же давно  сложили
оружие. Мне следовало быть вежливым. Так будь же ты умнее, мой мальчик,  и
не бери примера со своего деда.


   Зимние дни были по-прежнему заполнены докучливыми  делами.  Сайлас  Дин
присылал  поставщиков  и  судовладельцев,  предлагавших  свои  услуги,   и
настойчиво требовал,  чтобы  Франклин  вступил  в  более  тесную  связь  с
Бомарше. Доктор Дюбур присылал поставщиков и судовладельцев,  предлагавших
свои услуги, и настойчиво требовал, чтобы Франклин не имел никаких  дел  с
Бомарше. Оба присылали также людей,  желавших  получить  рекомендации  для
поездки в Америку. Артур Ли придирался  к  любому  устному  и  письменному
слову Франклина. Франклин выслушивал доктора Дюбура, Сайласа Дина и Артура
Ли, давал любезные, ни к чему не обязывающие ответы и  предоставлял  делам
идти своим чередом.
   Граф Вержен рекомендовал  ему  показать  обществу,  что  он,  Франклин,
преследует  научные,  а  не  политические  цели.  Этот  совет  Франклин  с
удовольствием   выполнял.   Он   посещал   многочисленные   библиотеки   -
Королевскую, Сент-Женевьев, Мазарини, - и везде его принимали с величайшим
почетом.
   Он  появился  и  в  Академии.  Он  был  членом  этого   исключительного
объединения, принадлежать к которому ученые всего мира считали  величайшей
честью.  Только  семь  членов  Академии  были  нефранцузы,  Франклин   был
единственным американцем.
   Франклин появлялся в Академии и во время прежнего своего  пребывания  в
Париже. Но теперь, когда он претворил свою философию в  жизнь,  его  визит
привлек к себе еще  больше  внимания.  Его  представили  доктора  Леруа  и
Левейар. Из сорока академиков присутствовали  тридцать  один,  все  хотели
познакомиться с ним, у всех  нашлись  для  него  взволнованно-почтительные
слова.
   Затем академики перешли к повестке дня. Сначала с докладом об  эволюции
нравов выступил д'Аламбер, который несколько раз с уважением упомянул  имя
Франклина. Франклин владел французским языком еще  недостаточно  свободно,
он с трудом улавливал подробности доклада. Однако на этот раз  он  избежал
того конфуза, какой случился с ним во время его  последнего  пребывания  в
Париже. Тогда он, не пытаясь понять доклады, решил слепо следовать примеру
остальных -  смеяться,  когда  все  смеются,  и  аплодировать,  когда  все
аплодируют; и однажды, когда докладчик его хвалил, он вместе  со  всеми  с
воодушевлением захлопал в ладоши. Вообще же доклады  не  представляли  для
него особого интереса. Седен (*14) говорил о Фенелоне (*15), Ла Гарп (*16)
читал из эпической поэмы "Фарсалня"  (*17),  Мармонтель  (*18)  говорил  о
миграции кельтов. Франклин слушал всех с подобающим внимательным видом,  с
трудом превозмогая желание закрыть глаза; несколько раз ему очень хотелось
почесаться. Его страдания окупались постольку, поскольку каждый  докладчик
стремился связать труды и личность Франклина с темой своего  доклада,  что
вызывало множество  натяжек  и  забавляло  польщенного  гостя.  Под  конец
вице-президент Академии, великий экономист мосье Тюрго, предложил отметить
присутствие  Франклина  в  протоколе  заседания,   и   академики   приняли
соответствующее постановление.
   Все эти дела Франклина, в меньшинстве своем приятные  и  в  большинстве
неприятные, пришлись на сырую, холодную парижскую зиму, и неуютная теснота
Отель-д'Амбур вконец отравляла ему жизнь. Он чувствовал  себя  разбитым  и
мечтал о переселении в Пасси, в "свое" Пасси, как он уже его  называл.  Но
ремонт и переустройство Отель-Валантинуа никак не подходили к концу.
   По крайней мере,  из-за  океана  поступали  теперь  отрадные  известия.
Генерал Вашингтон, перейдя в наступление,  форсировал  Делавэр  и  одержал
победу над крупными силами захваченного врасплох  врага.  Через  несколько
дней он разгромил английского генерала Моугуда у Принстауна и заставил его
отступить к Нью-Йорку.
   Опытный пропагандист, Франклин  умел  извлекать  из  счастливых  вестей
максимальную пользу. Во всех  газетах  благодаря  его  хлопотам  появились
статьи, полные торжества и смелых прогнозов по поводу одержанных побед.
   Все восхищались американцами, а  вскоре  доктор  почувствовал  приятные
последствия этих успехов. Считая, что в Париже Франклин не дает ему  ходу,
Артур Ли после победы Вашингтона решил поехать в Испанию, чтобы отстаивать
там дело Соединенных Штатов независимо от своих коллег. Франклин  поспешил
добыть Артуру Ли необходимые рекомендации и документы;  крепко  пожав  ему
руку, пожелав счастливого пути и долгой, успешной деятельности в  Мадриде,
старик со вздохом облегчения глядел вслед удалявшейся карете.
   Известия  о  победах  изменили  к  лучшему  и  отношения  Франклина   с
премьер-министром, графом Морена. Мадам де Морепа не  забыла,  что  десять
лет назад, впервые приехав в Париж, Франклин нанес визит ей и ее  супругу.
Тогда Морепа еще не был всесильным  государственным  деятелем,  он  жил  в
своем замке Поншартрен, снисходительно сосланный туда  старым  королем  за
злую  эпиграмму  на  Помпадур.  Франклин,  которого  сближали   с   графом
либеральные взгляды, навестил опального Морепа в его изгнании.
   Морепа не скрывал своей почтительной симпатии к Франклину. Но  политика
графа в американском вопросе по-прежнему оставалась неясной.
   На это были основания. Причиной назначения Морена послужило в  конечном
счете недоразумение. Отец  Людовика  Шестнадцатого,  святоша-дофин  (*19),
считал вольнодумного премьер-министра Шуазеля своим врагом, и, едва  придя
к власти, молодой Людовик посадил на место  Шуазеля  его  заклятого  врага
Морепа. Юный Людовик был так же благочестив,  как  его  отец,  и  верил  в
непосредственную связь королевской власти с богом  и  церковью.  А  старик
Морепа, терпимый в религиозных  вопросах  и  восприимчивый  к  либеральным
веяньям, был, в сущности, таким же вольнодумцем, как и его  предшественник
Шуазель.
   Морепа исполнилось уже семьдесят шесть лет, годы делали его все большим
и большим циником. Теперь он пекся только об одном - умереть  в  должности
премьер-министра.  Поэтому   он   всячески   считался   с   благочестивыми
настроениями молодого монарха; с другой стороны,  ему  хотелось  сохранить
славу  передового  человека,  и  поэтому   он   прислушивался   к   мнению
прогрессивно  настроенных  парижских  салонов.  В   американском   вопросе
сочетать одно с другим было чрезвычайно трудно, так как мнение  парижан  и
мнение короля были прямо противоположны.
   Собственное  мнение  Морепа  по  американскому  вопросу  не  отличалось
твердостью. Будь он частным лицом, он  относился  бы  к  делу  инсургентов
иронически-доброжелательно. Построить общественную жизнь на основе  разума
и веры в природу - это очень заманчиво, особенно  если  такой  эксперимент
производится по ту сторону океана, так что  он,  Морена,  успеет  спокойно
умереть задолго до того, как во  Франции  возникнет  опасность  подражания
американцам.  Позиция  государственного  деятеля  Морепа  не  была   столь
определенна.  Конечно,  нужно  поддерживать  любые  действия,  ослабляющие
Англию; но победы мятежников, кто бы  они  ни  были,  абсолютная  монархия
Франция не может желать. Версаль до  сих  пор  еще  не  разрешил  проблемы
вооружения Франции. Конфликт  между  Америкой  и  Англией  Версаль  должен
обострять до тех пор, пока сам не окрепнет настолько, чтобы позволить себе
возобновление старого спора с Англией. Таким образом,  в  войне  Англии  и
американских  колоний  Версаль  должен  быть  против  Англии,  но  не   за
повстанцев. В этом смысле  и  высказывался  старый  министр  в  беседах  с
молодым королем. Он рекомендовал помогать повстанцам, но в очень небольшой
степени. Он сочувствовал глубокому отвращению  Людовика  к  инсургентам  и
разделял его опасение, что победа повстанцев на Западе оживит мятежный дух
и во Франции.
   Итак, по отношению к повстанцам Морепа соблюдал строгий нейтралитет.  И
вот, однажды утром,  несколько  неожиданно,  графиня  предложила  устроить
прием в  честь  Франклина.  Морепа  на  мгновение  задумался.  Со  стороны
премьер-министра  было  бы  большой  смелостью  принять  у  себя  в   доме
американского эмиссара, не получившего официального признания Версаля.  Но
доктор Франклин живет в Париже как частное  лицо,  это  ученый  с  мировым
именем и, кроме того, старый добрый знакомый, которому нужно  отдать  долг
вежливости. После того как премьер-министр Морена из  соображений  высокой
политики не принял американца, можно было предполагать, что  частное  лицо
Морепа выиграет в глазах общества,  если  загладит  свою  вину,  и  притом
именно теперь, после военных успехов повстанцев.
   Таким образом, предложение мадам де  Морена  пришлось  премьер-министру
весьма кстати. Они с графиней сидели за завтраком в  небольшом,  но  очень
комфортабельном  помещении  Версальского  дворца,  которое  неподалеку  от
собственных покоев отвел своему ментору молодой  король.  Министр,  обычно
строго соблюдавший этикет, попросил сегодня у графини разрешения явиться к
завтраку   в   халате;   стоял   холодный   зимний   день,   и    высохший
семидесятишестилетний старик был  предусмотрительно  укутан  во  множество
шарфов и пледов, из которых и глядел на графиню своими удивительно живыми,
быстрыми глазами; графиня была на добрых двадцать пять лет  моложе  своего
мужа, и благодаря хорошему росту и черным, беспокойным глазам на  овальном
лице она еще сохраняла привлекательность.
   - Прием в честь нашего Франклена, - сказал он и  постучал  ложечкой  по
скорлупе яйца, - очень милая мысль.  Конечно,  надо  подумать.  Но  очень,
очень мило. А как вы представляете себе частности?
   - Я думаю, что приглашения будут исходить не от вас, а только от  меня:
de part Madame de Maurepas. Доктор Франклен мой старый друг; почему же мне
не устроить в его честь небольшой прием? Разумеется, я приглашу гостей  на
улицу Гренель.
   На улице Гренель находилась  парижская  резиденция  Морена  -  большой,
старомодный, обычно пустовавший Отель-Фелипо.
   - Очень милая мысль, - повторил старый министр. - Правда,  Отель-Фелипо
- отвратительнейшее место для званого вечера, и отопление  там  никуда  не
годится. Но в конце концов Франклен - представитель  примитивного  народа.
Надеюсь, что он не наживет себе ревматизма. Да и другие, - вздохнул он,  -
может быть, тоже не заболеют.
   - Насколько я поняла, Жан-Фредерик, вы  тоже  появитесь  на  вечере?  -
спросила графиня.
   Морена осторожно положил ложечку на блюдце и с живостью поцеловал  жене
руку.
   - Мне доставит удовольствие, мадам,  -  ответил  он,  -  приветствовать
нашего друга Франклена.
   Так было решено устроить этот прием.  Список  гостей  мадам  де  Морепа
тщательно продумала; была приглашена та высшая  знать,  которая  считалась
либерально настроенной. Коричневокафтанный  представитель  республиканской
свободы окажется в обществе самой важной  аристократии,  -  в  этой  затее
графини избалованные салоны Версаля и Парижа находили особую пикантность.
   Доктору с самого начала была ясна сущность этого замысла; он знал,  что
его хотят подать как диковинку. Но он знал также, что делается это  не  со
злыми намерениями. Париж жил еще  под  впечатлением  побед  у  Трентона  и
Принстауна, и нужно было ковать железо, пока оно горячо. Он  предпочел  бы
явиться одетым по моде, но было бы слишком невежливо разочаровывать людей,
настроившихся полюбоваться коричневым квакерским кафтаном.
   Мадам де Морепа собрала в его честь изысканное общество. Никогда еще за
все время пребывания во Франции доктору не случалось  видеть  вокруг  себя
стольких  носителей  старинных  фамилий.  Здесь  был  молодой  герцог   де
Ларошфуко, с самого начала выступивший в роли  пламенного  поборника  дела
американцев. Из свиты королевы здесь были  графини  Полиньяк  и  принцесса
Роган, а с  ними  маркиз  де  Водрейль.  Сама  Мария-Антуанетта  проявляла
величайшую сдержанность в отношении  американских  повстанцев,  но  многие
господа и дамы ее ближайшего окружения не могли  отказать  себе  в  модном
увлечении инсургентами. Здесь  было  много  членов  семьи  Ноай;  одна  из
дочерей  Ноай  была  замужем  за  маркизом  де  Лафайетом,  очень  молодым
человеком, который вел с Сайласом Дином переговоры о  своем  вступлении  в
американскую армию. Здесь был фельдмаршал де  Брольи,  который  злился  на
Франклина за то, что американцы все еще  не  решились  назначить  его,  де
Брольи, своим регентом.
   Франклин вошел в сопровождении внука, Вильяма Темпля, и со всех  сторон
его тотчас же стали поздравлять  с  победами  генерала  Вашингтона.  Он  с
достоинством благодарил, заявив, что энтузиазм, с которым приняли в Париже
известие об американских победах, послужит цепным поощрением  Конгрессу  и
армии.
   В  свое   время   в   Нанте   вокруг   Франклина   собралась   компания
добропорядочных буржуа; здесь, в  салоне  графини  Морепа,  общество  было
высокоаристократическое и самое изысканное. В Нанте прически  дам  были  в
пять  -  семь  раз  выше,  чем   голова;   здесь,   как   вскоре   отметил
интересовавшийся такими вещами Вильям, - самое большее, в полтора раза. Но
обладательницы  этих  причесок  образовали  вокруг  Франклина   такой   же
любопытный и восторженный кружок, как и в  Нанте,  они  задавали  вопросы,
отвечать на которые нужно было с таким же терпением,  и  так  же,  как  те
провинциальные  дамы,  аристократки,  собравшиеся  в  Отель-Фелипо,   были
покорены старомодно-степенной галантностью доктора.
   - Разве он не восхитителен, - говорили они, -  этот  философ  с  дикого
Запада? Стоит взглянуть на него, и сразу  представляешь  себе  пустынность
девственных лесов.
   С Франклином заговорил пожилой человек. Это был очень тщательно, хотя и
несколько  старомодно  одетый  господин  с  мясистым   лицом   и   полным,
чувственным  ртом,  искривленные  углы  которого   выражали   недоверчивую
настороженность; в карие выпуклые глаза  Франклина  погружались  сонливые,
глубоко  посаженные  глаза.  Мосье  Ленорман  был  уже  ранее  представлен
доктору, и тот  сразу  понял,  что  с  этим  господином  нужно  обращаться
осторожно.
   Мосье  Ленорман  редко  отсутствовал   на   вечерах,   устраиваемых   в
Отель-Фелипо.  Он  принадлежал  к   близким   друзьям   дома.   Однако   у
премьер-министра  не  было  с  ним  никаких  деловых  связей;  деньги   не
интересовали графа Морена, он не извлекал из своего  служебного  положения
финансовых выгод, и весь Париж удивлялся такой  простоте  этого  вообще-то
очень умного человека. Морена любил Шарло бескорыстно; он разделял  многие
его склонности, его вкус, его жажду наслаждений, его  любовь  к  театру  -
изысканному и вульгарному.
   Шарло был поражен, услыхав, что американского  мятежника  пригласили  в
Отель-Фелипо. Конечно, сейчас модно сочувствовать инсургентам, да и просто
любопытно взглянуть на человека, который раздул пожар на Западе.  Но  ведь
Жан-Фредерик де Морена не частное  лицо,  он  и  в  Отель-Фелипо  остается
премьер-министром христианнейшего короля и поэтому не  вправе  из  чистого
снобизма сеять этот сомнительный западный  ветер.  Правда,  он  уже  стар,
Жан-Фредерик, и, вероятно, надеется, что бурю пожнут потомки.
   Как бы то ни было,  мосье  Ленорман  решил  воспользоваться  случаем  и
прощупать американского уполномоченного. С самым невинным видом он спросил
Франклина,  каково,  по  его  авторитетному  мнению,   военное   положение
инсургентов после недавних побед. Он ожидал,  что  Франклин  станет  бурно
выражать свой оптимизм: девять дипломатов из десяти поступили  бы  на  его
месте именно так. Но Франклин, поглядев на своего  собеседника,  уклончиво
ответил, что пока еще трудно предсказать последствия этих сражений; что же
касается  окончательного  исхода  войны,  то  на  этот  счет  можно   быть
совершенно   спокойным,   положившись   на   незаурядные    полководческие
способности его достославного друга генерала Вашингтона.
   Шарло пришлось в глубине души признать, что  такая  сдержанность  очень
умна. Они выбрали подходящего человека,  эти  бунтовщики,  ловкого  плута,
прикидывающегося простодушным добряком, способного обвести вокруг пальца и
двор, и парижское общество.  У  него  немного  шутовской  наряд,  у  этого
мятежника. Он, Шарло, не стал бы ради французской  короны  так  выставлять
себя напоказ, как этот бесстыжий старик в железных очках и  с  жиденькими,
не прикрытыми париком  волосами.  Но  эта  клоунада  явно  оказывает  свое
действие. А на все остальное ученому шарлатану, как видно, наплевать, если
он так не щадит себя. Позавидуешь такому  счастливому  характеру.  С  этим
невозмутимым стариком деловой человек должен держать ухо востро.
   Наконец, умышленно запоздав, явился и Морена; он  хотел  показать,  что
относится к этому приему не очень серьезно.  Он  обнял  Франклина;  сухой,
невысокого роста, тщательно одетый, подтянутый француз и могучий,  грузный
американец похлопали друг друга по плечу. Затем Морепа  стал  рассказывать
всем и каждому, как приятно чувствовать  себя  свободным  от  обязанностей
хозяина дома - ведь здесь он только на правах гостя своей  жены.  Выслушав
множество дифирамбов Франклину, министр сказал мужчинам:
   - Да, это Сенека и Брут в одном лице; будем надеяться, что ему  повезет
больше, чем обоим римским политикам.
   Дамам же министр сказал:
   - Я тоже люблю его, нашего Франклена; но, право,  маркиза,  если  вы  и
впредь будете им так восхищаться, вы заставите меня ревновать.
   Позднее он объявил, что ненадолго завладеет  своим  другом  Франклином.
Сопровождаемый секретарем, мосье Салле, премьер-министр повел Франклина  в
свои  покои.  Настоящей  своей  резиденцией   Морена   считал   помещение,
отведенное ему в Версальском  дворце,  и  поэтому  в  его  старом,  полном
закоулков парижском особняке,  пришедшем  в  запустение  во  время  долгой
ссылки хозяина, с любовью были убраны только те комнаты, в которых он  сам
жил и спал.
   - Мне хочется показать вам самую любимую мою комнату  в  этом  доме,  -
сказал он, вводя Франклина  в  небольшой,  изящно  меблированный  кабинет,
стены которого были задрапированы тяжелыми шелковыми занавесками.
   - Пожалуйста, располагайтесь поудобнее, - прибавил он. Потом, улыбаясь,
Морена отдернул занавески.
   На стенах висели игривые картины, изображавшие голых  или  почти  голых
женщин. Это были картины современных  мастеров.  Одна  из  них  изображала
Венеру, только что вышедшую из морских волн - с простертыми вверх руками и
немного выпяченным, розовато-серебристым, в светлом пушке,  животом,  -  в
Париже не было человека, который бы не знал, кто  такая  эта  Венера;  две
картины изображали одну из приятельниц старого  короля,  мисс  О'Мэрфи,  -
голую, на ложе, повернутую к зрителю нежными линиями зада.
   - Когда мы, молодой король и я, - рассказывал граф Морена своему гостю,
- впервые вошли в запертые дотоле кабинеты покойного монарха,  мы  увидели
эти  картины.  Молодой  король  отнюдь  не  является  страстным  ценителем
искусства,  из  всех  картин  и  рисунков  его  более   всего   интересуют
географические карты. Он боялся, что близость этих полотен будет для  него
помехой в работе. И попросил меня их убрать. Поэтому  они  временно  висят
здесь, лишь знатоки из числа моих друзей имеют к ним  доступ.  -  И  глаза
старого ценителя искусства Морена с нежностью окинули драгоценные холсты.
   Старик Франклин был ученым, он  не  очень-то  разбирался  в  искусстве.
Теория звука интересовала его больше, чем спор о том, чья музыка  лучше  -
Глюка или Пиччини,  и  ньютоновская  теория  цветов  казалась  ему  важнее
законов живописи, открытых  Тицианом  или  Рембрандтом.  Ему  доставил  бы
удовольствие вид и, пожалуй, поцелуй здоровой,  молодой,  даже  грубоватой
женщины; нежная испорченность, утонченная чувственность,  которыми  так  и
дышали эти картины, оставляли  его  равнодушным.  Но  он  видел,  с