гостя,
стоявшего в глубокой задумчивости, с конфетой за щекой. Он был явно чем-то
потрясен.  Но  они  над  ним  не  смеялись.  Карона  де  Бомарше,   автора
"Цирюльника", простые люди любили. Они прощали Пьеру его  щегольство,  они
были признательны ему за то,  что  он  защищал  их  от  привилегированных;
лакеи, официанты, цирюльники питали к создателю "Фигаро" особую  симпатию,
считая его своим поэтом и покровителем.
   Он собрался с  силами,  поехал  домой.  В  карете  он  сидел  прямо,  в
непринужденно-изящной позе, и  отвечал  на  поклоны.  Но  мысли  его  были
далеко. Шарло хочет взять его за горло.  Шарло  хочет  показать  Дезире  и
всему миру, что Пьер Бомарше хвастун и фразер. Он докажет Шарло,  что  тот
ошибается.  Именно  теперь  он  и  купит  "Орфрей"  и  швырнет  Шарло  его
несчастные четверть миллиона.
   Он им еще покажет, всем этим проклятым, чванным аристократам. И Вержену
тоже; Вержен из того же теста. С тех  пор  как  здесь  появился  Франклин,
Вержен перестал его, Пьера, замечать. Граф, наверно,  думает,  что  теперь
его можно выбросить, как изношенную перчатку. Не тут-то было. Неужели  эти
господа полагают, что все их дела обделают  болван  Шомон  и  старый  осел
Дюбур? Даже с таким пустяком, как освобождение этого горе-капитана Литтла,
который вошел в испанскую гавань, не сумев  отличить  испанский  берег  от
французского, - даже с таким пустяком Дюбур прибежал к нему, к Пьеру. Если
они не в силах выручить своего капитана, где уж им снабжать Америку. И  на
таких-то людей полагается Вержен. Сначала он втравил Пьера в опасное дело,
а теперь бросает его на произвол судьбы ради какого-то Шомона или  Дюбура.
Он возомнил, что если Пьер не аристократ и не друг великого Франклина, то,
значит, можно плевать ему в лицо. Ладно  же,  вы  просчитаетесь,  господин
граф де Вержен.
   Полный гневной решимости, отправился Пьер  в  министерство  иностранных
дел. Он поехал не в парижское здание министерства на набережной Театен,  а
в Версаль, поехал с шиком и блеском, в сопровождении лакеев и арапчонка, и
потребовал аудиенции у Вержена. Однако его принял всего-навсего  мосье  де
Жерар, вежливо заявивший, что министр очень занят и что, может  быть,  он,
Жерар, сумеет в данном случае его заменить. Нет, возразил Пьер, не сумеет.
Дело идет не только о его, Пьера, жизни и смерти, но об интересах  короны.
После некоторого колебания Жерар сдался.
   Пьер заблуждался, думая, что у министра не  чиста  перед  ним  совесть.
Граф Вержен был доброжелательным скептиком.  Он  верил,  что  мосье  Карон
заботится об Америке из преданности правому делу, но считал, что  все-таки
главная причина этих забот - личная выгода.  Так  как  деятельность  мосье
Карона  отвечала  желаниям  правительства,  оно  оказало   ему   серьезную
финансовую помощь. Но известный риск - об этом ведь условились  заранее  -
мосье Карон должен был взять на себя; зато у него есть и шансы на огромную
прибыль.  Если  американцы  медлят  с  платежами,  то  пусть  мосье  Карон
справляется с временными затруднениями собственными  силами.  Граф  Вержен
ценил заслуги мосье  Карона,  ему  нравился  этот  находчивый,  остроумный
человек, но он отнюдь  не  закрывал  глаза  на  его  неприятные  качества;
кичливость и  болтливость  мосье  Карона  доставили  правительству  немало
хлопот. Счастье, что теперь американскими делами занялся доктор  Франклин.
Мосье  Карон  ветреник,  с  которым  иногда  приятно  встретиться;  доктор
Франклин - крупнейший политик и ученый, это  человек,  внушающий  уважение
своим спокойствием.
   Вержен встретил  вошедшего  Пьера  вежливым  и  выжидательным  взглядом
умных, круглых глаз. Пьеру не хотелось начинать с денежных затруднений,  и
он  повел  речь  о  своей  реабилитации.  Из-за  обычной   бюрократической
канители, сказал он, пересмотр дела бесконечно откладывается;  он  был  бы
очень обязан министру, если бы тот при случае замолвил  за  него  слово  и
подхлестнул крючкотворов. Вержен отвечал, что, по-видимому, уже достаточно
продвинул дело мосье де Бомарше, написав генеральному  прокурору,  но  что
при встрече с министром юстиции он, Вержен, напомнит ему об этом письме. В
тоне Вержена Пьер почувствовал неприязненные нотки, которые  появлялись  у
него самого, когда он старался отвязаться от назойливого просителя.
   Но это только усилило злую решимость Пьера сбросить  Вержена  с  высоты
спокойствия и равнодушия.  Если  граф  смеет  обращаться  с  ним  подобным
образом, то пусть он, по крайней  мере,  за  это  заплатит.  Пьер  вытянет
денежки из министра, сидящего перед  ним  с  таким  заносчиво-неприступным
видом.
   Он  заговорил   о   своих   финансовых   затруднениях,   о   непонятной
медлительности Конгресса, не отвечающего на его письма и не  оплачивающего
его счетов. Он драматически рассказал о том, как  в  кратчайшие  сроки,  с
невероятным  трудом  преодолев   множество   хорошо   известных   министру
опасностей, добыл и доставил через океан инсургентам  огромное  количество
оружия. Кроме сухого подтверждения, Конгресс не  удостоил  его  ни  единым
словом. Он, Пьер, стоит теперь на краю пропасти. Он все вложил в поставки,
которых требовало от него правительство, свое состояние, свою честь,  свои
способности,  и  вот  благодарность  за   эти   благороднейшие,   за   эти
сверхчеловеческие усилия.
   Играя пером, министр глядел на Пьера с легким сожалением.
   - Почему же вы не обратитесь непосредственно к американцам?  -  ответил
он наконец. - У них же теперь есть здесь представители.
   Такой прием - отделываться от просителя  дешевым  советом  -  тоже  был
хорошо знаком Пьеру, он сам к нему  иногда  прибегал.  Но  никогда  он  не
применял его, когда дело касалось людей, перед которыми  он  был  в  таком
долгу, как Вержен перед ним. Разве подобный совет  не  насмешка?  Франклин
говорит: "Обратитесь к Дину". Дин говорит: "Ступайте, к Франклину". Вержен
говорит: "Ступайте к американцам".
   Министр продолжал играть пером, и эта невинная  жестикуляция  возмутила
Пьера еще больше, чем его слова. До сих пор он не решался  пускать  в  ход
свое самое сильное средство,  средство,  что  и  говорить,  неизящное.  Но
аристократы ведут себя подло, они толкают его на это. И если он пускает  в
ход неизящные средства, то ведь он, черт побери, и не аристократ.
   В интересах родины, заявил он, ему пришлось вложить в фирму "Горталес и
Компания" не только  свои  собственные  деньги;  чтобы  оплатить  огромные
партии  товаров,  он  вынужден  был  взять  на  себя  столь  же   огромные
обязательства. Сроки некоторых его долговых обязательств вот-вот  истекут.
Он  в  безвыходном  положении,  он   разорен,   ему   грозит   скандальное
банкротство, и едва ли он сумеет  оправдаться,  не  сделав  невольных,  но
сенсационных разоблачений.
   Министр поднял голову; в его круглых глазах вспыхнули злобные  искорки.
Но через мгновение лицо его приняло прежнее, небрежно-спокойное выражение,
а пальцы снова стали играть пером.
   - До такой крайности вас не доведут, мосье,  -  сказал  он,  но  сказал
тоном,  какого  Пьер  никогда  еще,  пожалуй,  не  слышал  и  каким   тот,
безусловно, ни разу не говорил.
   При всей безукоризненной вежливости  этого  тона  в  нем  чувствовалось
пренебрежение,  отвращение,  бесконечное  высокомерие,  проводящее   между
говорящим и его собеседником четкий рубеж, брезгливое "не тронь меня".
   - До такой крайности вас не доведут, мосье, - вежливо  и  с  презрением
сказал Вержен. - Сколько вы просите?
   Пьеру казалось, что министр влепил ему пощечину своей холеной рукой. Он
проглотил слюну. Он пришел сюда, чтобы потребовать триста пятьдесят  тысяч
ливров - двести пятьдесят тысяч для Ленормана и сто тысяч на  "Орфрей",  и
заранее настроился на то, что министр даст меньше.
   - Пятьсот тысяч ливров,  -  сказал  он  теперь  и  приготовился  упорно
торговаться.
   Но Вержен не стал торговаться.
   - Хорошо, - сказал он все  тем  же,  неподражаемо  высокомерным  тоном,
воздвигающим  между  собеседниками  высокую  стену.  Он  не  сказал  даже:
"Хорошо, мосье", - он просто вежливо и брезгливо сказал: "Хорошо".  -  Это
все? - прибавил он через мгновенье.
   Да, это было все.
   - Спасибо, граф, - сказал Пьер, стараясь принять равнодушный, спокойный
вид, но против своей воли поблагодарил униженно и с явным облегчением.  Он
тут же непристойно выругался про себя. Ах, как он ненавидел министра,  как
завидовал его тону.
   Он ушел. Он вернулся домой с лакеями, арапчонком и  обещанием  министра
выдать ему полмиллиона. Он вернулся домой вне себя от ярости.
   Он добился всего, чего желал. Больше того. Вероятно, он даже ускорил  и
пересмотр дела.  Во  всяком  случае,  он  может  удовлетворить  требование
Ленормана и в состоянии купить "Орфрей". Но достигнутое нисколько  его  не
радовало.
   - Мы в очень скверном настроении, друг мой, - сказал  он  своей  собаке
Каприс.


   Французское слово "bagatelle" имело и  имеет  множество  значений.  Оно
значит "мелочь", "безделица", и  оно  значит  "пустяк".  Шутовские  фарсы,
которыми открывают и перемежают  свои  представления  фигляры,  называются
"les bagatelles de la porte"; "се sont les bagatelles de la porte" значит:
"это цветочки, а ягодки впереди". Кроме того, "bagatelle" значит  "конек",
"слабость к  чему-либо"  и  особенно  часто  "кокетство",  "любезничанье",
"флирт". "Ne songer qu'a la bagatelle" значит: "думать только о шашнях".
   У Франклина было два излюбленных французских оборота: один - "Ca  ira",
другой "Vive la bagatelle".
   Ранним летом семьдесят седьмого года, когда ему ничего  не  оставалось,
как ждать в Пасси, Франклин заполнял свое время  "багателями",  пустяками.
Это были осмысленные пустяки, они шли на пользу его отношениям с  друзьями
и приятельницами или на пользу его великому делу.
   Со времени побед у Трентона  и  Принстауна  почти  никаких  сведений  о
военном положении американцев не поступало, и у Франклина  были  основания
полагать, что оно не блестяще. Англичане доставили в Америку новые большие
войсковые подкрепления,  новые  пополнения  "гессенцев",  наемных  солдат,
проданных немецкими князьями. Это послужило для Франклина поводом к одному
из его "пустяков".
   Рано утром, обложившись книгами, он сидел голый за письменным столом  и
писал. Он сочинял письмо, французское письмо, от вымышленного  отправителя
к вымышленному адресату.
   Он пробежал глазами написанное: "Граф фон  Шаумберг  барону  Гоэндорфу,
командующему гессенскими войсками в Америке. Рим, 18 февраля 1777 г.". Да,
граф Шаумберг вполне подходящее имя для немецкого  князька.  И  дата  тоже
правдоподобна. Едва ли весть о поражении при Трентоне дошла до этого графа
Шаумберга раньше чем в середине февраля, да и легко поверить, что человек,
торгующий своими подданными, проедает выручку не  в  Германии,  где  зимой
неуютно и холодно, а в ласковой Италии.
   Франклин продолжал читать: "Любезный мой барон, воротившись из Неаполя,
я застал в Риме ваше письмо  от  27  декабря  минувшего  год".  С  великою
радостью узнал я, сколь доблестно сражались паши войска под  Трентоном,  и
вы не представляете себе, как я возликовал, когда вдобавок услышал, что из
тысячи девятисот пятидесяти гессенцев с поля брани вернулось всего  только
триста сорок пять.  Стало  быть,  пало  тысяча  шестьсот  пять  солдат;  я
настоятельно прошу вас послать подробный список павших моему посланнику  в
Лондоне. Эта предосторожность тем необходимее, что  в  официальном  отчете
английскому  министерству  наши  потери  исчисляются  лишь  одной  тысячей
четырьмястами пятьюдесятью пятью солдатами,  что  составило  бы  четыреста
восемьдесят три  тысячи  четыреста  пятьдесят  гульденов  вместо  шестисот
пятидесяти четырех тысяч пятисот, которые я вправе требовать на  основании
нашего соглашения. Вы отлично понимаете, любезный барон,  как  влияет  эта
ошибка на мои доходы, и, я не сомневаюсь,  не  почтете  за  труд  сообщить
английскому  премьер-министру,  что  его  список,  не  в  пример   нашему,
неточен".
   Злорадная улыбка, появившаяся на лице Франклина,  еще  более  растянула
его широкий рот. Он стал писать дальше: "Лондонское правительство, - писал
он, - стоит на том, что-де около ста солдат ранено, но не убито и что  нет
нужды вносить их в реестр, а равно и платить за них.  Но  я  уверен,  что,
следуя моим наставлениям, полученным вами при отъезде из  Касселя,  вы  не
позволили сбить себя с  толку  гуманным  пустословам,  тщащимся  сохранить
жизнь несчастным раненым даже ценою отсечения руки или ноги.  Это  обрекло
бы несчастных на жалкое существование, и я уверен, что  они  предпочли  бы
умереть, чем влачить свои дни, лишившись  возможности  мне  служить.  Это,
любезный барон, вовсе не означает, что вам надлежит их  умерщвлять,  -  мы
должны быть гуманны. Однако вы можете должным  образом  намекнуть  врачам,
что увечный солдат - позор для всего солдатского  сословия  и  что  воину,
неспособному более сражаться, уместнее всего умереть.
   Посылаю вам новых рекрутов. Не щадите  их  чрезмерно.