го мелькнула мысль, что если он не живет вместе с
Терезой, то в этом есть и своя хорошая сторона.
   Но сегодня, полный своей великой новостью, он радовался,  что  она  его
вызвала. В самом веселом настроении он тотчас же отправился в  Медон.  Ему
не терпелось  ее  увидеть,  ему  казалось,  что  карета  движется  слишком
медленно. На этот раз он нашел, что дом, в сущности, недурен. Ведь простое
убранство сейчас самое модное. У Терезы хороший  вкус,  она  знает,  какая
оправа ей нужна.
   Она вышла ему навстречу, и он тотчас заметил, что сегодня она не такая,
как всегда; она казалась веселой, но необычно смущенной. Едва они вошли  в
дом, она сказала:
   - Мне нужно тебе кое-что сообщить, Пьер.
   Однако Тереза, всегда такая уверенная и спокойная, не находила  сегодня
нужных слов, она улыбалась, останавливалась на середине фразы, и все это в
каком-то счастливом замешательстве.
   Пьер понял не сразу. Когда же понял, пришел в бурный восторг.  Ребенок,
у него будет ребенок от Терезы. От первого брака у  него  не  было  детей,
дети от второго брака умерли.  В  Испании  у  него,  вероятно,  подрастает
ребенок, но мать рассталась с ним в гневе, и ему так и не  удалось  ничего
узнать толком. Ребенок от Терезы - это великолепно.
   И эту радостную весть он узнал чуть ли не в тот же  самый  день,  когда
добился пересмотра своего судебного дела.
   Боже мой, ведь Тереза еще  ничего  не  знает  о  его  успехе.  Он  стал
рассказывать.  Воодушевился.  Его  воодушевление  передалось  Терезе.  Она
участвовала  в  его  долгой  борьбе,  и   вот   теперь   благодаря   своей
настойчивости, своей гибкости, своей  энергии,  своей  хитрости  и  своему
терпению он победил. Она испытывала такой  же  подъем,  как  тогда,  когда
впервые прочитала его брошюры, более того - она думала про себя:  сбылось!
На ее большом, красивом лице выступил легкий румянец, а рот приоткрылся  в
счастливой улыбке.
   - Сегодня хороший день, Пьер, - сказала  она.  Она  говорила  тихо,  но
голос ее звучал еще полнее, еще глубже, чем обычно.
   Только теперь,  когда  кто-то  целиком  разделял  его  гордую  радость,
счастье Пьера достигло вершины. Да, Тереза понимала его лучше,  чем  любая
другая женщина на свете, она была поистине  нареченной.  Они  должны  быть
вместе, и теперь больше, чем когда-либо.
   - Да, - подхватил он ее слова, - это действительно большой день. - И  с
жаром продолжал: - А теперь мы поженимся, Тереза, не хочу  больше  слышать
никаких возражений.
   Но не успел он кончить фразу, как дом снова перестал ему нравиться.
   - Как только меня реабилитируют, - заключил он, - мы поженимся.
   Она задумалась, и ее большие серые глаза под высоко  поднятыми  бровями
чуть потемнели.
   - Если ты считаешь это нужным, Пьер, - сказала она все так же тихо,  но
без обычной уверенности. - Сколько времени, - продолжала она, -  потребует
твоя реабилитация?
   - Это может произойти очень скоро, месяца через два-три, - ответил он.
   Так оно и было. Но из-за судебного произвола дело могло  затянуться,  и
он чувствовал некоторую неловкость оттого, что обусловил свое  предложение
каким-то сроком. Но как бы то ни было, предложение сделано, и хорошо,  что
она не обиделась. Они больше не  говорили  об  этом,  зато  Пьер  особенно
весело и усердно принялся предлагать ей  разные  имена  для  ребенка.  Они
решили, что мальчика назовут Александром, а девочку - Эжени.
   - Тогда, значит, первый свой  корабль,  который  пойдет  в  Америку,  -
заявил с энтузиазмом Пьер, - я назову "Александр",  а  второй  -  "Эжени",
чтобы предусмотреть оба случая.


   В замке Этьоль, резиденции мосье Ленормана, праздновали  день  рождения
хозяина, которому исполнился шестьдесят один год. Мосье Ленорман  славился
своими празднествами, к нему любили ходить в гости.
   Прекрасный английский парк при замке  как  нельзя  более  подходил  для
светских приемов. Погода стояла великолепная, дул ветерок, и слишком жарко
не было. На большинстве дам были пестрые платья и большие  светлые  шляпы.
Гости устраивались  в  шатрах  и  на  газонах,  у  разостланных  на  траве
скатертей, ели, пили, играли в незатейливые игры. Кто питал пристрастие  к
играм более азартным, чем жмурки или крикет,  для  тех  были  приготовлены
ломберные столы на воздухе и в помещении. В самое жаркое время  дня  можно
было расположиться на диванчиках, специально для этого поставленных в тени
деревьев, на террасах и в самом доме.
   Теперь, когда стало прохладнее, весь огромный парк  наполнился  людьми.
От внимания гостей не ускользнуло присутствие большого  числа  придворных.
Здесь были герцог д'Эйан, граф  и  графиня  де  Ноай,  молодой  герцог  де
Ларошфуко, а  также  супруга  премьер-министра,  мадам  де  Морепа.  Общее
внимание  обращала  на  себя  Дезире  Менар.  Репетиции  "Жоржа   Дандена"
поглощали почти все ее  время;  но  мосье  Ленорман,  может  быть,  именно
потому, что она готовила роль Анжелики, необычайно  настойчиво  просил  ее
приехать. И вот она здесь; яркая, изящная, рыжеволосая, очень уверенная  в
себе, она несколько вызывающе прогуливалась по газонам в окружении мужчин.
   Мадам де Морепа, по обыкновению, находилась в обществе своей  ближайшей
подруги, принцессы Монбарей. Они сидели на террасе, потягивали охлажденный
во льду лимонад и весело злословили о других  гостях.  Указав  глазами  на
Дезире, мадам де Морена сказала:
   - Подумать только, что такая тоненькая  гусеница  гложет  такой  жирный
лист.
   Было здесь много совсем молодых людей, даже  детей,  -  мосье  Ленорман
любил   молодежь.   Принцесса   Монбарей   также   привезла   свою   дочь,
четырнадцатилетнюю Веронику, очень серьезную девочку.
   - Плохие нынче времена для детей, - жаловалась  мадам  де  Монбарей.  -
Наше поколение правильно воспитывали, наши монастырские дамы еще прививали
нам вкус к радостям жизни. А поглядите на теперешних девиц,  поглядите  на
мою Веронику, дорогая. В какую брюзгу ее превратили. С тех пор как  у  нас
отняли религию, наши дети стали скучны и нравственны. Что это за  мальчик,
с которым она беседует? Разве у него не дьявольски унылый вид?
   Мальчик, с которым беседовала Вероника, был Фелисьен  Лепин,  племянник
мосье Пьера де Бомарше. Молодой  человек  с  угловатым,  суровым  лицом  и
большими задумчивыми глазами, в длинном, табачного цвета сюртуке  выглядел
неуклюжим среди пестрой, живой толпы. Голова шагавшей рядом с ним  девочки
казалась слишком большой на ее  худеньких  обнаженных  плечах,  а  пышная,
белая в цветах юбка подчеркивала трогательную тонкость ее талии. Так -  не
по  годам  взрослые  и  задумчивые  -  бродили  эти  дети  среди   шумной,
праздничной сутолоки, словно они здесь  были  одни.  Во  время  знакомства
Вероника бросила на Фелисьена  испытующий,  но  в  то  же  время  ласковый
взгляд,  и  мальчик,  обычно  замкнутый   и   смущенный   поддразниваниями
товарищей, сразу почувствовал к ней доверие. Робко и  косноязычно  пытался
он теперь рассказать ей  о  своих  переживаниях.  Этот  тон  был  по  душе
Веронике. Глядя на него большими теплыми глазами, она призналась ему,  что
часто и сама чувствует себя чужой и одинокой среди подруг.
   Дети уселись  у  входа  в  искусственный  грот.  Они  расположились  на
неудобных, высеченных в камне сиденьях, и под  плеск  фонтана  Фелисьен  с
гордостью  и  смущением  поведал  девочке,  что   ему   случается   читать
запрещенные  книги.  Он  прочел  даже  две  книги   всеми   поносимого   и
преследуемого властями философа Жан-Жака Руссо. Прочитав эти сочинения, он
стал другим человеком. Жизнь людей вокруг него представляется  ему  с  тех
пор искусственной, легкомысленной, запутанной и греховной. Мы живем  среди
сплошных  извращений  и  предрассудков,  далекие  от  того   естественного
состояния, для которого  предназначены  создавшим  нас  высшим  существом.
Много лучше, чем наша жизнь, жизнь подлинных детей природы, так называемых
дикарей. Не разделяет ли она это мнение,  спросил  он  Веронику  смущенно,
решительно и мрачно одергивая слишком длинные рукава своего кафтана.
   Вероника отвечала, что ей приходилось  слышать  о  Жан-Жаке  Руссо.  Но
ясное представление об идеях Руссо она  получила  впервые  только  сейчас,
благодаря  Фелисьену.  Эти  идеи  ей  очень  близки.  Торжества,  подобные
сегодняшнему, ей тоже  не  доставляют  радости,  и  она  тоже  мечтает  об
уединении на лоне природы.
   Затем Фелисьен рассказал о своем дяде, мосье де Бомарше.  Тот  живет  в
самой гуще шумного мира цивилизации, но знает толк и во многом другом,  он
восприимчив ко всем великим идеям. С таинственным видом Фелисьен прибавил,
что мосье де Бомарше, по-видимому, даже участвует в создании того  царства
свободы, разума и близости к природе,  которое  сейчас  строится  в  Новом
Свете. И все-таки он, Фелисьен, не  в  силах  преодолеть  свою  робость  и
заговорить с мосье де Бомарше о  том,  что  его,  Фелисьена,  так  глубоко
волнует. Она, заключил Фелисьен смущенно и восторженно, первая, с  кем  он
говорит об этих вещах.
   К ним подошел Поль Тевено. Он раскраснелся,  у  него  был  возбужденный
вид. С жадностью больного, дни  которого  сочтены,  он  всегда  тянулся  к
людям, искал дружбы, любви, сенсаций,  и  присутствие  стольких  красивых,
молодых, празднично одетых женщин оказывало на него живительное  действие.
Строгая, несколько высокомерная простота Вероники очень его привлекала. Он
поздоровался с молодыми людьми, сел с ними  рядом,  попытался  вступить  в
разговор. Но они отвечали ему односложно, и, поняв, что он  здесь  лишний,
Поль огорченно умолк и удалился.
   Он досадовал на свою неловкость. Он дал себя  оттеснить  этому  ребенку
Фелисьену. Мосье де Бомарше повел бы себя на его  месте  совсем  по-иному.
Тот самым любезным и непринужденным  образом  отодвинул  бы  Фелисьена  на
задний план и добился бы, чтобы маленькая Монбарей  замечала  только  его,
Бомарше. Поля всегда восхищала в Пьере легкость, с которой тот  приобретал
друзей и завоевывал женщин.
   Собственно говоря, он, Поль, не мог жаловаться на отсутствие  успеха  у
женщин. Но стоило женщине, которой  он  добивался,  не  обратить  на  него
внимания, как он робел, терял  мужество  и  чувствовал  себя  подавленным.
Может  быть,  причиной  этой  робости  было  ощущение  своего  физического
убожества. Однако он сознавал, что лицо его достаточно  страстно,  умно  и
даже привлекательно, чтобы женщина забыла о его жалком теле.
   Он заметил рослую девушку, одиноко  сидевшую  на  скамье.  У  нее  были
живые, с длинными ресницами глаза, крылатые, смелые брови, полный, сильный
подбородок; вырез дорогого, очень простого лилово-розового платья открывал
смуглые, тускло блестевшие плечи и грудь.  Поль  часто  бывал  в  обществе
Терезы, но никогда он не видел ее такой; ему казалось,  что  он  видит  ее
впервые.
   Пьер представлялся ему баловнем судьбы. Жизнь  Пьера  была  непрерывным
потоком потрясающих событии, и поток этот становился все  шире  и  громче.
Ему же, Полю, жить осталось немного, а что он успел взять от жизни?  Пьер,
наверно, даже не сознает, какой он  счастливый.  Он  берет  все,  что  ему
достается, как нечто само собой разумеющееся.
   Увидев Поля, Тереза улыбнулась ему.  Ей  нравился  этот  по-мальчишески
беспокойный и явно влюбленный в нее человек, она знала об  его  болезни  и
относилась к нему с большим  сочувствием.  Пьер  никогда  не  скупился  на
похвалы энергии Поля, и Тереза видела, как предан Поль Пьеру.
   Она подвинулась и попросила Поля присесть с ней рядом. Они  говорили  о
предприятии Пьера, он рассказал ей об объеме этого  нового  дела,  об  его
заманчивых и опасных сторонах. Деловые подробности не  очень  интересовали
Терезу, но ей было приятно, что Пьер  сообщил  ей  только  о  политическом
значении американского предприятия и умолчал о своем личном риске.
   Ее удивляло, что Пьера до сих пор нет.  Поль  тоже  был  поражен.  Всем
недоставало Пьера; он бывал душой знаменитых празднеств мосье Ленормана.
   Наконец Пьер пришел. Он обнял Шарло и извинился за опоздание. Когда  он
уже выезжал из дому, явился курьер с заокеанской почтой, и  он,  Пьер,  не
мог устоять перед  искушением  прочитать  ее  немедленно.  Его  нетерпение
оправдало себя, продолжал он  с  самым  загадочным  и  сияющим  видом.  Он
получил чрезвычайной  важности  известия  из  Америки  и  просит  у  мосье
Ленормана разрешения поделиться ими с ним и с его гостями.
   Он стал на холмик под старым кленом, а гости, любопытствуя,  собирались
вокруг него. И вот он стоял, окруженный нарядными мужчинами  и  дамами  из
Парижа и из Версаля, ждавшими, что он скажет. И когда наступила тишина,  а
потом и глубокая тишина, он начал:
   - Дамы и господа. Только что к  нам  прибыл  документ,  в  начале  июля
единогласно одобренный и провозглашенный Конгрессом Объединенных  Колоний,
или, вернее,  Конгрессом  Соединенных  Штатов  Америки.  У  меня  в  руках
подлинный  текст  этого  воззвания  на  английском  языке.  Позвольте  мне
перевести вам его. Правда, мой перевод будет несколько поверхностным и  не
сумеет передать всей силы оригинала, превосходно сочетающего спокойствие с
пафосом.
   И, переводя, он огласил этот документ:
   - "Если ход событий вынуждает  один  народ  порвать  политические  узы,
связывающие его с другим  народом,  чтобы  занять  среди  держав  мира  то
независимое и равноправное положение, на которое  ему  дают  право  законы
природы, - уважение  к  мнению  человечества  требует,  чтобы  этот  народ
изложил причины, толкнувшие его на такой разрыв.
   Мы считаем, и это истины, не нуждающиеся  в  доказательствах,  что  все
люди созданы  равными,  что  они  наделены  творцом  такими  неотъемлемыми
правами, как жизнь, свобода  и  стремление  к  счастью.  Мы  считаем,  что
правительства у людей на то и существуют, чтобы охранять эти права, и  что
права  и  полномочия  правительств  зависят   от   согласия   управляемых.
Следовательно, если какая-либо система управления отступает от этих  целей
или вовсе ими пренебрегает, то народ  имеет  право,  изменив  или  отменив
старую систему, создать новое, основанное на таких  принципах  управление,
все  формы  и  полномочия  которого  были  бы  направлены  на  обеспечение
безопасности и счастья народа".
   Читая эти фразы, Пьер воодушевлялся, заново. Ему было  важнее  передать
слушателям впечатление, которое произвел на  него  американский  документ,
чем точно его перевести. И  это  ему  удалось.  Увлекшись  сам,  он  увлек
других. Он стоял на холмике под развесистыми ветвями старого  клена,  а  к
нему устремлялось множество взволнованных взглядов. К Пьеру подбежала одна
из собак Ленормана, большой черно-белый пятнистый дог; держа в одной  руке
листок, он стал другою гладить голову  пса.  Пьер  стоял  выпрямившись,  с
сияющим лицом, а собака  доверчиво  льнула  к  нему.  Иногда  от  волнения
звонкий его голос делался хриплым, но он  не  старался  говорить  красиво;
если перевод сразу  не  удавался,  он,  не  стесняясь,  обрывал  фразу  на
середине и начинал ее  снова.  Как  раз  поэтому  слова  его  звучали  так
непосредственно, что казалось, будто они родились только сейчас.
   - "Осторожность и мудрость требуют, - читал он, - чтобы  правительства,
державшиеся длительное время, не менялись  по  незначительным,  преходящим
причинам. Опыт показывает, что люди склонны скорее сносить  зло,  покамест
оно терпимо, чем пресекать его, устраняя формы, с которыми они сжились. Но
если  бесконечные  злоупотребления   и   акты   произвола   неукоснительно
преследуют одну и ту же цель - навязать народу  деспотический  абсолютизм,
то народ этот вправе и обязан  свергнуть  правительство  и  создать  новые
гарантии своей безопасности в будущем. Именно  таким  было  страдальческое
терпение этих колоний. Именно такова необходимость, заставляющая  их  ныне
изменить прежнюю систему управления".
   То, что читал Пьер, было для его слушателей не  ново.  Это  были  идеи,
знакомые им по книгам Монтескье, Гельвеция, Вольтера, Руссо.  Но  если  до
сих пор эти идеи воспринимались только как некая игра остроумия, то теперь
они стали вдруг делами, политическими фактами; они звучали не  со  страниц
книг и не из уст философа, - нет, их  провозгласили  своим  девизом  люди,
решившие построить новое государство.
   Стояла глубокая тишина. Даже вышколенные лакеи, привыкшие  и  обязанные
неустанно прислуживать, изменили своему обыкновению; с  блюдами  в  руках,
вытянув шеи, напряженно ловя каждое слово, застыли они на краю лужайки.  В
заполненном людьми парке было так тихо, что стали слышны и пенье  птиц,  и
малейшее  дуновение  ветра.  Все,  не  отрывая  глаз,  глядели  на  Пьера,
большинство - с восхищением, некоторые - с недовольством,  словно  он  сам
был автором этой декларации. Многие знали, что  у  него  какие-то  дела  с
повстанцами,  иные  посмеивались  над  этими  делами  сверхпредприимчивого
дельца. Теперь над ним уже никто не посмеивался. Теперь  все  чувствовали,
все знали, что этому  Пьеру  Карону  де  Бомарше  поручено  дело  мирового
значения, что он  олицетворяет  участие  Франции  в  грандиозном  замысле,
осуществляемом по ту сторону океана.
   А Пьер читал:
   -   "История   нынешнего   короля   Великобритании   -   это    история
непрекращающихся  несправедливостей  и   произвола,   это   хроника   дел,
единственная цель которых -  абсолютная  тирания  над  нашими  штатами.  В
доказательство   своей    правоты    мы    предлагаем    вниманию    всего
непредубежденного мира следующие  факты.  Он  отказался  одобрить  законы,
крайне полезные и крайне необходимые для общественного блага, он с помощью
своих  губернаторов   затягивал   утверждение   неотложных   законов,   он
чрезвычайно небрежно относился к своей обязанности изучать  законопроекты.
Он созывал законодательные корпорации в местах, где они никогда прежде  не
заседали, в  местах  неподходящих,  неудобных  и  удаленных  от  хранилища
государственных актов, преследуя только одну  цель  -  придраться  к  этим
корпорациям и тем самым воспрепятствовать их деятельности".
   Большими, карими, сияющими глазами глядел на своего друга и  повелителя
Поль Тевено. Он стоял в неизящной позе, в его вялых, обвисших плечах  было
что-то жалкое, но  его  красивая,  одухотворенная  голова  жадно  тянулась
вперед: он впитывал в себя каждую фразу обвинения, выдвинутого  Конгрессом
Соединенных Штатов против английского короля. Поль забыл о стоявших вокруг
него женщинах, забыл о своей болезни, в его душе отдавалось  музыкой  все,
что он  слышал,  -  низложение  недостойного  монарха,  свобода,  Америка,
великая война, оружие для Америки, великая миссия, на его друга пал  выбор
и на него самого.
   Графиня Морена, супруга премьер-министра, тоже слушала теперь  молча  и
не отрываясь. Когда Пьер начал говорить, она как раз нашептывала  какой-то
анекдот своей подруге Монбарей. Но тут произошло нечто такое, чего  с  ней
никогда еще не случалось. Молодой герцог  де  Ларошфуко  сердитым  шепотом
сказал ей:
   - Пожалуйста, не мешайте, мадам. - И, скорее пораженная, чем обиженная,
она умолкла на полуслове.
   Терезе кто-то разостлал плед на выложенном дерном холмике.  Там  она  и
сидела,  и  ее  большое,  живое  лицо  было  устремлено  к  ее   другу   и
возлюбленному. Сосредоточенно слушала она фразы,  которые  он  произносил,
она пила их, она видела его пылавшее прекрасным волнением лицо, она  очень
его любила. Он умолчал в разговоре с ней о деловом риске, связанном с  его
предприятием.  Дело,  за  которое  он  боролся,  было  благородным   делом
гражданской свободы. То, что  он  говорил,  и  то,  как  он  это  говорил,
напоминало слова, которые однажды толкнули ее к нему, напоминало фразы  из
брошюр времен его злосчастного процесса, когда он  боролся  не  только  за
себя, но и за право и справедливость для всех, когда он от  имени  граждан
всего мира выступал против аристократии, п