ь
за все это Вильям оставил ее в  нужде,  когда  вследствие  его  глупого  и
дерзкого поведения Конгресс  вынужден  был  его  арестовать.  Правда,  он,
старик, послал ей тогда  немного  денег,  он  помнил  точно  -  шестьдесят
долларов, больше он не мог: это вызвало бы злобные пересуды. Он вспомнил и
ее ответ, скромное письмо, полное почтения, благодарности и робких  просьб
за мужа. Да, это было трогательное письмо. И вот она умерла, и у арестанта
Вильяма не осталось ни одного близкого человека на свете.
   Вильям  мог  сделать  так,  чтобы  жене  его  не  пришлось  умирать   в
одиночестве.  Конгресс  обошелся  с  ним  мягко,  из  уважения  к  доктору
Франклину. Но своим упрямством и высокомерием Вильям принудил  Конгресс  к
более суровым мерам. Отпущенный на честное слово, он напился и в  компании
своих единомышленников глупо поносил Тринадцать  Штатов.  Страже,  которая
вежливо призвала его к порядку, он грозил виселицей. И  если  за  эти  два
года Вильяма давно не обменяли как заложника, то виной тому был только его
строптивый характер.
   Тюрьма Личфилд не была приятным местопребыванием;  мальчика,  вероятно,
терзали тяжелые и мрачные мысли, когда он узнал о смерти своей жены.  Если
бы после ее  смерти  Вильям  захотел  подвести  итог,  он  должен  был  бы
признаться себе, что проиграл и погубил свою жизнь. А  ведь  у  него  были
великолепные возможности, гораздо лучшие,  чем  у  его  отца.  Он  обладал
титулами и чинами в очень молодые годы. Если он покрыл себя таким позором,
ему некого в этом винить, кроме себя самого.
   Франклин сидел мрачный, погруженный в тяжелые мысли. У Вильяма не  было
детей от жены. Старый Франклин мог бы скрасить сыну много  тяжелых  минут,
если бы сообщил ему, что юный Вильям собирается  стать  отцом.  Но  он  не
доставит ему этой радости, он не станет облегчать жизнь предателю.
   Вениамин Франклин был справедлив,  он  всегда  старался  разобраться  в
побуждениях других людей, даже если его сердили их поступки. Но когда дело
шло об американцах, которые держали сторону дурака короля  и  его  дураков
министров, он не мог оставаться беспристрастным. А уж если  его  сын,  его
мальчик,  примкнул  к  этой  партии,  тут  он  и   не   хотел   оставаться
беспристрастным. Этот мальчик был уже далеко  не  молод,  ему  было  почти
пятьдесят, пора бы и поумнеть. Впрочем, он и раньше мог быть умней. Все мы
люди, все подвержены заблуждениям, и мнения наши складываются  обычно  под
влиянием внешних обстоятельств. Франклин  сам  добивался,  чтобы  мальчика
сделали губернатором короля.  Понятно,  что  мальчику  хотелось  и  дальше
верить в справедливость дела того, чей хлеб он ел. Но Вильям мог  остаться
нейтральным. Он не должен был поднимать оружие против отца.
   Нелады между отцами и детьми были в ту пору  нередки.  Дочь  его  друга
Отиса бежала с английским майором. Старику Отису тоже было нелегко.
   Франклину  было  жаль  Вильяма,  но  гнев  заглушал  в  нем  скорбь   и
сочувствие. Он любил своего сына и поэтому ненавидел его больше, чем  кого
бы то ни было на свете. Не в характере Вениамина Франклина было навязывать
советы человеку, который их не слушает. Но мальчику  он  их  навязывал.  У
него устал язык, так много он  говорил  с  ним,  так  много  приводил  ему
разумных доводов, так мягко убеждал, так гневно предостерегал, но  мальчик
и слушать не хотел. Он был придворным, он весь  был  пропитан  тщеславием,
чванством, как эти вот версальские щеголи. Смешно и трагично: сын служанки
Барбары - и вдруг придворный. Поделом ему,  хвастуну,  дураку,  драчливому
петуху, вот и сидит в  Личфилде,  а  жена  его  скончалась  в  Перт-Амбой.
Франклин злорадствовал, ему было приятно, что его сын Вильям изведал такую
боль.
   Внезапно перед ним возникло лицо его друга  Дюбура.  Он  вспомнил,  как
тот, цитируя одно из своих латинских  изречений,  вдруг  остановился  и  в
наивном  страхе  закрыл  рот  рукой.  Изречение  это   гласило:   "Acerima
proximorum odia. - Нет ничего горше, чем ненависть близких друг к другу".
   Ненавидел ли его мальчик? Да. В противном случае он не поднял бы  такой
шум, когда перешел к противникам. Он сам не захотел, чтобы его обменяли, и
все для того, чтобы досадить отцу. Вильям знал, что письма его  вскрывают,
и тем не менее тайком посылал из тюрьмы дурацкие, упрямые письма,  заверяя
Лондон в своей непоколебимой преданности королю. Он хотел показать всем: я
совсем не такой, как мой отец, я не желаю иметь с ним ничего общего.
   Разве он, Франклин, заслужил это? Он взял Вильяма к себе в  дом  совсем
ребенком, усыновил его, брал с собой в путешествия, дал ему в Англии самое
лучшее воспитание, гораздо лучшее, чем можно было дать в Америке. Он помог
ему получить ученую степень в Оксфорде, выхлопотал ему должность  и  чины;
он всегда обращался с ним не только как отец с сыном, но  и  как  друг  со
своим близким другом.
   Многие говорили, что мальчик очень на него  похож,  говорили,  лишь  бы
польстить ему; ибо Вильям очень красив, красивее, чем был Вениамин даже  в
годы расцвета.  В  Вильяме  есть  непринужденное  изящество,  которого  не
хватает ему, старику. Вообще же  природа  и  постоянное  общение  с  отцом
наделили Вильяма многими  чертами  Вениамина.  Вильям  рассказывал  те  же
анекдоты, с тем же выражением, что и отец,  и  эти  подчас  рискованные  и
непристойные истории звучали  в  устах  элегантного  губернатора  особенно
впечатляюще. У Вильяма было так много общего с отцом в походке,  в  манере
держать себя, в мельчайших жестах, в интонациях. Во многих  второстепенных
вопросах Вильям поступал так же, как поступил бы он,  Вениамин.  А  вот  в
главном Вильям повел себя отвратительно, глупо,  эгоистически  подло,  как
предатель и трус. Именно эта схожесть и в то же время несхожесть удваивала
злость Франклина на сына. Он не любил громких слов и все-таки часто думал:
"Он растоптал мне сердце, и поделом ему, пусть и у него болит сердце".
   В  этот  вечер  Франклин  выпил  больше  обычного,  больше,   чем   ему
разрешалось; он пил, чтобы заснуть. Но заснул он с трудом, спал  плохо,  и
наутро его мучила подагра. "В этом тоже виноват Вильям", - подумал  он  и,
подумав, улыбнулся.


   Юный Вильям Темпль, сияющий и важный, влетел в комнату.
   - Он здесь, - возвестил он, - они несут его.
   Франклин знал, что он - это  его  бюст,  бюст  работы  Гудона.  Тяжелое
каменное изваяние - бюст  и  цоколь  -  втащили  в  "Зеленую  библиотеку",
любимую комнату Франклина. Они стояли перед ним втроем, Франклин,  молодой
Вильям и де ла Мотт. Никто не произнес ни слова, да и  что  значили  слова
перед  таким  творением.  Постояв,  молодые  люди,  словно   сговорившись,
тихонько удалились и оставили Франклина наедине с бюстом, со своей славой.
   Бюст  был  небольшой,  но,   казалось,   заполнял   всю   комнату.   Он
реалистически воспроизводил выпуклый череп, резкие складки поперек  лба  и
возле носа, тяжелый двойной подбородок, густые брови, глубокие морщины под
глазами. Художник не приукрасил эту голову, но никакой  мелочной  точности
не было тут и в помине. Это был тот Вениамин Франклин,  которого  любил  и
которым восхищался  Париж.  В  этом  произведении  не  было  той  манерной
красивости, которая, зародившись  в  Версале,  распространилась  по  всему
миру. Каждая складка лица дышала величием и благородной простотой.
   Франклин сидел в удобном кресле,  развалившись,  ощущая  во  всем  теле
усталость от бессонной ночи. Белая мраморная голова с задумчивыми и все же
зоркими глазами - и загорелая живая, с печальными глазами,  смотрели  друг
на друга. Кто же из них настоящий Франклин? Мраморный, с  его  ясностью  и
чистотой, или подагрический старик с расплывшимся дряблым телом,  усталый,
полный внутреннего смятения?
   Мрамор говорил не всю правду. Мрамор лгал. Старый Вениамин Франклин был
вовсе не просветленным, исполненным  достоинства  и  величия  героем.  Его
терзали мрачные желания и страсти.
   Он думал, что навсегда покончил с мыслями о сыне. А всю  ночь  напролет
его мучили эти мысли, и теперь, при взгляде на бюст, они вновь не дают ему
покоя.
   Годы заключения и смерть жены, вероятно,  научили  Вильяма  уму-разуму.
Некоторое время он будет вести себя не так нагло, и при  ближайшем  обмене
пленными его доставят на английскую территорию. Там он с  удвоенным  жаром
станет бороться против "мятежников", против него,  старика.  И  английским
газетам опять будет о чем писать, они подымут крик о  том,  как  горячо  и
энергично защищает губернатор Франклин дело его британского  величества  и
как это трагикомично, что старый бунтовщик Франклин не смог перетянуть  на
свою сторону даже собственного сына. И Вильям  будет  злорадствовать:  это
причинит отцу такую боль.
   Нет, он не причинит ему боли. Он, Вениамин  Франклин,  вырвет  сына  из
своих мыслей и из своего сердца.
   Он уже вырвал его.  И  всеми  силами  он  старается  подавить  мысли  о
Вильяме. Франклин выпрямляется, сжимает губы, глаза его становятся жестче.
Сам того не подозревая, он становится похож на бюст.
   Но это длится недолго. У него болит нога. Он снимает башмак и чулок  и,
тихонько  охая,  растирает  ногу.  Бессмысленно  сваливать  вину  за   все
случившееся  на  одного  Вильяма.  Теперь,  когда  каменные  глаза   бюста
устремлены на него, он понимает, что,  злясь  на  Вильяма,  он  злится  на
самого себя. Он очень хорошо обращался с мальчиком,  как  настоящий  отец,
как настоящий друг. Он желал  ему  добра  и  не  допускал,  чтобы  мальчик
встречался с матерью. Но это было неправильно, это было тяжелой ошибкой.
   Воспоминание о матери, о служанке Барбаре, было не из приятных.  Десять
фунтов годового жалованья получала служанка Барбара, он  добавил  еще  два
фунта и внушил ей, что ни при  каких  обстоятельствах  ребенок  не  должен
догадываться, что она  его  мать.  Вспоминая  сейчас  Барбару,  неуклюжую,
глупую и некрасивую, он не понимал, как мог он  с  ней  сойтись.  В  пору,
когда его терзали вожделения юности, у него было много таких  женщин.  Это
были мимолетные, страстные и тайные связи. Но все эти  доступные  женщины,
служанки, проститутки, ему не нравились. По утрам он всякий раз давал себе
слово обуздать себя, а вечером снова бежал к  ним.  Он  стыдился  Барбары,
потому что стыдился себя. Но  у  него  был  и  особый  повод  скрывать  их
отношения: к нему могли применить действовавший  тогда  еще  закон,  и  он
получил бы сто двадцать один удар плетью у позорного столба в Филадельфии.
Впрочем, не будь даже этой угрозы, он постарался бы скрыть свою  связь  со
служанкой Барбарой. Он был непомерно горд и заносчив в то время.
   Барбара забеременела в марте тридцатого года; В этом месяце  он  был  у
нее четыре раза. О декабре того года, о неделях до и после ее родов он  не
мог вспомнить без тяжелого чувства. Барбара не восстала против него, да  и
вряд ли могла восстать, - она всецело от него зависела. Она согласилась на
два фунта прибавки к жалованью и подчинилась его желанию,  его  приказанию
молчать. Разумеется, кое-какие слухи просочились. Ему не раз  намекали  на
его предосудительный образ жизни, и  когда  служанка  Барбара  умерла,  он
вздохнул с облегчением. Он любил писать эпитафии, но  ей  он  не  посвятил
надписи ни в стихах, ни в прозе. Он даже не положил камня на ее безымянную
могилу. Она лежала в сырой земле, ее погребли и забыли.
   Он не хотел, чтобы сын знал, кто его мать. Но он не мог помешать  своей
жене Деборе, которая в порыве ярости обрушивалась на ребенка. Она  осыпала
его самыми грубыми ругательствами, называла ублюдком  и  кричала,  что  от
сына такой твари, дряни, шлюхи и девки нельзя  ждать  ничего  хорошего.  В
конце концов все обошлось. Дебора была, по  существу,  добрая  женщина,  и
после того, как он увез сына из дому, мальчик  и  мачеха  стали  прекрасно
ладить друг с другом. И если Вильяму в детстве  пришлось  много  страдать,
слушая, как его ругают  ублюдком,  то  впоследствии  Вениамин  воздал  ему
сторицей за все огорчения. Он добился от короля и университета  титулов  и
должностей, которые вознаградили юношу  за  перенесенные  оскорбления.  Но
"ублюдок" ничего не забыл. Он не отдал своих титулов и  постов,  когда  их
потребовали обратно, он ожесточенно за них держался.
   Мраморный Франклин терпеливо, как мудрый патриарх,  взирал  на  живого.
Вожделения даны нам для радости, если только возможно  их  утолять  не  во
вред  другим.  Нельзя  представить  себе  великого   человека,   будь   то
государственный деятель или ученый, лишенный чувственности.  Но  если  он,
Франклин, научился владеть собой и знать меру во всем, то эту страсть, так
мучившую его в юности, эту  благословенную  и  проклятую  страсть,  он  не
научился ни умерять, ни подавлять, он и в семьдесят два года не  умеет  ее
обуздывать. Возможно, что его большая голова бывает иногда похожа  на  эту
мраморную, что стоит перед ним. Но то, что происходит в этой живой голове,
вовсе не всегда можно показывать миру.
   Теперь, после смерти Элизы, Вильям, конечно, вспомнил о  кончине  своей
мачехи, жены  старого  Вениамина.  Она  тоже  умерла  в  одиночестве.  Он,
Франклин, был тогда за океаном. Вильям, сообщивший ему  о  смерти  Деборы,
писал: "Я очень надеялся, что ты вернешься осенью. По-моему, то, что ты не
приехал, было для нее страшным ударом".
   Франклин женился на Деборе из трезвых побуждений. Он  не  желал,  чтобы
тяжелые, непреодолимые  приступы  вожделения  толкали  его  на  все  новые
грязные связи, и ему хотелось, чтобы рядом  с  ним  был  человек,  который
ведал бы его домом и средствами. Они жили в  мире  и  прощали  друг  другу
недостатки. Она звала его "папочка", вся Филадельфия стала в конце  концов
звать его "папочкой", и он никогда ни слова не  сказал  ей,  как  это  его
раздражает. Он терпел все ее недостатки. Но, разумеется, и он доставлял ей
немало огорчений. Ей, несомненно, не нравилось, что он так  много  времени
проводил в разъездах. Правда, он всегда предлагал ей сопровождать  его,  и
не его вина, если она так боялась морской болезни. Конечно, в глубине души
он  был  рад,  что  она  оставалась  дома.  Дебору  нельзя  было   назвать
представительной, и ее присутствие вряд ли способствовало  бы  успеху  его
лондонских и парижских дел. Но такие мысли он тщательно  от  нее  скрывал,
всячески выказывая ей свою преданность.
   Разве он не сочинил для нее песни? Слегка улыбаясь,  он  вспоминал  эти
стихи, которые сохранила его великолепная память:

   У каждого есть недостатки;
   И Дебси не лучше других.
   Но ее недостатки ничтожны,
   И я не страдаю от них.

   Я с ними отлично свыкся,
   Я с ними сжился вполне.
   Точь-в-точь как мои собственные,
   Они незаметны мне.

   И явись молодая принцесса,
   Богаче всех и знатней,
   И скажи, что заменит мне Дебси, -
   Не расстанусь я с Дебси моей.

   Но пока он припоминал эти старые, посвященные Дебси стихи, в памяти его
всплыли другие строки, те, что он посвятил блаженной памяти доктору Смиту,
своему врагу:

   Он беспредельно добр
   К людскому роду. Но его дела -
   Удар жестокий ближнему в лицо.

   Чепуха, никогда не давал он  повода  своей  милой  Дебси  усомниться  в
искренности  чувств,  выраженных  в  его  доморощенных  стихах.  Как  раз,
находясь в отъезде, он делал все, чтобы у нее не возникало таких сомнений.
Он баловал ее письмами, подарками,  бесконечными  знаками  внимания.  Нет,
совершенно исключено, что она могла заподозрить, будто он стыдится ее.
   Все-таки удивительно, что и  в  этом  судьба  его  сына  повторила  его
собственную. Элиза, жена Вильяма, умерла в одиночестве, так же, как и  его
Дебора. Старик издал слабый стон, полный горечи и протеста.
   Вот они вместе в Зеленой библиотеке - мраморный Франклин  на  цоколе  и
живой в кресле. Они смотрят друг на друга, и живой  Франклин  растирает  и
разминает свою голую, больную ногу.
   "Вениамин Франклин" - написано на бюсте,  и  ничего  больше.  Скульптор
Гудон не добавил ни одного из обычных напыщенных эпитетов. Вениамин - "Сын
десницы, сын счастья" означает его имя в Библии. Весь мир считает, что  он
оказал  честь  своему  имени.  Действительно,  он  старался  поступать  по
справедливости,  но  душа  его  редко  бывала  так  безмятежна,   как   то
необоснованно утверждала скульптура.
   Он был стар, Вениамин  Франклин,  измучен  недугами,  очень  популярен;
очень мудр,  мудрее  большинства  людей,  и,  пожалуй,  добродетельней,  в
широком значении этого слова. И был  порочней,  и  он  это  знал,  хотя  и
маскировал свои пороки перед самим собой.
   Разве этот мраморный портрет, стоящий перед ним, настоящий Франклин?
   Сократ, несомненно, был не всегда  тем  Сократом,  которого  изображают
Платон и Ксенофонт. Но если он бывал таким хоть _иногда_, это уже много. А
раз он бывал таким, значит, Сократ Платона и Ксенофонта и  есть  настоящий
Сократ; а каким он был на самом деле, не имеет ровно никакого значения.
   Все, что представлял собой некогда Вениамин Франклин, не унесло с собой
время, все это живет в нем и сегодня:  сластолюбец  с  нечистой  совестью,
который, таясь  по  углам,  жил  со  служанкой  Барбарой,  и  сребролюбец,
торговавший рабами, и обжора, съедавший по две порции взбитых сливок, хотя
и знал, что это ему вредно. Все это продолжало жить в  светском  человеке,
прославленном мудреце, в хитром и приветливом  старом  господине,  который
вел галантный разговор с дамой в  синей  маске,  в  скромном  и  достойном
посланнике, который заключил великий договор с  Францией  на  благо  своей
страны. Но тень не затмевает  света,  свет  сияет  и  во  тьме.  И  живому
Франклину не приходится опускать глаза перед беломраморным.
   Он сел перед бюстом и сочинил себе эпитафию.

   Тело
   Вениамина Франклина
   Наборщика
   Подобно переплету старой книги.
   Книга вырвана,
   На переплете слиняли буквы и позолота,
   И вот он лежит - пищею для червей.
   Но Труд не пропадет,
   Ибо, как Франклин предполагает,
   Он появится снова,
   В новом и лучшем издании,
   Проверенном и исправленном
   Автором.


   Франко-американский союз только родился, но ему уже пришлось  выдержать
суровые испытания. Флот, который Франция послала за океан, прибыл  слишком
поздно. Он не успел перехватить эскадру адмирала Хау. Американцы  грубо  и
злобно осуждали французов, трения не прекращались,  и  адмирал  д'Эстен  в
гневных выражениях докладывал своему  правительству,  что  с  американцами
работать невозможно.
   А  тут  еще,  как  нарочно,  мистер  Адамс  не   переставал   надоедать
французским министрам по поводу займа. Франклин  с  тревогой  наблюдал  за
мрачным выражением лица своего коллеги и ждал, что Адамс  вот-вот  сообщит
ему что-то неприятное.
   Действительно, мистер Адамс вскоре попросил у доктора аудиенции.
   - Я был прав, - сказал он, - эти французы - скупые  торгаши.  Я  так  и
сказал Вержену.
   Франклин испугался, но скрыл свой страх.
   - И после этого вы получили заем? - спросил он.
   - Какое там! - сердито и смущенно признался  Адамс.  -  Дело  дошло  до
того, что меня, полномочного представителя Соединенных Штатов, не  пускают
в министерство на набережной Театен. Мне не отвечают даже на письма.
   Беседа происходила в мрачной Коричневой библиотеке, и  Франклин  поднял
взгляд на своего друга Вашингтона, которому тоже приходилось вечно воевать
с Конгрессом и который, конечно, понимал его заботы.
   - Просто трагедия, что Соединенные Штаты были вынуждены пойти на союз с
этим народом и с этим двором, - продолжал горячиться Адамс.
   - Что вы думаете делать дальше? - спросил Франклин, не отвечая  на  его
слова.
   - Самое простое, - ответил Адамс, - продолжить переговоры  вам,  доктор
Франклин. Вы лучше умеете обходиться с этой публикой.
   - Боюсь, - возразил  Франклин,  -  что  при  нынешнем  положении  вещей
разговаривать о займе бессмысленно.
   - Но, по крайней мере, - горячо