французы,  -  и  ведут,  согласитесь,  и  в  наших
интересах, - не окончится в течение двух лет, она обойдется им в миллиард.
В миллиард! А значит, число подкидышей возрастет.
   - Очень легко, - не глядя на Франклина, проговорил Артур  Ли,  -  очень
легко, сидя в Париже, заниматься экономико-философскими  рассуждениями,  в
то время как наши люди умирают с голоду в Вэлли-фордж.
   Франклин ответил медленно и спокойно:
   - Вы считаете французов  эгоистами,  господа,  а  их  убеждения  пустой
болтовней. Немало французов, со своей стороны, вероятно, считают,  что  мы
сидим на шее у парижан и эксплуатируем Францию. Мы требуем денег,  оружия,
судов, очень много денег, очень много судов. А что мы даем взамен?
   Джон Адамс сказал:
   - Мы показываем величайшую моральную драму, какой еще не  видел  земной
шар.
   И, не громко, но четко скандируя стихи, он продолжал:

   Дряхлеющий Восток бесславно смерти ждет...
   Встает держава там, где солнце вниз плывет.

   Франклин с удовольствием  возразил  бы  ему,  что  встающая  на  Западе
держава в данный момент нуждается  в  займе  дряхлеющего  Востока,  но  он
воздержался от этого замечания.  Он  понял,  что  больше  ему  не  удастся
оттягивать просьбу о займе.
   - Приступим к делу, господа, - сказал он.
   - Конгресс уполномочивает нас, - сухо произнес Артур Ли, -  потребовать
заем в размере двадцати пяти миллионов.
   - В размере до двадцати пяти миллионов, - поправил Франклин.
   Вильям Ли высказал свое мнение:
   - Раз война и без того обходится  Франции  в  миллиард,  то  для  мосье
Неккера ничего не составят еще двадцать пять миллионов.
   - Если бы вы послушались меня, - сказал Франклин, - мы бы повременили с
этой просьбой. Вспомните о резком  отпоре,  который  мы  встретили,  когда
попросили четырнадцать миллионов. Общественное мнение и на этот раз  не  в
нашу пользу. Версаль расходует огромные суммы на  вооружение.  Три  недели
назад он ввел новые налоги. Мы и на этот раз ничего не достигнем и  только
восстановим против себя кабинет, если  потребуем  займа,  -  ведь  каждому
ясно, что это не заем, а подарок.
   - Раз Франция, - возразил Артур  Ли,  -  бережет  своих  людей  и  свои
корабли, а воевать гонит  нас,  пусть  она,  по  крайней  мере,  даст  нам
несколько мешков с золотом, которыми, видит бог, нельзя  оплатить  потоков
пролитой нами крови. Я считаю, что надо это разъяснить господам французам.
Голосую за то, чтобы требовать займа немедленно.
   - Я тоже, - сказал Ральф Изард.
   - И я, - заявил Вильям Ли.
   - А вы, мистер Адамс? - спросил Франклин.
   - Если доктор Франклин считает это важным, -  ответил  Адамс,  -  я  не
возражаю, чтобы мы отложили наше требование на две недели.
   - Двух недель мало, - сказал Франклин.
   - Самое правильное, - деловито заметил Артур  Ли,  -  если  мы  поручим
вопрос о займе мистеру Адамсу.
   Трое эмиссаров молча обменялись  взглядами.  В  уголках  губ  Франклина
притаилась легкая усмешка.
   - Согласны, господа? - спросил Артур Ли.
   Господа были согласны.
   После этого совещания братья Ли, Джон  Адамс  и  Ральф  Изард  написали
длинные письма своим друзьям в Америку. И все они  высказали  мнение,  что
дальнейшее успешное  сотрудничество  с  доктором  honoris  causa  едва  ли
возможно. Не столько дебаты по поводу  займа,  сколько  спор  о  моральном
состоянии  французов  заставляет  их  думать,  что   с   человеком   столь
противоположных взглядов работать нельзя. Поэтому они предлагали, - каждый
на свой манер, - чтобы вместо трех эмиссаров Соединенные Штаты  имели  при
версальском дворе одного полномочного  представителя.  Джон  Адамс  считал
само собой разумеющимся, что выбор падет на него. Артур Ли был уверен, что
только он годится для этой должности и что Америка наконец поймет это.
   Франклин думал, что теперь в  Филадельфии  начнут  грызться  из-за  его
поста, как собаки  из-за  кости.  Но  он  не  стал  вмешиваться.  Он  ждал
спокойно, готовый принять все, что принесет будущее.


   Луи наслаждался приятным  началом  лета.  Туанетта  из-за  беременности
забыла о политике, и он  усердно  делил  с  ней  неустанную  заботу  о  ее
здоровье и о здоровье будущего дофина. Он мнительно усматривал все новые и
новые симптомы и  осведомлялся  у  доктора  Лассона  об  их  значении.  Он
переписывался также с венской императрицей по поводу того, что  полезно  и
что может повредить Туанетте, и, кроме версальских  врачей,  советы  давал
врач Марии-Терезии Ингенхус.
   Луи был счастлив. Отбросив мысли о политике как можно дальше, он  читал
исторические и географические книги, переводил,  посещал  свою  фарфоровую
фабрику, ездил на охоту и ухаживал за своей дорогой женой.
   Лето принесло ему еще одну радость: скончался Жан-Жак  Руссо,  философ,
мятежник. Луи сидел за  столом  в  своей  библиотеке  в  обществе  великих
умерших поэтов: Лафонтена, Буало,  Расина,  Лабрюйера,  чьи  статуэтки  он
приказал изготовить на своей севрской фабрике. Эти писатели  были  ему  по
сердцу.  Они  творили  исполненные  веры  в  бога  и  в  установленный  им
миропорядок. Жаль, что таких великих писателей больше нет! Но, по  крайней
мере, из трех самых опасных мятежников,  которые  отравляли  ему  жизнь  -
Вольтера, Руссо и Бомарше, двоих уже нет на свете.
   Но за радостями этого раннего лета постоянно таилась забота.  Война,  с
которой  он,  совращенный  своими  министрами,  вел  опасную  игру,  могла
начаться со дня на день. Хотя все твердили ему и он сам твердил себе,  что
разрыв дипломатических отношений явился своего рода объявлением войны,  он
прибегал к самым запутанным и сложным маневрам,  чтобы  все-таки  избежать
фактического начала войны. Окольными путями,  через  Испанию,  он  заверял
Лондон, что признание Соединенных Штатов было  не  политической  мерой,  а
мероприятием чисто  коммерческим.  И  хотя  Сент-Джеймский  дворец  хранил
презрительное молчание,  Луи  предложил  тщательно  разработанный  пакт  о
ненападении.
   Теперь он был доволен, что назначил принца Монбарея военным  министром,
ибо тот помогал ему в его упорном пассивном сопротивлении. Кроме того,  он
мог сослаться на Монбарея, настойчиво  возражая  против  назначения  этого
"сорвиголовы" Водрейля главнокомандующим. В  это  ответственное  время  он
доверял руководящие посты только таким людям, которые были известны  своей
осмотрительностью.
   Луи снова и снова  отнимал  левой  рукой  все,  что  давал  правой.  По
настоянию своих советников он послал сильный флот  в  Америку  и  поставил
войска на берегах Франции. Но он же приказал не поддаваться на  провокации
и ни при каких обстоятельствах не стрелять первыми. Были разработаны планы
вторжения в Англию. В Нормандии и Бретани офицеры мечтали, как они возьмут
Джерси и Гернси, как завтра они завоюют остров Уайт и гавань  Портсмут,  а
послезавтра высадятся в Харидже,  но  из  Версаля  не  поступало  никакого
приказа. Лейб-гвардейский полк короля ждал распоряжения выступить в поход.
Командира  полка  маркиза  де  Бирона  спросили,  смогут  ли  его  солдаты
выступить в поход не позже чем через две недели, - он достал часы. "Сейчас
час дня, - сказал маркиз, -  в  четыре  часа  они  выступят".  Но  они  не
выступили, и Луи сумел устроить так, что и через две недели  они  тоже  не
выступили.
   И все-таки беда разразилась.
   Когда  Луи  получил  первое  туманное  сообщение  о  том,   что   между
английскими и французскими  кораблями  произошло  столкновение,  он  долго
сидел в немом оцепенении. "Война, - думал он. - Значит, ничего не помогло.
Мы воюем. Я воюю". Потом пришли более точные  сообщения,  и  он  воспрянул
духом. Он не виновен, его солдаты не виновны. Англичане  произвели  первый
выстрел, нагло напали на его славный корабль, на "Бель-Пуль". Его  капитан
держался великолепно - миролюбиво и в то  же  время  отважно.  "Бель-Пуль"
сумел отразить превосходящие силы противника и с честью достигнуть  гавани
Бреста. В этом первом сражении господь благословил пушки Луи. Дух Бурбонов
витал над ним. "Я воюю с Англией, - думал Луи. - Я одержал первую победу".
   Ближайшие недели были тоже благоприятны.  Мощь  кораблей  и  армии  Луи
вызвали страх в Англии. Жители Девоншира и Корнуэлла бежали с побережья  в
глубь страны. Кузену Георгу пришлось взвалить на себя еще  большие  долги,
чем ему, Луи, и английский государственный доход падал  еще  быстрей,  чем
французский.
   Бог был с христианнейшим королем. Бог, которому открыты  сердца,  знал,
что он, Луи, делал все возможное, чтобы преградить путь  потоку  мятежных,
безбожных мыслей.
   Но мир не знал этого. С глухой яростью Луи убеждался  в  том,  что  его
прославляют как покровителя бунтовщиков. Он нашел на своем столе гравюру с
надписью: "Король Франции признает свободу Соединенных  Штатов".  На  этой
примитивной картинке он, Луи, был изображен  молодым  героем  в  доспехах,
попирающим разорванные цепи.  Несколько  неуклюжих  людей  в  крестьянской
одежде простирали к нему руки, а он подавал им  свиток,  на  котором  было
написано: "Свобода". Статная женщина в фригийском колпаке  приближалась  к
нему, чтобы увенчать его цветами. Еще было изображено несколько кораблей с
вымпелами, пальма и  множество  солдат,  которые  поспешно  и  в  отчаянии
бежали, - по-видимому, англичане.
   Покатый лоб Луи прорезали морщины, его толстые щеки  задрожали.  Он  не
желал, чтобы его венчала цветами женщина в  колпаке,  он  не  хотел  слыть
покровителем сброда, он не хотел, чтобы мир объявлял его виновным  в  этой
глупой, самоубийственной войне. Он приказал Вержену реабилитировать его  и
доказать,  что  Франция  в  своей   американской   политике   никогда   не
преследовала иной цели, кроме защиты свободы мореплавания.
   Вержен и его помощники составили манифест. Вержен прочел ему  черновик,
и Луи был разочарован. Все звучало не так, все было неубедительно. Он  сел
за  стол  и  усеял  широкие  поля  длинного  листа  подробными,  сердитыми
замечаниями. "Нет никакого смысла, - писал он, - разъяснять,  что  Франция
не принимала участия в смутах, происходивших в английских колониях.  Лучше
вообще не затрагивать этот щекотливый вопрос. Мы,  несомненно,  виновны  в
независимости Соединенных Штатов, без нашего признания Америка не стала бы
свободной страной". Он писал:  "Мосье  де  Вержен  любит  слова  "гнусный,
вероломный, лицемерный". Употребление такого рода лексики  несовместимо  с
французской вежливостью". Он писал: "Упоминание об убийстве Карла  Первого
и  Марии  Стюарт  может  только  подстрекнуть  наших  недовольных,   наших
протестантов, наших сепаратистов в Бретани. И вычеркните слово "Кромвель".
Англичане вправе поныне упрекать нас в том, что мы признали  правительство
этого отвратительного человека". Луи перечитал свои  замечания  и  увидел,
что он многое выбросил, но ничего не добавил. Ему же  хотелось  как  можно
убедительней доказать всему миру  неправоту  Англии,  и,  поразмыслив,  он
написал: "Когда я вижу,  что  мои  подданные  в  Индии  и  даже  в  Европе
подвергаются преследованиям  со  стороны  англичан,  которые  прибегают  к
физическому насилию и избивают их плетьми, я считаю своим долгом  покарать
Англию. Вот какие аргументы следует приводить,  мой  дорогой  Вержен,  вот
какие аргументы производят впечатление на  людей.  Когда  однажды  испанцы
отрезали уши английскому рыбаку, вся Европа пришла в ярость".
   Несмотря на смягчения, сделанные по требованию Луи,  манифест  произвел
на всех большое впечатление. Все легко и охотно поверили ему.
   Но Англия не осталась в долгу. Эдуард Гиббон, великий историк, встал на
защиту своего короля.
   Луи глубоко уважал Гиббона. Он сам перевел на французский язык  отрывки
из его грандиозного труда. Не спеша, основательно изучал он этот  "ответ",
эту "оправдательную записку" и все больше падал духом. Все, в чем  упрекал
его знаменитый муж, все было правдой, все било не в  бровь,  а  в  глаз  и
свидетельствовало о шаткости его собственных аргументов. В ясных и длинных
периодах, словно бы вышедших из-под пера античного автора, историк  Эдуард
Гиббон доказывал, Что версальский  двор  нарушил  все  свои  торжественные
заверения  и  обязательства,  что  он  ведет   вероломную,   предательскую
политику, которая не терпит дневного света,  что  Версаль,  попирая  права
народов, нарушил мир. Эдуард Гиббон приводил доказательства: он перечислял
тайные  поставки   оружия,   сделанные   Версалем   при   молчаливом   его
попустительстве. Летописец составил длинный их перечень. Луи казалось, что
он слышит грозные обвинения, на которые нечем возразить.  Гиббон  говорил,
словно пророк Самуил с Саулом или пророк Натан с Давидом. Везет же  кузену
в Англии. Он не только защищает правое дело,  у  него  есть  великий  муж,
который борется за это дело. А кого он, Луи, может  выставить  в  качестве
защитника?  Старого,  хитрого  чиновника,  мастера  интриг   и   словесных
изворотов?
   Манифест Эдуарда Гиббона, написанный на великолепном французском языке,
не был запрещен в Париже. Его читали все.
   Прочел его и Пьер. Он, сьер де Бомарше, был особо упомянут  в  памятной
записке, речь шла о его фирме "Горталес и Компания", о его  флоте,  о  его
богатейших складах. Пьер гордо и  удовлетворенно  улыбался.  Пусть  читает
весь мир: величайший историк  эпохи  в  классически  построенных  периодах
подтвердил, что сьер де Бомарше поставил мятежникам оружие, которое только
и позволило им оказать сопротивление своему королю. Теперь  заслуги  Пьера
перед Америкой навеки запечатлены на скрижалях истории.
   Пьер забросил все другие дела. Памятная записка мосье Гиббона возложила
на него приятную обязанность защищать дело Америки не только оружием, но и
пером. Он обязан был это сделать - ради Вольтера, во имя себя, ради Нового
Света и свободы.
   Он писал, и сердце  его  писало  с  ним  вместе.  Англичане  осмелились
говорить  о  вероломстве.  Историк  осмелился  утверждать,  будто  Франция
способствовала отпадению колоний. Словно не наглость и глупость английских
министров принудила Америку  отказаться  от  английской  короны.  Всячески
восхищаясь  великим  писателем  Гиббоном,   Пьер   разоблачал   лицемерие,
скрывавшееся  за  высокопарными  фразами  его  манифеста.  С  вдохновением
прирожденного  драматурга,  с  красноречием  прирожденного   адвоката,   с
темпераментом прирожденного фрондера Пьер описал историю отношений  Англии
и Америки так остро, так ясно и умно,  как  никто  и  никогда  еще  их  не
описывал. Он назвал  свою  брошюру  "Замечания  к  оправдательной  записке
лондонского двора, написанные Пьером-Огюстеном де Бомарше,  судовладельцем
и французским гражданином".
   Памфлет имел бурный успех. На Пьера хлынул поток восторженных писем  со
всех концов страны и из-за границы. Если  раньше  Гюден  сравнивал  его  с
Платоном и Аристофаном, то теперь он сравнил его с Тацитом.
   Луи внимательно прочел памфлет, удовлетворенно  кивая  жирной  головой.
Писать этот малый умеет, этого у него не отнимешь. Луи невольно  улыбался,
восхищаясь наглым изяществом, с  которым  сьер  Карон  брал  на  себя  всю
ответственность за  поставки  оружия.  С  лукавым,  невинным  видом  Карон
заявлял, что как французский гражданин и  честный  коммерсант  он  считает
своим почетным долгом способствовать делу свободы и  отомстить  британским
пиратам за ущерб, нанесенный ими французской торговле.
   Но тут Луи сообразил, что это утверждение сьера Карона - сознательная и
хитрая ложь. Разве  не  сам  он,  Луи,  вынужден  был  предоставить  этому
свободолюбивому гражданину субсидию в два миллиона ливров для его почетной
деятельности? Мало-помалу монументальные периоды Эдуарда Гиббона вытеснили
из сознания Луи блестящие адвокатские речи  сьера  Карона.  Глухая  ярость
поднялась в нем против этого негодяя Бомарше, который втравил  его  в  эту
авантюру. Американское восстание потерпело бы поражение в самом начале, не
вмешайся этот пройдоха, не поддержи он мятежников.
   Луи был очень доволен, когда и другие напали на Пьера и уличили его  во
лжи. Пьер писал свое произведение  наспех,  в  нем  оказались  фактические
ошибки. Так, перечисляя позорные условия последнего  мира,  Пьер  написал,
что Англия сохранила за собой право ограничивать число французских военных
кораблей. Это было неверно, и  мосье  де  Шуазель,  который  в  шестьдесят
третьем году был премьер-министром и  нес  ответственность  за  этот  мир,
вознегодовал. Он запретил эту клевету, он  потребовал,  чтобы  "Замечания"
Пьера были запрещены. Вержен пытался спасти интересный и полезный памфлет.
Но Луи в гневе велел ему замолчать. Как отделана и продумана  была  каждая
фраза в манифесте Гиббона, - а этот Карон лгал неуклюже  и  легкомысленно.
Шуазель прав, Карон - прирожденный авантюрист. Он не мог написать и  слова
правды. Под его  пером  все  становилось  ложью  и  самое  правое  дело  -
неправым.
   "Замечания судовладельца и гражданина Бомарше" были запрещены.


   Пьер привык к несправедливостям, он относился к ним с юмором. Но теперь
он сделал дело, патриотическое значение которого оценила  вся  страна.  Он
так ясно и сильно выразил сокровенные убеждения французского  народа,  как
это редко кому удавалось, а ему попросту заткнули рот. Франция  находилась
в состоянии войны с Англией, французы умирали под  английскими  пулями,  и
вот, когда прозвучали слова, вырвавшиеся из сердца народа,  слова  эти  не
могли быть напечатаны, потому что какой-то старой, выжившей из  ума  бабе,
какой-то мумии в должности министра не понравилась какая-то фраза. Ну, еще
бы, аристократу не по нутру то, что говорит простой буржуа.
   Пьер  гордо  вскинул  голову.  Они  запретили  его  меморандум.   Этому
меморандуму суждено было прожить неделю, от силы  месяц.  Но  "Фигаро"  не
устареет ни завтра, ни через год. "Фигаро" им не удастся вырвать у него из
рук. Именно теперь он добьется постановки своей комедии.
   Пьер попросил членов  труппы  "Театр  Франсе"  передать  рукопись  шефу
полиции и добиться у него разрешения  на  постановку.  На  той  же  неделе
актерам ответили, что постановка запрещена.
   Пьер ожидал запрещения. Ожидала его и  Дезире.  Она  была  почти  рада.
Теперь она обязана добиться постановки  пьесы.  И  единственный  путь  для
этого - действовать через Туанетту.
   Терпением  и  хитростью  Дезире  достигла  того,  что  отношения  ее  с
Туанеттой становились все более близкими. Заставляя  Туанетту  искать  ее,
Дезире, дружбы, она постепенно добилась того, что та уже не могла без  нее
обойтись.  Туанетта  чувствовала  в  Дезире  что-то  чужое,   насмешливое,
опасное. Это ее и прельщало. Дезире была для нее частью  "народа",  оваций
которого она жаждала, хотя и презирала их.
   Несмотря  на  беременность,  Туанетта  продолжала  учиться   актерскому
мастерству, вероятно потому, что ей  хотелось  как  можно  чаще  бывать  в
обществе Дезире. Если ей отказывала память, она добросовестно, как в  свое
время Дезире, заучивала наизусть двадцать стихов из  Корнеля  или  Расина.
Теперь  Дезире  предложила  ей  вместо   классических   стихов   заучивать
современную прозу, -  это  труднее,  зато  полезнее.  Туанетта  тотчас  же
согласилась  и,  по  совету  Дезире,  принялась  учить  роль   Розины   из
"Цирюльника". Таким образом, Дезире нашла  повод  заговорить  о  "Женитьбе
Фигаро". Она рассказала, что в пьесе три женские роли, одна лучше  другой.
Для нее, Дезире, автор предназначил роль горничной Сюзанны,  но,  кажется,
она  предпочтет  роль  пажа  Керубино.  Туанетта,  польщенная  непривычным
доверием актрисы, проявила горячий интерес к пьесе.
   - Вы должны дать мне прочитать "Фигаро", милая, вы должны разрешить мне
дать вам совет.
   - Ничего не может быть мне приятней, мадам, - отвечала  Дезире,  -  чем
получить совет от знатока, в расположении которого я уверена.
   Туанетта прочла пьесу и пришла в восторг от  обеих  ролей.  Мадемуазель
Бертен были заказа