оны без пояса: не держится. Мы с  вами  едва
ли до этого доживем, но я уверен, что  пройдет  немного  времени,  и  ваша
Америка, затосковав о египетских котлах с мясом, взмолится, чтобы ваш  или
наш фараон приютил ее под крылышком какого-нибудь геральдического дракона.
   - Не скажите, граф, - в тон министру шутливо ответил  Франклин.  -  Для
нашего фараона нет сейчас ничего желаннее, чем мир с нами.
   - Я знаю, - с улыбкой сказал Морепа, - сейчас он готов на  компромиссы.
Может быть, вы поступили бы умно, заключив договор с ними, а  не  с  нами.
Может быть, и мы поступили бы умно, помирившись с королем Георгом.  Сейчас
он внакладе, и от него легко добиться уступок. Не исключено, - мечтательно
заключил Морепа, - что он возвратил бы нам даже Канаду.
   - Если вы так привязаны к Канаде, господин премьер-министр,  -  любезно
возразил Франклин, - почему же вы не заключили  договора  с  нами  раньше,
скажем, в прошлом году, когда ваша помощь была  нам  куда  нужнее?  Тогда,
наверно, с нами можно было говорить даже о Канаде.
   - Говорить с вами, пожалуй, можно было,  -  ухмыльнулся  Морепа.  -  Но
отдать нам Канаду вы бы все равно никогда не согласились.  Вы  никогда  не
потерпели бы нас у своих границ. Что публично говорил  о  нас,  французах,
некий доктор Франклин? - обратился он к Салле.
   Секретарь процитировал:
   - "Я полагаю, что эта охочая до интриг нация не  преминет  вмешаться  в
наши дела и подлить  масла  в  огонь  спора  между  Великобританией  и  ее
колониями".
   - Вот как, - задумчиво сказал Франклин, -  значит,  я  это  говорил.  И
давно ли, позвольте спросить?
   - Не очень давно, - ответил Морена, и секретарь уточнил:
   - Господин доктор Франклин сделал это заявление четырнадцатого  августа
тысяча семьсот шестьдесят седьмого года, стало  быть,  десять  лет  и  три
месяца назад.
   - За это время, - очень небрежно заметил доктор, - я узнал свою Францию
лучше. Я говорю "свою Францию", так как моя фамилия свидетельствует о моем
французском  происхождении.  За  это  время  я  научился  гордиться  своим
происхождением. Впрочем, я не считаю необходимым  высказываться  всегда  в
одном тоне. В молодости я, кроме прочих дел,  занимался  и  работорговлей;
позднее я первым по ту сторону океана выпустил книги, направленные  против
рабства.
   - Кто умирает не слишком рано,  -  вежливо  согласился  Морепа,  -  тот
подчас бывает вынужден себе противоречить.
   - Вы сказали: Канада, - возвратился к прежней  теме  Франклин.  -  Граф
Вержен заверил меня, что его величество далек от мысли о завоеваниях.
   - Король очень добродетелен, - констатировал Морена. - Но если бы волею
небес Канада вернулась в наше лоно, я думаю, что Вержену и мне удалось  бы
уговорить монарха ее принять.
   Слегка улыбаясь, Франклин с любопытством спросил:
   - Скажите,  ваше  превосходительство,  неужели  вы  все  еще  надеетесь
заполучить Канаду?
   - Дорогой мой доктор Франклин, - отвечал Морепа,  -  человек  надеется,
пока он дышит, и даже долее. Вы вольнодумец, и я  вольнодумец.  Однако  ни
вы, ни я, наверно, не будем возражать против креста на  наших  могилах,  а
крест - это символ надежды на воскресение во плоти. Так почему же  мне  не
рассчитывать на Канаду?
   Доктор Франклин и сам любил иногда отпускать циничные замечания. Однако
он верил в провидение, он верил,  что  человечество  идет  путем,  имеющим
смысл и цель, и этот французский министр, этот пустой, лишенный  каких  бы
то ни было убеждений старик,  этот  гроб  повапленный  внушал  ему  сейчас
глубокое отвращение. Он ответил своим тихим голосом:
   - Я уверен, господин премьер-министр, что союз с нами представляет  для
Франции интерес  и  помимо  Канады.  На  поверку  Америка  более  солидный
партнер,  чем  Англия,  она   прилежнее,   проще,   способнее,   усерднее,
бережливее.
   Морепа  эти  слова  показались  банальным,  неудачным  ответом  на  его
замечание. И вместе с тем слова Франклина произвели на  него  впечатление.
Франклин, который их произнес, был Франклином того портрета, у  него  были
строгие, испытующие глаза, широкий, решительный рот,  сильный  подбородок,
это был "муж".
   Но, еще продолжая говорить, Франклин почувствовал, что его  серьезность
в беседе с Морепа неуместна, и закончил свою тираду шуткой.
   - Я хотел бы пролежать сотню лет в бочке с мадерой, - сказал  он,  -  а
потом воскреснуть и посмотреть, что получилось из наших стран.
   - Вот уж чего бы я никак не хотел, - уверенно сказал Морепа. - Я совсем
не хочу знать, что будет после меня.  "После  нас  хоть  потоп"  (*61),  -
сказала одна дама, на которую я как-то  написал  хорошую  и  дорогостоящую
эпиграмму. Это прекрасное изречение принадлежит, конечно, не ей, я находил
его уже у Цицерона и у Сенеки, а они взяли его у кого-то из греков.  Но  -
по-латыни ли, по-гречески или по-французски - оно  справедливо.  "Когда  я
буду мертв, пусть хоть сгорит земля", - процитировал он по-латыни.
   - С таким  реалистом,  как  вы,  -  отвечал  Франклин,  -  легко  вести
переговоры, и я рад, что мы имеем дело с вами. Но если  вы  совершенно  не
верите в полезность государственной деятельности,  почему  вы  от  нее  не
отстранитесь? Почему вы не удовлетворитесь комментированием событий?
   - Ишь чего захотели,  друг  мой,  -  отвечал  Морена.  -  Мы,  старики,
вынуждены умирать на посту. Стоит нам оказаться не у дел, и мы уже готовы.
   После ухода Морепа Франклин пребывал в мрачном настроении. Его  терзала
и мучила мысль о том, что ведь, в сущности, они,  два  старика,  обиняками
говорили сейчас о расширении жестокой войны, к  которому,  в  общем-то,  и
направлены их  усилия.  Всем  своим  сердцем  он  ненавидел  войну  за  ее
нелепость. Недавно он написал басню о молодом ангелочке, которого  впервые
посылают на  землю  и  проводником  которому  служит  старый,  закосневший
дух-гонец.
   Небесные гости спускаются на поле битвы  близ  Квебека,  в  самую  гущу
ужаснейшей,  кровопролитнейшей   резни,   и   ангелочек   говорит   своему
проводнику: "Что ты наделал, болван? Тебе было  ведено  привести  меня  на
землю, к людям, а ты привел меня в  ад".  -  "О  нет,  мосье,  -  отвечает
проводник. - Это и есть земля, а это - люди. Черти не бывают  так  жестоки
друг с другом". И вот, все это зная и чувствуя, он сидел сейчас  с  другим
стариком, и оба они, сами уже на волосок от  смерти,  готовили  расширение
смертоносной войны. Он, Франклин, делал это не столь безответственно,  как
тот, другой, он не смотрел на политику  как  на  игру.  И  все-таки  слова
Морена: "Стоит нам оказаться не у дел, и мы уже  готовы",  -  вгрызлись  в
него и не давали ему покоя.
   Зима в этом году стояла  лютая.  Обледенение  дорог  затрудняло  подвоз
припасов. В Париже стало туго  с  мясом,  хлебом,  молоком,  дровами;  все
вздорожало. В бедных кварталах царили  голод  и  холод.  Король  и  многие
важные господа разрешили собирать  хворост  в  своих  лесах;  впрочем,  за
топливом ходили и без разрешения, и на скользких дорогах было полно  людей
с тачками, повозками и корзинами, груженными дровами.
   Двору и высшему свету зима  принесла  всевозможные  развлечения.  Можно
было кататься на коньках по озерам и небольшим водоемам  или,  вытащив  из
каретных сараев санки, совершать увеселительные поездки.
   Туанетта, не зная отдыха, от души  наслаждалась  прогулками  на  санях.
Хорошо было бесшумно скользить на суровом, веселом морозе.  Вся  Сиреневая
лига увлекалась этим занятием. Каждый  хотел  превзойти  другого  красотой
своих санок. Выезд Туанетты  становился  все  роскошнее  и  роскошнее.  Ее
упряжка сверкала позолотой, внутренняя часть санок  была  расписана  Буше,
сиденье обито красной плотной кожей, попоны украшены драгоценной вышивкой,
а головы лошадей - страусовыми перьями.
   Голодные и  продрогшие  парижане,  собиравшие  хворост  под  ревностным
надзором  лесничих,  со  страхом  и  злостью   глядели   вслед   блестящей
кавалькаде. Так  расточала  австриячка  богатства  Франции.  Популярности,
которую доставило Туанетте ее заигрыванье с Франклином, не было теперь и в
помине. Снова появились памфлеты. Катанье на санках, говорилось в них, это
порок  выродившихся  Габсбургов,  и  ради  своего  Трианона,  ради  своего
"маленького Шенбрунна" австриячка  бросила  великую  Америку  на  произвол
судьбы.
   Нищета и ожесточение, обоснованное и  необоснованное,  росли  с  каждым
днем. Голодающие собирались толпами,  требовали  хлеба,  громили  пекарни.
Полиции и войскам было ведено разгонять демонстрантов.
   Молодой   лейтенант,   шевалье   д'Авлан,   получил   приказ   рассеять
демонстрацию в случае необходимости силой оружия. Построив своих солдат  и
гарцуя на коне перед строем, с приказом в одной руке и шляпой - в  другой,
шевалье воскликнул:
   - Месье и медам, мне дали  команду  стрелять  по  "канальям".  Я  прошу
порядочных людей разойтись.
   Демонстранты засмеялись, торговки рыбного  ряда,  "дамы"  рынка,  стали
выкрикивать молодому лейтенанту признания в любви, толпа разошлась.
   Туанетте торговки не выкрикивали признаний в  любви.  Когда  она  после
этого  случая  показалась  в  Париже,   они   остановили   ее   карету   и
воспользовались старой привилегией говорить  королевам  Франции  все,  что
сочтут нужным. Очень грубо потребовали они от Туанетты, чтобы та выполнила
наконец свой  долг  и  разродилась  ребеночком,  как  положено  порядочной
женщине и особенно королеве.
   Туанетта попыталась принять невозмутимый вид и  отделаться  несколькими
вымученными шутливыми фразами. В ней кипела холодная ярость.  То,  что  от
нее ждут дофина, она понимала. Но ненависти, которую явно питали к ней эти
бабы, ненависти, скалившей на нее зубы в  памфлетах  и  глядевшей  на  нее
злыми глазами  толпы,  -  вот  чего  она  никак  не  могла  понять.  Чего,
собственно, от  нее  хотят?  Разве  она  в  угоду  народу  не  говорила  с
американцем? Разве она в угоду народу не  посетила  Салон?  Разве  она  не
скупила всех  кукол  в  парижских  лавках,  чтобы  сделать  подарки  детям
бедняков?
   Народ был ей чужд; не признаваясь в этом себе самой, она, по  существу,
презирала двадцать пять миллионов человек, повелительницей  которых  была.
Но она нуждалась в их  преклонении,  их  любви.  Когда  она  впервые,  еще
девочкой, торжественно въезжала в Париж в качестве дофины,  приветствуемая
орудийным салютом, цветами, знаменами и триумфальными арками, сотни  тысяч
людей запрудили улицы, чтобы устроить ей овацию. Никогда ей не забыть, как
она стояла на балконе дворца Тюильри, взволнованная восторгом толпы.  "Как
счастливы люди нашего звания, - писала она тогда матери, -  им  так  легко
снискать дружбу и любовь. А ведь  это  так  ценно.  Я  это  почувствовала,
поняла и никогда не забуду".
   И вот она, кажется, вновь утратила любовь своих подданных. Ей  страстно
хотелось снова испытать тот чудесный подъем, который окрылял ее, когда она
глядела в глаза написанному Дюплесси Франклину и внимала овациям в  Опере.
Они пошлы, эти рыночные дамы, они пошлы,  все  эти  парижане,  но  без  их
обожания становится холодно  на  душе.  Она  заставит  толстяка  выполнить
обещанное. Она добьется договора о союзе  и  войне,  и  тогда  эти  пошлые
парижане снова придут в восторг.
   Вечно ей приходится ждать. Торговки правы, это  уже,  наконец,  смешно.
Толстяк ставит ее перед ними в смешное положение. И перед Водрейлем  тоже.
Она уже столько раз обнадеживала Франсуа; не удивительно, если он  злится.
Она назначила себе срок. Если в течение двух месяцев она не  забеременеет,
Франсуа не придется больше мучиться и ждать.


   Луи велел ежедневно докладывать себе о продовольственных затруднениях и
недостатке топлива в Париже. Он размышлял.  Эпоха  Людовика  Шестнадцатого
войдет в анналы  Франции  недоброй  эпохой,  тациты  (*62)  будущего  века
изобразят его  неудачливым,  неблагословенным  правителем.  Беда  идет  за
бедой. Это началось еще во время торжеств по случаю его свадьбы, когда  на
площади Людовика  Пятнадцатого  в  панике  было  раздавлено  и  растоптано
множество людей. В самом начале его правления вспыхнули хлебные  бунты,  и
вот теперь в плодородной Франции снова голод; время его забот  исчисляется
неделями и месяцами, время покоя и мира короткими часами, когда  он  может
посидеть над своими книгами, поохотиться в своих лесах, поработать в своей
мастерской.
   Он старался помочь бедствовавшим. Посылал  им  деньги,  посылал  дрова.
Увидев, как изнемогают сборщики хвороста под тяжестью  коробов  и  корзин,
как они падают на льду, ковыляют и надрываются, он  отдал  им  свои  сани.
Странно было глядеть на нищих  и  оборванцев,  которых  вместе  с  дровами
развозили по убогим жилищам одетые в ливреи  королевские  кучера.  Однако,
даже потешаясь над королем, парижане сохраняли великодушие,  они  говорили
"наш  толстячок",  и  предметом  их   ненависти   оставалась   по-прежнему
австриячка.
   Луи читал памфлеты, поносившие Туанетту, он знал, как ее  ненавидят,  и
это его огорчало. Он сам во всем виноват, он заставляет ее  ждать  дофина.
Всегда, при самых лучших намерениях, он  оказывается  виноват;  это  он  в
долгу перед страной, которой до сих пор не дал дофина,  и  это  он  связал
интересы монархии с интересами мятежников.
   Но при всех заботах и огорчениях у  него  была  одна  отрада.  Выставка
фарфора открылась.
   Мать Луи, курпринцесса Саксонская, в  свое  время  привезла  в  Версаль
множество изделий мейсенской фарфоровой мануфактуры.  Луи,  еще  мальчиком
восхищавшийся этими изящными безделушками, направил все свое честолюбие на
то, чтобы его Севр затмил достижения Мейсена, и после прихода к  власти  в
конце  года  устраивал  в  собственных  апартаментах  выставку   севрского
фарфора, который затем продавал с благотворительными целями.
   Две недели в апартаментах короля все стояло  вверх  дном.  Свои  личные
покои он отвел  под  выставку.  Церемонии,  маленькая  трапеза  и  большой
официальный обед, "куше" и "леве" были перенесены в другие залы;  всеобщая
суматоха не коснулась только библиотеки и кузницы.
   Вникая, по своему обыкновению, в каждую мелочь, Луи ожидал,  что  члены
королевской семьи и двор также примут участие в выставке.
   Счастливый, наблюдал он, как распаковывают бережно завернутые  шедевры.
Удивительно осторожно и нежно брал он в свои толстые руки  фарфор,  гладил
его  и  ощупывал.  Ему  доставляли  истинное  наслаждение  формы,   узоры,
превосходные краски - темная синяя, сияющая желтая,  густая  розовая.  Для
каждой группы  и  каждой  фигурки  он  выбирал  наиболее  выгодное  место,
размышляя, какую цену назначить каждому изделию.
   Затем,  спрятавшись  за   занавесом,   он   следил   за   покупателями,
прислушивался к их отзывам. Он чувствовал себя несчастным,  если  тот  или
иной предмет не нравился. Но  иногда  его  радовало,  если  не  находилось
покупателя: сохранялся товар для большого аукциона,  которым  должна  была
завершиться выставка.
   В числе тех, кто приходил и покупал, был и мосье де Бомарше,  одетый  в
нарядный, соответствовавший поводу костюм. Луи не  мог  не  отметить,  что
этот наглый и своевольный  мосье  де  Бомарше,  которого  он  не  выносил,
расхаживал среди фарфоровых фигурок так грациозно, словно и сам был  одной
из них.
   Он сделал много покупок, фамилия Бомарше стояла в самом начале  списка.
Это немного злило Луи,  хотя,  с  другой  стороны,  он  радовался  четырем
тысячам двумстам пятидесяти ливрам.
   На следующий день, печально и с видом знатока, среди фигурок расхаживал
мосье  Ленорман  д'Этьоль.  Он  любил  фарфор.  Его  Жанна,   впоследствии
Помпадур, была  без  ума  от  фарфора,  когда-то  она  устроила  в  Бельвю
оранжерею с фарфоровыми цветами, истратив на это миллион.  Сейчас  бы  она
порадовалась, увидев, как далеко ушла с тех пор  техника.  Ей  не  суждено
было состариться, его Жанне.  Когда  она  умерла,  с  его  плеч  свалилась
огромная тяжесть, из его жизни ушло множество конфликтов, и  все-таки  ему
было ее жаль, куда больше жаль, чем Людовику, который  отнял  ее  у  него.
Этот  похотливый  старик,  этот  подлец-король  даже  не  явился   на   ее
погребение, он только поглядел из окна  на  похоронное  шествие,  наверно,
очень довольный, что наконец-то избавился от  нее,  ибо,  как  ни  был  он
привязан к Жанне, сила ее характера его подавляла.
   И вдруг Шарло сообразил, что комната, по которой он сейчас  разгуливал,
служила спальней его покойному величеству, негодяю Людовику  Пятнадцатому.
Да, да, в этой самой комнате  он  и  околел  от  оспы,  которую  подцепил,
переспав с какой-то малолетней девчонкой. Безобразно  опухший,  с  ног  до
головы покрытый гнойными язвами, распространяя зловоние по всему огромному
дворцу,  он  сгнил  заживо,  этот  мерзавец,  христианнейший  король.  Его
последняя возлюбленная, Дюбарри, оставалась с ним, несмотря  на  зловоние,
ее пришлось силой увести от него. Если бы ему, Шарло, выпало на  долю  так
умирать, то, наверно, ни одна из  женщин,  с  которыми  он  вел  галантные
беседы и предавался плотским утехам, не пожелала бы с ним остаться,  и  уж
Дезире во всяком случае.  Вот  какие  мысли  мелькали  у  него,  когда  он
рассматривал фарфоровые фигурки, подыскивая подарок для Дезире. Наконец он
выбрал часы с подставкой в виде китайского божка; это был бог богатства  и
счастья, невероятно толстый голыш, печальный и сытый, -  мудрая  аллегория
счастья.
   И вот наступил день аукциона.
   На торжество пригласили только членов королевской семьи и их  ближайших
друзей.
   Сначала обильно отужинали. Версальская кухня и так  славилась  во  всем
мире, а для этого вечера  Луи  задал  работы  своим  поварам.  Даже  мадам
Жозефина, жена принца Ксавье, была поражена великолепием яств. Некрасивая,
мещанистая мадам Жозефина редко показывалась при дворе.  Но  так  как  она
превосходно готовила и некоторые итальянские блюда бывали только у  нее  в
доме, а оба брата, Луи и Ксавье, очень любили покушать,  то  иногда,  ради
этих блюд, они обедали у нее. Луи, находившийся  в  отличном  расположении
духа, заверил невестку, что в сегодняшнем  угощении  не  хватает  главного
лакомства, так как его повара не в состоянии  приготовить  ее  знаменитого
пастиччи. Польщенная мадам Жозефина глуповато рассмеялась.
   - Рецепта вы не получите, сир, - сказал она, - даже ценою Франции.
   Принц Ксавье сморщил лоб и засопел. Все знали, что он надеется сесть на
престол, на котором правил бы совершенно иначе, чем его  брат,  и  теперь,
после  явной  неудачи  с  операцией  Луи,  эти  надежды  казались   вполне
оправданными.  Именно  поэтому  замечание  его  глупой  индюшки-жены  было
особенно неуместно. Судьба предназначила ему Францию,  не  требуя  никаких
дурацких рецептов взамен.
   - Можете не открывать секрета вашего  пастиччи,  мадам,  -  заметил  он
раздраженно. - Кухня Луи безупречна. В этом он нам не уступает, тут ничего
не скажешь.
   Он сделал особое ударение на словах "в этом" и  "тут".  Однако  шпилька
брата не испортила настроения Луи.
   - Молчи, ешь и радуйся жизни, - сказал он добродушно.
   Вскоре после ужина начался аукцион. Сначала аукционщика изображал мосье
д'Анживилье. Степенный царедворец старался угодить Луи и,  объявляя  цены,
отпускал всевозможные шутки. Это мосье д'Анживилье  не  вполне  удавалось,
тем не менее было весело, и все дружески  ему  помогали.  Луи  тоже  грубо
острил, благодарный гостям за всякое веселое замечание.
   Так как ему  чрезвычайно  понравились  несколько  острот  Водрейля,  он
попросил маркиза руководить дальнейшей распродажей.
   Франсуа Водрейль все нетерпеливее мечтал о предстоявшей войне. В мечтах
он представлял себя командиром эскадры, командиром армии,  вторгающейся  в
Англию через Харидж или Портсмут, и ему казалось нелепым и  досадным,  что
сроки  осуществления  его  планов  зависят  от  решений  этого   толстого,
неуклюжего, ребячливого, флегматично