Тяжело переваливаясь, зашагал по комнате, отдышался, уселся на балкончике.
Стал смотреть  на  дворы  и  подъездные  аллеи,  следя,  не  покажется  ли
Сен-Жермен.
   Но прежде Сен-Жермена прибыл Морена.  Он  явился  в  парадном  костюме,
худой, стройный, изящный. Неторопливо  извлек  он  из  портфеля  документ,
согласно которому Александр-Мари-Леонор де Сен-Морис, граф Монбарей, князь
Священной  Римской  империи,  генерал-лейтенант,  командующий  швейцарской
гвардией Ксавье,  статс-секретарь  военного  министерства,  назначался  на
должность   военного   министра   и   члена   королевского   совета    его
христианнейшего  величества.  Луи  пробежал  эдикт  близорукими   глазами,
отодвинул его в сторону, сказал:
   - Да, да.
   Морепа мягко заметил:
   -  Корона  облегчила  бы  свою  задачу,  если  бы   поставила   подпись
безотлагательно.
   Корона вздыхала и медлила; Морепа подал короне перо; корона, с пером  в
руке, поглядела  на  Морена;  Морепа  одобряюще  кивнул;  корона  еще  раз
вздохнула, покачала головой и подписалась.
   Пришел Сен-Жермен. Этот невысокого роста человек выглядел сегодня лучше
обычного. Он с нетерпением ждал начала разговора, полагая, что  Луи  хочет
обсудить с ним обе докладные записки, направленные им  королю  на  прошлой
неделе.
   Луи мялся. Поэтому Сен-Жермен начал с  менее  важного.  Он  просит  его
величество, сказал он скромно, помочь ему, Сен-Жермену, в деле  полковника
Эстергази.  Полковник  -  неплохой  солдат,  но  совершенно  не   признает
субординации.   Ему,   Сен-Жермену,   уже   дважды   случалось   принимать
дисциплинарные  меры  против  полковника,  но  дважды   вмешательство   ее
величества королевы избавляло провинившегося от наказания.  На  этот  раз,
однако,  полковник  совершил  проступок,  который  никак  нельзя  оставить
безнаказанным. Он во всеуслышание заявил, что Сен-Жермен намерен  передать
армию в руки иезуитов. От кого же Сен-Жермен вправе требовать  дисциплины,
если его собственные офицеры подрывают его  авторитет  подобной  клеветой?
Поэтому он просит короля милостиво обещать ему,  что  он,  Луи,  поддержит
своего министра, буде ее величество, что весьма вероятно, снова  вступится
за полковника.
   Стараясь не глядеть на  старика,  Луи  скользил  глазами  по  страницам
раскрытого Плутарха, все еще лежавшего перед ним. "Поэтому, - читал он,  -
Антоний возвратился в город и стал  кричать,  что  Клеопатра  предала  его
людям, с которыми  он  воевал  ради  нее".  Но  читал  он  машинально,  не
воспринимая прочитанного и думая только о  том,  как  бы  ему  настроиться
против этого старика.
   - И такими-то делами вы осмеливаетесь мне докучать,  господин  граф?  -
сказал он медленно, странно  заплетающимся  голосом.  -  Вам  не  совестно
отнимать у меня время  такой  чепухой?  -  Он  всячески  распалял  себя  и
взвинчивал. - Что  мне  делать  с  военным  министром,  который  не  может
справиться даже  со  своими  офицерами?  Я  должен  быть  готов  к  новому
нападению Англии. Как же вы справитесь с английской армией, если не можете
справиться с вашим полковником Эстергази?
   Теперь он пришел в то состояние, которого желал. Уставившись на старика
близорукими глазами, он кричал фальцетом; его маленький двойной подбородок
дрожал.
   Землистое, морщинистое лицо Сен-Жермена сразу утратило твердость.
   - Не понимаю, сир, - проговорил  он,  и  щеки  его  задергались.  -  Вы
столько раз оказывали мне доверие. Вы сказали мне...
   Он не повторил, что ему сказал Луи.
   - Если вы мною недовольны... - Он не кончил и этой фразы.
   Луи схватил одну из фарфоровых статуэток, стоявших у него на столе;  он
схватил ее бессознательно, с поразительной горячностью,  словно  желая  ее
раздавить или расколоть, но неожиданно спокойным движением поставил ее  на
место.
   - Конечно, я вами недоволен, -  сказал  он  очень  тихо,  не  глядя  на
старика.  -  Со  всех  сторон  сыплются  жалобы.   Может   быть,   это   и
несправедливые жалобы, но я вынужден требовать от своих людей,  чтобы  они
ладили между собой. Вы ни с кем не умеете ладить, мосье, ни с дворянством,
ни с солдатами, ни с кем. Королева вне себя. Как  мне  быть  с  человеком,
который везде наживает врагов? - Он пожал плечами и повторил: - Конечно, я
недоволен.
   Сен-Жермен ответил хриплым и тоже удивительно тихим голосом:
   - Значит, вы меня прогоняете, сир?
   Луи упорно отводил от  него  взгляд.  Он  ждал,  что  Сен-Жермен  будет
говорить еще, он надеялся, что тот скажет что-нибудь такое, что даст  ему,
Луи, возможность пойти на попятный. Но Сен-Жермен ничего больше не сказал,
и его молчание заставило Луи повернуть к нему свою массивную голову. И Луи
увидел то, что боялся  увидеть,  -  дрожащее  лицо,  карие  собачьи  глаза
министра, - и понял, о чем тот сейчас думает.
   А старик думал о том,  как  всю  жизнь  он  мечтал  провести  несколько
реформ, о том, как опубликовал свой декалог,  "Десять  заповедей  военного
искусства", и о том, как под конец жизни Луи призвал его  осуществить  эти
теории. О том, как,  несмотря  на  охватившее  его  тогда  блаженство,  он
отказывался  от  министерского  поста,  боясь,  что  ему,  солдату,  а  не
царедворцу, не справиться с кознями Версаля. И о том, как  молодой  король
пылко обещал ему всяческую помощь. И о том, как он, Сен-Жермен,  изо  всех
сил старался выполнять бесстыжие и вздорные желания проклятой  австриячки.
И о том, как Луи без конца повторял свои обещания. И вот этот молодой Луи,
король французов, сидит перед  ним,  глядя  на  него  и  не  глядя,  и  не
отваживается даже сказать ему "да", то  "да",  которое  он  про  себя  уже
произнес: "Да, мосье, вы уволены".
   Чувствуя все, что происходит сейчас в душе старика, Луи испытывал почти
невыносимую жалость к нему и почти невыносимое презрение к самому себе.  У
него язык не поворачивался сказать "да", но "нет" он тоже был не  в  силах
сказать. И он злился на Морепа, который не приходил ему на помощь.
   Он злился напрасно. На Морена  можно  было  положиться,  Морепа  помог.
Повернувшись к своему  товарищу  Сен-Жермену,  Морепа  сказал  небрежно  и
любезно:
   - Боюсь, старина, что вы правильно истолковали  слова  его  величества.
Или, может быть, это не так, сир?
   И Лун промычал:
   - Ну, вот, ну, вот и хорошо. Что ж тут поделаешь, если все этого хотят?
   Сен-Жермен отвесил глубокий поклон и сказал:
   - Стало быть, я могу подать в отставку,  сир.  -  И  задом,  как  велел
этикет, ретировался к двери.
   Луи не поднимал глаз. Когда он их поднял, Сен-Жермена уже не было.
   Морена сказал:
   - Позвольте и мне удалиться, сир.
   Но Луи попросил поспешно, испуганно:
   - Не оставляйте меня одного. - Потом он долго  молчал,  погрузившись  в
себя.
   Если бы его не заставили вести этот разговор с Сен-Жерменом, он был  бы
сейчас на охоте, в лесу Фонтенебло. Он любил охоту. Дичь гнали к  нему,  а
он стрелял; по вечерам он записывал в дневник, сколько дичи подстрелил  за
день, и обычно цифры получались внушительные. Но сколько  бы  дичи  он  ни
уложил, его всегда с новой силой  тянуло  поглядеть  на  последний  прыжок
пораженного насмерть животного. При этом ему  бывало  жаль  своей  жертвы.
Между ним и затравленным зверем устанавливалась какая-то  странная  связь,
он делался и охотником и дичью одновременно.
   Выйдя из задумчивости, он увидел перед собой Морена, худого, стройного,
стоявшего в почтительнейшей позе и слегка улыбавшегося сухими губами.
   - Вы все еще здесь? - спросил Луи удивленно.
   Однако, когда Морена, обидевшись, пожелал удалиться, он его задержал.
   - Нет, извините меня, - сказал он, схватив его за сюртук. Он  приблизил
свое лицо к лицу премьер-министра. - Разве не ужасно было, - спросил он, -
глядеть, как уходил старик? Мне кажется, в глазах у него были слезы. Такой
прекрасный  министр  и  такой  храбрый   солдат.   Мы   обошлись   с   ним
несправедливо, мой ментор. Вам не следовало говорить  ему  таких  жестоких
слов.
   При всем своем цинизме Морена был возмущен этой попыткой  его  молодого
ученика и монарха свалить вину на него. Но он по-прежнему стоял в  учтивой
позе, с  любезным,  даже  соболезнующим  видом,  твердо  решив  умереть  в
должности премьер-министра.
   Луи с жаром продолжал:
   - Мы должны загладить свою вину. Квартира в Арсенале, конечно,  за  ним
сохранится. А жалованье мы будем целиком выплачивать ему в виде пенсии.  И
никаких отчетов от него не потребуем.
   - Я восхищен вашим великодушием, сир, - отвечал Морепа, - я  переговорю
обо всем с мосье Неккером.
   Луи уже наполовину утешился.
   - Пожалуйста, сделайте это, милый мой, дорогой, - сказал он горячо. - Я
не хочу, чтобы моего Сен-Жермена держали в  черном  теле.  Так  и  скажите
своему мосье Неккеру, этому швейцарскому скупердяю. А Сен-Жермену я напишу
сам, - заключил он, - и поблагодарю его  за  великие  услуги,  которые  он
оказал мне и Франции.
   Франклину хотелось до прихода Артура Ли  и  Сайласа  Дина  покончить  с
большей частью поступившей вчера из  Америки  почты.  Но  этот  ненадежный
Вильям опять сильно запаздывал.
   Вернувшись, Вильям сумел, однако, убедительно оправдать свое опоздание.
Он явился из Парижа с известием о  важном  событии,  разузнать  о  котором
пытался как  можно  подробнее.  Дело  в  том,  что  в  Париж  возвратились
лейтенант Дюбуа и майор Моруа, двое из тех офицеров, которые,  заручившись
патентами Сайласа Дина, отправились в Америку с Лафайетом. Конгресс оказал
этим людям очень плохой прием  и  в  конце  концов  с  позором  выслал  их
восвояси. Самого маркиза де Лафайета в Филадельфии встретили, по-видимому,
более чем прохладно. Теперь офицеры расхаживают по Парижу и  на  чем  свет
стоит ругают американцев за их неблагодарность, невоспитанность, скупость,
самонадеянность. Вильям узнал об  этом  сначала  от  молодого  герцога  де
Ларошфуко, затем от Кондорсе. Новость была на устах у всего города.
   Франклин слушал с непроницаемым лицом. Но он  был  раздосадован,  более
того - огорчен. Конгресс отнюдь не облегчает ему работы на пользу Америке.
Что офицеры придутся в Филадельфии не ко двору, Франклин предвидел, но  он
никак не ожидал, что их примут настолько скверно. В конце концов на  руках
у них были  официальные  документы  о  зачислении  в  американскую  армию,
выданные представителем Конгресса.
   Сам Франклин в последнее время  много  и  успешно  работал  и  кое-чего
достиг. Встреча с Туанеттой давала  как  будто  благоприятные  результаты;
говорили даже, что Туанетта добилась от короля  определенных  обещаний.  И
вот  именно  сейчас  его  заокеанским  землякам   понадобилось   вспомнить
старинную вражду с Францией  и  из  чистого  каприза,  по  недомыслию,  по
глупости, так задеть город и двор.
   Вильям привез и другие новости. Он слыхал, что Морепа  и  Вержен  будут
присутствовать на открытии  Салона.  Все  говорят  о  портрете  Франклина,
который выставит Дюплесси, и о том, что уже только благодаря своей  модели
этот  портрет  затмит  другие,  в  том   числе   и   весьма   значительные
произведения.
   Франклин предвкушал, как встанет перед портретом и как  парижане  будут
сравнивать изображение с оригиналом. Может быть, это и тщеславие, но разве
тщеславие не одно  из  приятнейших  качеств,  которыми  наделило  человека
высшее существо? К тому же успех его портрета может принести делу  Америки
только пользу.
   Он  приветливо  поглядел   на   Вильяма.   Конечно,   мальчик   немного
легкомыслен, но  зато  он  смышлен  и  прекрасно  понимает,  что  к  чему.
Например, он вполне способен оценить значение  того,  что  опять  натворил
Конгресс.
   В  ожидании  коллег  Франклин  решил  осуществить  свое   намерение   и
легализовать  положение  Вильяма.  Если  мальчик   получит   должность   и
жалованье, у него повысится чувство ответственности. Сегодня  же  Франклин
обсудит это со своими коллегами. Пускай Артур Ли возражает и  жалуется  на
кумовство, сколько ему угодно; Франклин полагал, что достаточно потрудился
для своей страны, чтобы иметь право позаботиться и  о  своих  близких.  Он
взял на себя все тяготы  парижской  жизни,  будучи  глубоким  стариком,  и
перспектива смерти в чужом городе  была  для  него  вероятнее  перспективы
возвращения на родину. Ему нужно было иметь близ  себя  человека,  который
закроет ему глаза, и он не желал, чтобы  этот  человек  проводил  время  в
бессмысленной праздности.
   Пришел Сайлас Дин. У этого добряка был уже не такой здоровый  вид,  как
прежде, - щеки стали менее пухлыми, нос заострился. По-видимому,  ядовитый
Артур Ли основательно портил кровь своему  представительному  коллеге.  За
это время Артур Ли успел побывать с дипломатической миссией в Берлине, где
потерпел такую же неудачу, как и в Мадриде; от этого он стал еще  злее,  а
его самолюбие еще болезненнее.  Во  всяком  деле  ему  чудился  подвох,  и
особенно он нападал на Сайласа Дина.
   Едва вошел Артур Ли, как Сайлас Дин начал говорить о приеме,  оказанном
французским офицерам Конгрессом. Лейтенант Дюбуа и майор Моруа  явились  к
нему, Дину, с жалобами. К сожалению, их рассказ звучит вполне объективно и
правдоподобно. С опасностью  для  жизни  и  с  великим  трудом  Лафайет  и
пятнадцать сопровождавших его офицеров добрались наконец до Филадельфии  и
явились в Конгресс. После всех перенесенных ими испытаний они рассчитывали
на сердечный прием. Принял их некий мистер Моз: наверное, это  был  Роберт
Моррис, заметил Сайлас  Дин.  Мистер  Моз  отобрал  у  них  документы  для
проверки и велел им ждать его на следующий день  у  дверей  Конгресса.  На
следующий день он послал их к другому члену Конгресса, господину,  который
говорил по-французски и фамилия которого начиналась на Л.;  наверное,  это
был Джеймс Лауэлл, заметил Сайлас Дин. Тот тоже постарался  отделаться  от
них у  двери,  на  улице.  Господин  этот  подтвердил,  что  мистеру  Дину
действительно поручено вербовать для Америки французских офицеров-саперов.
Мистер Дин уже прислал несколько человек, выдававших себя за  саперов,  но
на   поверку   ими   не    оказавшихся,    равно    как    и    нескольких
офицеров-артиллеристов, которые явно не знают службы. По-видимому,  заявил
господин Л., французским офицерам нравится приезжать в  Америку  незваными
гостями; с этими словами он и удалился,  оставив  их  на  улице.  Стоя  на
солнцепеке  перед  красным  кирпичным  зданием  Конгресса,  офицеры  молча
глядели друг на друга. Вступив на американскую землю, Лафайет поцеловал ее
и поклялся, что победит или, погибнет, борясь за дело Америки. Теперь,  на
улице, у двери Конгресса, ему ничего не  оставалось,  как  сказать:  "Черт
побери!"
   Все это Сайлас Дин сообщил своим коллегам. Он был  взволнован.  Это  он
выправил офицерам патенты, и теперь он воспринимал случившееся как  личное
оскорбление.
   Франклин сидел с непроницаемым лицом и  почесывался;  на  тонких  губах
Артура Ли играла легкая улыбка. Так как оба молчали, Сайлас  Дин  прибавил
горьким, укоризненным тоном:
   - Нельзя сказать, чтобы нас приглашали сюда французы. Но, насколько мне
известно, никто еще не заявлял  нашему  доктору,  что  он  здесь  незваный
гость. Напротив, весь Париж только и говорит о  почестях,  которые  окажут
ему в день открытия Салона.
   - Да, - сказал Артур Ли, - на красивые  слова  и  на  холсты  здесь  не
скупятся.
   Франклин  попробовал  оправдать  поведение  Конгресса.  Ведь  остальные
французы все-таки остались в Филадельфии. Теперь, наверно, его, Франклина,
рекомендация молодому  маркизу  давно  уже  дошла  по  назначению,  а  тем
временем генерал Вашингтон, конечно, уже успел  исправить  ошибки  мистера
Морриса и мистера Лауэлла.
   - Конгресс всех нас дезавуировал, - злился Сайлас Дин. - Он не  признал
офицерских дипломов, выданных нами от его имени.
   - Выданных вами, - поправил Артур Ли.
   -  Мне  также  было  поручено,   -   сказал   Франклин,   -   вербовать
офицеров-артиллеристов.
   Артур Ли, напряженно прямой, стоял у камина, скрестив руки на  груди  и
прижав подбородок к шее, так что лоб его выдавался вперед.
   - Нужно, - сказал  он  мрачно  и  вызывающе,  -  извлечь  из  поведения
Конгресса урок и понять,  что  посылка  нескольких  несчастных  ружей  или
нескольких вертопрахов-французов со звучными именами ровным счетом  ничего
не меняет. Нужно с гораздо большей энергией стремиться к настоящей цели  -
к договору о союзе. Нужно  решительнее  насесть  на  министров,  нужно  им
пригрозить. Прежними методами больше пробавляться нельзя.
   Сайлас Дин сказал:
   - Если не ошибаюсь, уважаемый мистер Ли,  в  Мадриде  и  в  Берлине  вы
действовали по вашей собственной методе. Я  не  нахожу,  что  вы  добились
больших успехов. Здесь же кое-что достигнуто, особенно за последнее время.
Подумайте о встрече доктора  с  королевой,  подумайте  о  его  портрете  в
Салоне.
   - Не будем сбиваться на общие рассуждения, господа, - стал  урезонивать
коллег Франклин. - Давайте лучше подумаем, что  мы  можем  сделать,  чтобы
избежать повторения подобных ляпсусов в Филадельфии. Я  предлагаю  послать
от нас троих письмо в Иностранный  комитет  Конгресса.  Давайте  разъясним
этим господам, что здесь, во Франции, принято подслащивать пилюлю.
   - Я американец, - сказал Артур Ли, - и не намерен от этого отрекаться.
   Слегка вздохнув, Франклин перевел разговор на  другую  тему,  предложив
обсудить, как быть теперь с этим пруссаком, господином фон Штейбеном.
   С бароном фон Штейбеном дело обстояло так. Он был адъютантом  прусского
короля Фридриха и отличился в Семилетней войне. Теперь в Европе царил мир,
и  барон,  жаждавший  деятельности,  предложил  свои  услуги  американцам.
Заслуживавшие доверия друзья  Франклина  были  очень  высокого  мнения  об
организаторском таланте барона, да и сам фон Штейбен произвел на Франклина
благоприятное впечатление.  Держался  он  без  всякой  претенциозности,  и
жалованье, которого он требовал, было достаточно скромным.  Такой  человек
пригодился бы генералу Вашингтону, чтобы  внести  в  армию  дисциплину,  в
которой она нуждалась.
   Франклин собирался взять на службу господина фон  Штейбена,  но  кислый
прием, оказанный офицерам, заставил его призадуматься. Сайлас Дин,  как  и
прежде, высказался за  контракт  с  господином  фон  Штейбеном.  Артур  Ли
запальчиво  ответил,  что  пора  бы  наконец  научиться  уму-разуму  и  не
оскорблять  заслуженных  американских  офицеров,  отдавая  их  под  начало
иностранцам.
   - Прежде, мистер Ли,  -  в  сердцах  упрекнул  его  Сайлас  Дин,  -  вы
возражали только против контрактов с французами. С тех пор как вы побывали
в Берлине, вы рвете и мечете также против контрактов с немцами. Если  дать
вам еще поездить по свету, вы будете выступать против  контракта  с  любым
человеком, имевшим несчастье вырасти не в окружении семейства Ли.
   - Я не скрываю, сударь, - задиристо ответил  Артур  Ли,  -  что  членов
семьи Ли мне было бы приятнее видеть здесь, чем некоторых других господ.
   - Не хотел бы я прочесть, сударь, - сказал Сайлас Дин, - того,  что  вы
пишете обо мне в Филадельфию.
   - Охотно верю, - отвечал Артур Ли, - что вас страх  берет  перед  моими
отчетами.
   -  Будьте  добры,  сударь,  перестаньте,  -  вмешался  Франклин.  -  Вы
издерганы, вам нужно отдохнуть. Послушайтесь старика и обратитесь к врачу.
   - Не вижу ничего нездорового в том, -  проворчал  Артур  Ли,  -  что  я
принципиально возражаю против контрактов с иностранными офицерами.
   Франклин вернулся к  делу  Штейбена.  После  случившегося,  сказал  он,
генералу нельзя гарантировать даже самое скромное жалованье. Ему  можно  в
лучшем случае обещать земельный надел примерно в две тысячи акров, да и то
он получит его только после победы.
   - Боюсь, - заметил Сайлас Дин, - что генералу это покажется не очень-то
заманчивым.
   - Коль скоро генералом руководит жажда наживы,  -  презрительно  сказал
Артур Ли, - мы можем и в са