речи с любезной  сдержанностью.  Ждали,  что  и  он
выскажется, но он молчал. Наконец кто-то спросил его без обиняков,  какого
он мнения о духовенстве.
   - Я не хотел бы делать никаких обобщений, -  сказал  он  медленно,  как
всегда, когда говорил по-французски. - Среди  духовенства  есть  серьезные
люди, старающиеся согласовать свою веру с данными науки. Но есть и  такие,
которые рады ополчиться на науку.
   И  в  самой  непринужденной  манере  он  стал  рассказывать   о   своих
собственных  столкновениях  с  церковью.  Например,   когда   он   изобрел
громоотвод, один  священник  заявил,  что  подобные  действия  равнозначны
искушению бога; управлять небесной  артиллерией  смертному  не  по  силам.
Другой  сказал  в  своей  проповеди,  что  молния  -  это  кара  за  грехи
человеческие, средство предостережения  от  новых  грехов;  следовательно,
попытка обезвредить молнию есть грех и посягательство на права божества.
   Но  вольнодумцы  этим  не  удовлетворились;  они  явно  добивались   от
Франклина такого недвусмысленного  высказывания,  которое  можно  было  бы
потом использовать.
   - Мы слышали, доктор Франклин,  -  сказал  один  из  гостей,  -  что  в
трактате "О свободе и необходимости, радости и страдании"  вы  подвергаете
сомнению  бессмертие  души  и  оспариваете  существование   теологического
различия между животным и человеком.
   - Разве? - спросил любезно Франклин. - Да,  да,  в  молодости  я  писал
много такого, чего писать не стоило,  и  я  рад,  что  эти  мои  опусы  не
снискали успеха и не распространились. -  И  он  прихлебнул  превосходного
бургундского, которое хозяин дома налил своему  отлично  разбиравшемуся  в
винах гостю.
   Поль думал, что назойливые вопрошатели наконец-то  поняли,  что  доктор
предпочитает не обсуждать подобные вопросы. Но вольнодумцы не унимались, и
главарь их дерзко спросил напрямик:
   - Не скажете ли вы нам, доктор Франклин, что вы думаете об  этих  вещах
теперь?
   Бросив на него открытый, спокойный взгляд, старик молчал так долго, что
некоторым стало уже неловко. Затем он заговорил самым дружелюбным тоном:
   - Теперь я думаю не так, как  тогда,  это  ясно.  Теперь,  напротив,  я
подчас спрашиваю  себя:  зачем,  собственно,  нужно  отрицать  возможность
существования высшей силы или бессмертие души?
   Вольнодумец прикусил губу.
   - Тем не менее, доктор, - настаивал он, - вы с нами заодно. Вы  никогда
не делали заявлений,  которые,  будучи  превратно  истолкованы,  могли  бы
содействовать распространению суеверия в этом мире.
   - Боюсь, мосье, - отвечал с улыбкой Франклин, - что  мне  придется  вас
разочаровать.  Я  всегда  старался  не  лишать  других  радости,   которую
доставляют им религиозные  чувства,  даже  если  их  мнение  казалось  мне
нелепым. И я заходил в этом стремлении довольно далеко. Вам, должно  быть,
известно, что у нас в Филадельфии существуют  всевозможные  секты,  в  том
числе и враждебные  друг  другу  по  своим  взглядам.  Ко  всем  сектам  я
относился одинаково дружелюбно  и  содействовал  каждой  в  постройке  или
ремонте ее церкви. Если бы сегодня мне пришлось умереть, я умер бы в  мире
со всеми. Я думаю,  мосье,  что  терпимость  исключает  нетерпимость  и  в
отношении верующих.
   Он  сказал  это  самым  любезным  и  мягким  тоном,  так  что  даже   у
вольнодумцев не было никаких оснований раздражаться.
   И все-таки они хотели оставить за собой последнее слово.
   - Не могли бы вы нам объяснить, - спросил их оратор Франклина, - почему
вы ни разу публично не высказались за веру в высшее существо?
   Чуть ухмыляясь, Франклин ответил:
   - Не могу себе представить, чтобы такое публичное высказывание что-либо
значило для высшего существа. Я, по  крайней  мере,  никогда  не  замечал,
чтобы оно проводило какое-либо различие  между  верующими  и  неверующими,
клеймя, например, неверующих какими-то особыми знаками своего неодобрения.
   Тут вмешался в разговор Поль. Самым почтительным образом он спросил:
   - Не скажете ли вы нам, доктор Франклин, влияет ли ваша вера в бога  на
вашу практическую деятельность, и если да, то в какой степени?
   - Я думаю, - ответил Франклин, -  что  лучший  способ  почитать  высшее
существо - это порядочно вести себя с другими  его  созданиями.  Всю  свою
жизнь я старался вести себя с ними порядочно.
   Однако  вольнодумец,  никак  не  желавший  признать  себя  побежденным,
продолжал настаивать.
   - Но вы все-таки сомневаетесь в божественности Иисуса из Назарета?  Или
с этим вы тоже согласны? - спросил он вызывающе, когда Франклин  задумчиво
повернул к нему свое большое лицо.
   - Этого вопроса я не изучал, - ответил доктор, - и считаю, что не стоит
ломать себе голову по этому поводу. Видите  ли,  молодой  человек,  я  уже
стар, и, по-видимому, в скором времени у  меня  будет  возможность  узнать
истину без особого труда.
   Так, обиняками и полушутливо,  на  плохом  французском  языке,  отвечал
Франклин назойливым вольнодумцам. Поль радовался. Старик сказал  многое  и
ничего не сказал;  Поля  восхищало  умное  превосходство  и  лукавство,  с
которым Франклин дал отповедь докучливым вопрошателям.
   На другой день Франклин уехал в Париж. Полю страшно хотелось поехать  с
ним. Иногда робкий, иногда дерзкий, Поль становился очень настойчив,  если
что-либо вбивал  себе  в  голову.  Всякому  другому  он,  не  задумываясь,
предложил бы свое  общество,  но  обратиться  с  подобным  предложением  к
Франклину он не решился.
   Зато он присутствовал при его отъезде.
   Внизу, во дворе, стояла с упряжкой большая пузатая карета  мосье  Грюэ,
заканчивались  последние  приготовления.  Франклин  был  еще  наверху,   в
комнате, вокруг него  хлопотало  несколько  человек.  Ему  принесли  шубу,
шапку, огромные рукавицы, резную палку яблоневого дерева.
   Одеваясь, доктор говорил с Полем своим  обычным  спокойным  и  любезным
тоном.
   - Благодарю вас, друг мой, - сказал он, - за ценные сведения, которые я
от вас получил.
   Поль покраснел  от  гордости,  что  старик  назвал  его  своим  другом.
Франклин уже совсем собрался, меха подчеркивали  массивность  его  фигуры,
шапка, густые брови, сильный подбородок  придавали  особую  внушительность
его лицу; рядом с могучим стариком Поль казался маленьким и тщедушным.
   -  В  Париже  мне  предстоит  расколоть  твердый  орешек,   -   сказал,
покряхтывая, Франклин.
   Он с трудом дышал под тяжелой шубой и произнес эти слова так тихо,  что
услышал их один только Поль. Они  стояли  у  окна;  внизу,  в  заснеженном
дворе, дюжие носильщики укладывали  в  карету  последние  вещи,  это  были
ящики, обитые железными полосами, Франклин вез в них важнейшие документы и
книги. Один из носильщиков пытался поднять ящик, другой ему помогал, но  и
вдвоем они не могли справиться. К ним подошел третий. Первый жестом  велел
ему не мешать.
   - Не трогай, - крикнул он, запыхавшись, и голос его донесся через окно,
- не трогай, сейчас пойдет - Cа ira. - И он с грохотом  опрокинул  ящик  в
карету.
   - Cа ira, mon  ami,  ca  ira  (*10)  [дело  пойдет,  мой  друг,  пойдет
(франц.)], - сказал старик Полю своим любезным,  спокойным  голосом,  и  с
чуть заметной улыбкой на узких губах, опираясь на руку Поля, он  с  трудом
стал спускаться к карете, где его ждали внуки.


   Последний привал устроили в Версале. Можно  было  и  не  останавливаясь
ехать в Париж, но Франклин очень утомился. Он занял  комнату  в  гостинице
"Де ла Бель Имаж".
   Не успел он сесть  за  ужин,  как  явился  гость  из  Парижа,  высокий,
толстый, представительный человек в расшитом цветами  атласном  жилете,  -
Сайлас Дин. Радостно возбужденный,  он  сиял  и  долго  не  отпускал  руки
Франклина. Он тотчас принялся рассказывать, не зная, с чего начать, на чем
остановиться. Сложные переговоры с графом Верженом, шпионаж  и  постоянные
жалобы английского  посла,  то  и  дело  задерживаемые  корабли,  офицеры,
которых он завербовал, которым ему нечем  платить  и  которых  не  на  что
отправить, Конгресс,  посылающий  вместо  денег  невразумительные  ответы.
Какое счастье,  что  наконец  приехал  Франклин  и  снял  с  него  тяжелую
ответственность.   Этот   разговорчивый   человек   сразу    же    выложил
немногословному Франклину все свои заботы. Затем,  без  всякого  перехода,
хихикая, он сообщил, что английский посол, пронюхав о предстоящем прибытки
Франклина, потребовал, чтобы Вержен запретил этому американцу пребывание в
Париже.  Вержен  обещал  послу  выполнить  его  просьбу,  но,  по   совету
изобретательного  мосье  де  Бомарше,  курьера,  который  должен  передать
Франклину запрещение на въезд в Париж, направили в Гавр, где Франклина  не
было. А теперь, когда Франклин уже здесь, его, конечно,  никто  не  станет
высылать. Да, худо пришлось бы нам без нашего мосье де Бомарше!
   Покамест мистер Дин беседовал  так  со  своим  знаменитым  коллегой,  в
гостиницу явился нарядный арапчонок и доставил письмо  на  имя  Франклина.
Мосье Карон де Бомарше многословно извещал великого представителя  Запада,
что будет счастлив, если ему позволят прибыть  с  визитом  сегодня  же.  С
недовольным  видом  разглядывал  Франклин   красиво   написанное,   слегка
надушенное письмо. Затем, очень вежливо, велел передать, что слишком устал
и поэтому не может принять мосье де Бомарше сегодня.
   Езда и болтовня мистера Дина действительно утомили, извели  его,  и  он
был рад, когда мистер Дин наконец откланялся. Но тут явился  новый  гость,
которому он не хотел отказать, доктор Барбе Дюбур.
   Доктор Дюбур обнял Франклина, похлопал его по спине;  грузные,  старые,
они вдвоем почти заполнили маленькую комнатку гостиницы "Де ла Бель Имаж".
Доктор Дюбур не  уставал  твердить,  как  мололо  выглядит  и  как  хорошо
сохранился Франклин, а Франклин говорил то же самое о Дюбуре. Но в глубине
души каждый с огорчением отметил, как постарел другой, и Франклин тоскливо
подумал: "Вот и опять я  лгу,  десяток  надгробных  камней  не  сумели  бы
солгать лучше".
   Дюбур был вне себя от радости и ни на секунду но  умолкал.  Говорил  он
весело и беспорядочно. Рассказывал об общих знакомых, об Академии, о новых
произведениях, излагающих принципы физиократов (*11), об отставке министра
финансов Тюрго, о своих переводах трудов  Франклина,  о  жалком  состоянии
государственной  казны,  о  новом  директоре  финансов  Неккере  (*12),  о
Вержене, о придворных интригах. Он говорил по-английски, говорил  недурно,
но от волнения то и дело сбивался на французский.
   Он сто раз повторил, какое это счастье, что Франклин наконец-то  здесь.
Он,  Дюбур,  ничего   не   имеет   против   старательного,   патриотически
настроенного Сайласа Дина, но у того нет, разумеется,  достаточного  веса,
чтобы представлять революционную Америку. Не удивительно, что такой падкий
на сенсации сочинитель комедий,  как  мосье  де  Бомарше,  предстал  перед
дворцом  и  городом  в  роли  главного  защитника  Америки,   словно   вся
европейская деятельность в пользу Тринадцати Штатов сосредоточена у него в
доме.
   Когда незадолго до этого Сайлас Дин восторженно рассказывал ему о делах
мосье де Бомарше,  Франклин  сам  испытывал  некоторое  неудовольствие,  и
теперь он прекрасно понимал злость  своего  друга  Дюбура,  чувствовавшего
себя оттесненным. Но Франклин помнил и об энтузиазме, с каким  расхваливал
своего шефа юный Поль Тевено.
   - Я слыхал, - сказал он, - что этот  Бомарше  уже  отправил  в  Америку
солидную партию товаров, что-то около шести тысяч  ружей,  я  не  запомнил
точных цифр.
   - Да, конечно,  -  согласился  Дюбур,  -  когда  в  твоем  распоряжении
королевский Арсенал и тайный фонд министерства  иностранных  дел,  это  не
фокус.
   -  Неужели  все  средства  отпущены   королевским   правительством?   -
осведомился Франклин.
   - Кое-что, конечно, вложено и со стороны, - с  неудовольствием  признал
Дюбур. - Но откуда бы Бомарше ни набрал денег, - оживился он, - плохо  то,
что именно этого человека Париж считает представителем Америки.  Он  такой
несерьезный. - И Дюбур повторил по-французски:  -  Такой  несерьезный.  Но
теперь, - сказал он с облегчением, - этому пришел конец. Если здесь доктор
Франклин, Бомарше больше нечего делать. - И он нежно похлопал Франклина по
спине.
   Потом, за ужином, они говорили о литературных делах. Издатель мосье Руо
собирался выпустить большим тиражом популярную книжку  Франклина  "Путь  к
благосостоянию" во французском переводе Дюбура, под заголовком "La science
du bonhomme Richard" ["Поучения бедного Ричарда" (франц.)].  Доктор  Дюбур
полагал, что перевод ему особенно удался, вообще  спокойный  стиль  -  это
его, Дюбура, конек. И тут же, за обильной едой, которую  оба  поглощали  с
большим аппетитом, доктор Дюбур прочитал Франклину его притчи и  изречения
по-французски.
   На другой день, в сопровождении Дина и Дюбура,  Франклин  отправился  в
Париж. Там он остановился в Отель-д'Амбур, где до сих пор жил мистер  Дин.
Жилье оказалось тесным, и Вильям, которому было поручено разобрать  бумаги
деда, никак не мог справиться с  ними  в  этой  тесноте.  Разбросав  их  в
живописном беспорядке, мальчик стоял перед ними с милой и беспомощной,  но
ничуть не виноватой улыбкой.
   Слухи  о  Франклине  успели  уже  дойти  из   Нанта   в   Париж.   Едва
распространилось известие о его прибытии,  как  многочисленные  почитатели
доктора стали являться к  нему  с  визитами.  Среди  первых  был  Пьер  де
Бомарше. Франклин принял его вместе с двумя другими визитерами. Он  был  с
Пьером очень учтив, отметил в разговоре его заслуги  перед  Америкой,  но,
избегая всякой эмоциональности, с любезным видом пропустил мимо ушей слова
Бомарше, в которых  тот  выразил  надежду  на  возможность  обстоятельного
разговора с доктором  в  ближайшем  будущем.  Пьер  был  озадачен.  Но  со
свойственной  ему  беззаботностью  он  быстро  утешился.  Ведь   Поль   же
рассказывал, что и его Франклин сначала принял очень холодно, а потом стал
держаться иначе. Пьер не сомневался, что расположит американца к себе.
   А Франклин принимал других посетителей, они шли  нескончаемой  чередой.
Ему отвешивали поклоны, пожимали руку, его обнимали, с ним заговаривали на
беглом  французском  языке.  Он  сидел  грузный,  добродушный,  почтенный,
редкие, седые волосы падали ему на плечи. Время от времени он растягивал в
улыбке широкий рот, много слушал, мало говорил.
   У дверей Отель-д'Амбур дежурила толпа людей, жаждавших  воочию  увидеть
представителя Америки, свободы и философии.  Он  вышел  и  оказался  точно
таким, каким его расписала молва. На нем были железные очки  и  знаменитая
меховая шапка. Любопытные пришли в восторг. Вообще-то  Франклин  собирался
сесть в ожидавшую его карету и поехать. Но теперь, несмотря на то что было
скользко и холодно, он пошел пешком, опираясь  на  руку  красивого,  юного
Вильяма,  грациозно  поддерживавшего  своего  деда.  Повсюду   с   великим
человеком здоровались  почтительно  и  растроганно.  Франклин  отвечал  на
приветствия с веселой, лукавой улыбкой. Если можно  оказать  услугу  своей
стране такой недорогой ценой, он согласен носить меховую шапку хоть в мае.
   Все следующие дни имя Франклина  гремело  в  газетах,  произносилось  в
салонах и кафе. Лорд Стормонт выразил  Вержену  свое  возмущение.  Министр
полиции хотел было запретить публичное упоминание имени Франклина, но граф
Вержен боялся, что такое распоряжение покажется смешным, и его не издали.
   Воодушевление парижан все  росло  и  росло.  Подумать  только,  что  за
человек: изобретатель громоотвода, борец за независимость  Америки,  автор
первоклассных трудов по физике и по философии! Кто еще при таких  заслугах
отличался такой простотой? Патриархальный старик в очках и шубе - таким  и
только таким мог быть истинный  мудрец,  натурфилософ,  bonhomme  Richard,
органически сочетавший благороднейшие учения  древности  с  наукой  нового
времени. Славу своего "Франклина" парижане распространяли со  свойственной
им быстротой. Мосье Леонар, парикмахер  королевы,  лучший  в  мире  мастер
своего дела, ввел в моду новую дамскую прическу - высокий, завитой  парик,
имитировавший франклинскую меховую шапку, и назвал этот фасон "coiffure  a
la Franquelin" ["прическа а-ля Франклин" (франц.)]. Над каминами парижских
салонов, на  стенах  кафе,  на  табакерках  и  носовых  платках  появились
изображения  Франклина.  Портреты  его  продавались  на  каждом  углу,   у
рисовальщиков работы было по горло.
   Доктор  Дюбур  принес  своему  другу  один  из  таких  портретов.  Оба,
усмехаясь, стали его разглядывать. Франклин был изображен в меховой шапке,
в  железных  очках,  с  палкой  яблоневого  дерева,  ни  дать   ни   взять
добропорядочный обыватель, настоящий bonhomme. Обрамлением портрета служил
латинский стих, гласивший: "У неба он вырвал молнию, у тиранов - скипетр".
Почти  все   изображения   Франклина   появлялись   в   обрамлении   этого
антично-звонкого стиха. А сочинил этот стих барон  Тюрго,  бывший  министр
финансов, один из главных физиократов, друг Франклина.
   - Хороший стих, - сказал, разглядывая портрет, Франклин.
   - Да, - ответил Дюбур, - если у вас есть настоящий друг  и  почитатель,
так это Тюрго.
   - Жаль, что они прогнали его, - сказал Франклин. - Но я с самого начала
боялся, что он окажется недостаточно гибким для  Версаля.  Государственный
деятель не имеет права терять терпение, он должен подчас  искать  окольных
путей.
   - Во всяком случае, в американском вопросе, -  как  всегда,  запальчиво
возразил Дюбур, - Тюрго  проявил  достаточно  терпения.  Будучи  министром
финансов, он не давал на Америку ни одного су. Я не  раз  уговаривал  его,
как поп умирающего, а  у  него  на  все  был  один  ответ:  "Дело  Америки
прогрессивно, поэтому оно победит и без  наших  денег.  Деньги  нужны  для
своих собственных реформ".
   - Не был ли он по-своему прав? - спросил Франклин.
   Доктор Дюбур поглядел на него с упреком.
   Такая объективность  Франклина  не  переставала  удивлять  его  друзей.
Доктор Дюбур  и  многие  сочувствовавшие  Америке  парижские  интеллигенты
понимали,  что  двор,  конечно,  не  может  прийти   в   восторг   от   их
демократического рвения; но неужели Версаль не в состоянии  понять,  какие
огромные возможности открываются благодаря американской войне для расплаты
с англичанами за поражение и мирный договор 1763 года? Этих  интеллигентов
приводила  в  негодование  выжидательная   политика   косных   французских
министров. Пора наконец-то, черт  побери,  признать  Соединенные  Штаты  и
заключить с ними торговое соглашение.
   Франклин, напротив, находил поведение французского правительства вполне
естественным и даже единственно возможным. Состояние французских  финансов
внушало тревогу; воина, даже самая  победоносная,  привела  бы  Францию  к
катастрофе. Поэтому даже такой ярый  приверженец  американских  идей,  как
Тюрго, был решительным  противником  оказания  помощи  американцам,  -  он
боялся вызвать войну с Англией. В будущем Франция могла воевать  лишь  при
поддержке своих союзников - Испании и Австрии. Но  абсолютистская  Австрия
не  была  заинтересована  в  победе  республиканской  Америки,  а  Испания
опасалась, что такая победа побудит к восстанию ее собственные колонии.
   Учитывая эту обстановку, Франклин не разделял возмущения  и  нетерпения
Дюбура и ему подобных; примирившись с перспективой длительного  выжидания,
он решил не смущать министров никакими демонстрациями.
   Но если французскому правительству приходилось соблюдать  осторожность,
то для народа такая сдержанность не была обязательна. Располагать  парижан
в пользу  своего  дела  Франклин  мог  без  всяких  помех.  А  завоевывать
общественное мнение он научился уже  давно,  недаром  он  был  печатником,
издателем, писателем и государственным деятелем. Он родился на свет, чтобы
быть инженером человеческих душ, в этом было его пр