нцузского правосудия снятся ему по ночам. Однако Вольтер
понимал, что общественное мнение еще слишком возбуждено  против  генерала,
чтобы оно могло быть завоевано лобовой атакой, и ограничился пока тем, что
в своей "Истории Людовика Пятнадцатого" с  суровой  объективностью  описал
заслуги генерала Лалли.
   А потом молодой сын Лалли прислал ему  письменные  показания  генерала,
утаенные судом, и обширный материал, доказывавший невиновность казненного.
Вольтеру было уже восемьдесят  лет,  и  он  был  очень  болен.  Однако  он
безотлагательно взялся за дело. Со времени процесса  прошло  уже  довольно
много времени, но Вольтер знал, что ему и теперь придется искать  окольных
путей, что, если он  решится  написать  книгу,  реабилитирующую  покойного
генерала, это будет делом очень нелегким. Книга должна быть занимательной,
чтобы заинтересовать обезьян, из которых состоит одна половина нации, и  в
то же время патетической и трогательной, чтобы смягчить сердце тигров,  из
которых состоит вторая ее половина. Но все-таки он взялся за это дело,  он
работал денно и нощно, пока не  возникла  на  редкость  интересная  книга,
полная красочных описаний Индии и  остроумных,  глубоких  суждений  об  ее
истории, о взглядах, нравах  и  обычаях  ее  народов.  В  эти  описания  и
рассуждения Вольтер с холодной злостью  вкрапливал  картины  несчастной  и
поразительной жизни  генерала  Лалли  и  позорного  процесса,  который  ее
оборвал. Вольтер назвал свой труд "Фрагменты из истории Индии  и  генерала
Лалли".
   К тому времени, когда появилась эта книга, о генерале,  можно  сказать,
уже забыли. И теперь о нем вспомнили тысячи и  десятки  тысяч  людей,  они
прониклись   участием   к   его   несчастной    судьбе    и    возмутились
несправедливостью его процесса. То же самое общественное  мнение,  которое
способствовало   тогда   осуждению   генерала,   требовало   теперь    его
реабилитации.
   Сам Луи, обычно ратовавший за  справедливость,  все  откладывал  чтение
обстоятельных и неприятных отчетов о деле Лалли. Книгу Вольтера он тоже не
прочитал. Напротив, одно то, что имя Лалли оказалось  связанным  с  именем
ненавистного ему еретика, уже настраивало его против  покойного  генерала.
Он и слышать не хотел, что приговор несправедлив.
   Но с приездом Вольтера в Париж его  труды  стали  еще  популярнее.  Все
больше и больше людей стали проявлять интерес к  делу  Лалли.  Все  больше
требований о реабилитации покойного поступало в кабинет министра юстиции и
попадало затем на письменный стол Луи.
   Теперь, в том счастливом состоянии, в котором он  пребывал  в  связи  с
надеждой на появление наследника, Луи  наконец  прочитал  эти  петиции,  и
прочитал без предубеждения. Он дал  указание  пересмотреть  дело  генерала
Лалли.  Вторичным  расследованием  этого  дела   занялся   Верховный   суд
королевства, Трибунал семидесяти двух.
   Вольтер, быть может, чтобы заглушить в себе раскаяние по  поводу  того,
что он не в Ферне,  работал  с  удвоенной  энергией.  Правда,  ему  мешало
отсутствие преданного помощника, Ваньера, но, стиснув зубы и поглощая  еще
больше кофе, чем обычно, он писал и диктовал.
   Работал он не  только  над  трагедией  "Агафокл",  предназначенной  для
"Театр Франсе", в которой все еще не хватало нескольких сцен. Его  занимал
уже новый, куда более честолюбивый замысел.
   Вольтер и французский язык были единым целым. Язык был орудием, которым
он работал, почвой, которая его питала, единственной возлюбленной, которой
он никогда не пресыщался.  Он  предложил  Академии  основательно  обновить
устаревший  словарь  французского  языка.  Члены  Академии   приняли   его
предложение довольно холодно. Они знали, что он требует от  них  черной  и
неблагодарной работы. Было ясно, что если они примутся за это великое дело
в таком настроении, то ничего не получится.
   Чтобы  их   подхлестнуть,   Вольтер   принялся   составлять   манифест,
разъясняющий, сколь важное значение имел бы такой современный словарь  для
жизни  нации.  Вольтер  изложил  и  способ  модернизации  этого   великого
творения. Более того,  чтобы  показать,  как  должны  выглядеть  отдельные
статьи, он стал работать над самой объемистой и трудной буквой -  "А".  Он
писал со страстью. Его манифесты, его статьи  должны  быть  такими,  чтобы
увлечь остальных, воодушевить даже  ленивых  и  тупых  и  преисполнить  их
восторга перед силой и изяществом французской речи.
   Среди всей этой работы он еще находил  время  принимать  посетителей  и
делать визиты. Он присутствовал на заседаниях Академии, смотрел  в  "Театр
Франсе" свою пьесу "Альзира" и, не обращая внимания на усталость, принимал
овации публики.
   Он обещал Академии прочесть "Манифест о словаре" на заседании  11  мая.
Но 11 мая он почувствовал себя слишком слабым,  чтобы  выйти  из  дому,  и
вынужден был лечь в постель. Чтение отложили на неделю.
   На следующий день, 12 мая, состояние Вольтера ухудшилось.  Ходивший  за
ним слуга Моран хотел пригласить доктора  Троншена,  но  больной  запретил
это, - ему было неприятно видеть врача, который оказался, бесспорно, прав.
В это время прибыл  друг  Вольтера,  престарелый  герцог  Ришелье.  Увидев
Вольтера, корчившегося от боли, он  порекомендовал  ему  принять  препарат
опиума, помогавший герцогу в подобных случаях. Нетерпеливый Вольтер принял
слишком большую дозу, и боли его усилились. Он впал в забытье и  все  звал
Ваньера.
   - Ваньера нет в Париже, - мягко сказала мадам Дени. - Вы отправили  его
в Ферне.
   Но Вольтер кричал:
   - Ваньер, Ваньер, где же вы?
   Пришлось пригласить  Троншена.  Тот  дал  больному  противоядие  против
опиума. Придя в сознание, Вольтер печально произнес:
   - Вы были правы, мой друг, мне нужно было вернуться в Ферне.
   Уходя, Троншен сообщил близким Вольтера, что спасти его уже нельзя, ему
осталось жить несколько недель, не более.
   Семнадцатого мая члены Академии спросили, могут  ли  они  рассчитывать,
что доклад Вольтера о словаре состоится на следующий день.
   - Перенесите мой реферат на двадцать пятое, - ответил Вольтер.
   Двадцать пятого мая Троншен сказал, что Вольтер не проживет и недели.
   Двадцать шестого мая стало известно,  что  Верховный  суд  единогласно,
семьюдесятью двумя голосами, отменил  приговор  по  делу  генерала  Лалли.
Вольтер ожил. Он продиктовал письмо сыну  Лалли:  "Получив  это  радостное
известие, умирающий возрождается к жизни. Нежно обнимаю мосье де Лалли.  Я
вижу, несмотря ни на что, справедливость жива, и потому умираю с миром". И
дрожащей рукой написал на большом листе: "26 мая злодейски  несправедливый
приговор над генералом Лалли отменен  Трибуналом  семидесяти  двух,  всеми
семьюдесятью двумя голосами". Этот лист он  велел  повесить  против  своей
кровати так, чтобы тот был на виду у него и у каждого, кто придет к нему.


   Близкие Вольтера старались обеспечить ему  достойное  погребение,  ради
которого он так унизил себя. Они скрывали  его  тяжелое  состояние,  чтобы
высшие церковные власти не успели воспрепятствовать похоронам.
   Тем временем племянник  Вольтера,  аббат  Миньо,  настоятель  аббатства
Сельер, человек всеми уважаемый,  вел  тайные  переговоры  с  компетентным
представителем церкви мосье де Терсаком, каноником собора Сен-Сюльпис.  Он
просил приобщить  умирающего  святых  тайн,  поскольку  тот  признал  себя
верующим.  Каноник  сухо  ответил,  что,  как  он  уже  заявил,   его   не
удовлетворяет  такое  признание.  Поэтому  он  не  может  дать   последнее
напутствие умирающему, а тем паче  -  разрешить  христианское  погребение.
Аббат Миньо возразил, что мосье де Терсак придерживается в  данном  случае
очень строгой, но и очень узкой точки  зрения,  за  которую  ему  придется
отвечать перед архиепископом и Верховным трибуналом.
   - Будьте уверены, -  сказал  он,  -  что  я  буду  апеллировать  в  эти
инстанции.
   - Поступайте, как вам угодно, мосье, - отвечал каноник.
   Аббат Миньо направился к приветливому, недалекому,  но  хитрому  аббату
Готье.  Может  быть,   Готье   сумеет   добиться   от   умирающего   более
исчерпывающего  разъяснения,  которое  удовлетворит   требования   церкви.
Польщенный аббат обещал сделать все, что в его силах.
   Однако сразу  после  беседы  с  Миньо  каноник  вспомнил  о  неприятном
скандале, который вызвал в свое время отказ в погребении актрисе Лекуврер.
Он испугался, что если снова подует  враждебный  ветер  вольнодумства,  то
архиепископ свалит вину на него. Он раскаялся в своей смелости и  попросил
аббата Миньо зайти к нему еще раз.
   Аббат сообщил канонику, что Готье пытается добиться от  Вольтера  более
широкого  признания  символа  веры.  Каноник  помолчал,  потом  вежливо  и
деловито  заявил,  что  вынужден   вследствие   полученного   им   прямого
распоряжения отказать мосье де Вольтеру в христианском погребении в  своей
общине, но что он не воспользуется правом не выдать тело умершего.
   - Значит ли это, - спросил Миньо, - что  я  смогу  достойно  похоронить
покойного в другом месте?
   - Это уже не в моей компетенции, - ответил каноник.
   - Но вы дадите мне разрешение вывезти тело из Парижа? - повторил вопрос
Миньо.
   - Да, мосье, - отвечал каноник.
   - Не будете ли вы любезны, - желая застраховать себя, спросил Миньо,  -
выдать мне письменное разрешение?
   - Как вам угодно, -  ответил,  слегка  обидевшись,  каноник  и  написал
разрешение.
   Потом  он  вспомнил,  что  аббат  Готье  всегда  пользовался  некоторой
симпатией Вольтера, и решил, что, пожалуй, этому недалекому, но с хитрецой
человеку и удастся выжать из умирающего сенсационное заявление. Люди перед
смертью говорят порой бог знает что, а дуракам нередко везет.  Отбросив  в
сторону  ложное  самолюбие,  каноник  решил,   вопреки   прежнему   своему
заявлению,  сделать  последнюю  попытку  примирить  великого   еретика   с
церковью.  Очень  крупными  буквами  он  написал:  "Я,  Вольтер,  верю   в
божественность Христа". Слова эти каноник собирался  показать  Вольтеру  и
удовлетворился бы, если бы тот в присутствии свидетелей начертал под  ними
одну только букву "V". Он срочно пригласил к себе Миньо  и  Готье,  и  три
священника направились к дому, где Вольтер заканчивал свои последние счеты
с жизнью.
   - Только самое простое "V", месье, - объяснял каноник  по  дороге  двум
другим. - Палочка вниз и палочка  вверх.  Никто  не  скажет,  что  церковь
недостаточно терпима.
   Вольтер уже давно находился по ту сторону мирских забот. Жестокая  боль
терзала, жгла и рвала его внутренности. По временам он впадал  в  приятное
забытье, но ненадолго. Доктор Троншен думал, не дать ли ему  наркотик.  Он
не хотел, чтобы его друг умирал мучительно и безобразно. В то же время  он
полагал, что человек, который  в  течение  всей  своей  жизни  с  радостью
принимал все, что она приносила ему, - и хорошее и дурное, не  захотел  бы
проспать свои  последние  минуты,  как  бы  тяжелы  они  ни  были.  Доктор
надеялся, что, испытывая такую боль, этот еретик и насмешник  раскается  в
своей дурацкой жизни. Но, как только боли утихали, врач, к великому своему
разочарованию, видел, что на старом, высохшем лице Вольтера не было и тени
раскаяния, выражения  внутренней  муки.  Напротив,  умиравший  с  какой-то
радостью смотрел на лист бумаги, висевший над его постелью и  возвещавший,
что он, Вольтер, добился запоздалой справедливости для покойного генерала.
И,  с  неприятным  удивлением  слушая  бормотанье  умирающего,  врач   был
свидетелем того, как Вольтер в  последний  свой  час,  вместо  того  чтобы
вспоминать  о  своих  грехах,  остроумно  и  цинично  говорил  с  умершими
друзьями, злобно издевался над мертвыми врагами,  работал  над  выражением
"ad patres" [к праотцам (лат.)] для статьи в словаре. А употреблялось  это
выражение для обозначения человека, отправившегося  к  праотцам,  то  есть
умершего.
   Когда прибыли каноник и оба аббата, вокруг умирающего собрались  доктор
Троншен, слуга Моран, маркиз и маркиза де  Вийет  и  мадам  Дени.  Каноник
подошел к постели и проговорил:
   - Мосье де Вольтер, ответствуйте! Раскаиваетесь ли вы? Верите ли  вы  в
божественность Христа?
   Больной посмотрел на него ясным взглядом и ничего не ответил.
   Тогда каноник склонился над ним, и Вольтер  поднял  неописуемо  слабую,
неописуемо худую руку. Чуть заметная счастливая улыбка пробежала  по  лицу
каноника.  Он  решил,  что  еретик  поднял  руку  в  знак  раскаяния   или
приветствия. Заученным тоном, тихо, но очень внятно каноник повторил  свой
вопрос:
   - Мосье де Вольтер, веруете ли вы в Иисуса Христа?
   Умирающий сделал легкое движение рукой, и  все  поняли,  что  это  знак
отрицания. Потом он опустился на подушки и отчетливо прошептал:
   - Дайте мне спокойно умереть.
   Уходя, каноник зло сказал маркизу де Вийету:
   - Зачем вмешался аббат Миньо? Зачем вам  понадобился  недалекий  Готье?
Предоставь вы это дело мне, я бы все прекрасно уладил.
   Еще два часа домашние стояли у ложа Вольтера. Тот  несколько  раз  звал
своего Ваньера.  В  одиннадцать  часов  четыре  минуты  он  сказал  слуге:
"Прощай, мой милый Моран, я умираю". В одиннадцать часов тринадцать  минут
его не стало.
   Вместе с ним ушли бесчисленные неродившиеся драмы, поэмы и великолепные
эссе. С ним ушел сверкающий, острый ум, безграничная жажда и  безграничное
умение высмеивать, неистовое, детски наивное честолюбие. С ним ушла  душа,
которая в малом была безмерно  эгоистична  и  лжива,  а  во  всем  большом
безмерно правдива и отважна. С ним ушло  сочетание  мерзейшей  скупости  и
слепой расточительности, бесстыдной алчности и безмерной щедрости.  С  ним
ушли огромные знания и поразительная  способность  перекидывать  мосты  от
одной области духа к другой. С ним ушла жгучая потребность  распространить
свет истины по всему миру, пламенная ненависть к  нетерпимости,  суеверию,
несправедливости,  невежеству.  С  ним  ушел  ум,  которому  суждено  было
властвовать на огромных расстояниях в пространстве и  времени.  И  вот  30
мая,  в  одиннадцать  часов  тринадцать  минут,  от  всего  этого  остался
крошечный, ссохшийся труп.
   Когда это крошечное, сморщенное существо могло еще  мыслить  и  писать,
оно написало: "Я знал человека, который был  твердо  убежден  в  том,  что
жужжание  пчелы  прекращается  с  ее  смертью.  Он  сравнивал  человека  с
музыкальным инструментом, который перестает звучать, когда  его  разобьют.
Он утверждал, что, по-видимому, человек, как и все  животные  и  растения,
создан для бытия и небытия. Человек этот,  достигнув  возраста  Демокрита,
вел себя, как Демокрит, - он смеялся надо всем" (*85).
   Теперь человек этот больше не мыслил и  не  смеялся,  и  ему  было  все
равно, что с ним происходит.
   Зато другим было не все равно. Каноник собора  Сен-Сюльпис  счел  своим
долгом немедленно послать донесение архиепископу. Тот полагал, что  родные
отвезут тело Вольтера в Ферне, и  тамошний  епископ  получил  указание  не
допускать в Ферне христианского погребения Вольтера.
   Но аббат Миньо предвидел это и придумал план,  обеспечивавший  усопшему
дяде погребение, которого тот желал, и оставлявший в дураках архиепископа.
Смерть  Вольтера  держалась  в  тайне.  Преданный  врач  и  два  помощника
забальзамировали труп и так его загримировали, что  Вольтер  выглядел  как
живой. Ночью мертвеца внесли в экипаж и усадили в естественной позе.  Так,
словно спящий, великий  Вольтер  тайком,  незаметно  покинул  Париж,  куда
недавно вступил в шуме и блеске славы.  С  ним  вместе  ехали  его  слуга,
поддерживавший его в надлежащем  положении,  и  аббат  Миньо.  Они  бешено
мчались всю ночь напролет в юго-восточном направлении. Проехав сто  десять
миль  в  сторону   Ромильи-на-Сене,   они   достигли   аббатства   Сельер,
подчиненного Миньо.
   Здесь аббат Миньо заявил настоятелю  монастыря,  что  согласно  желанию
своего дяди он намеревался отвезти его тело в  Ферне,  чтобы  предать  там
земле. Но труп, по-видимому, не выдержит такого долгого пути.  Поэтому  он
просит у настоятеля  разрешения  похоронить  покойного  здесь,  в  церкви.
Польщенный  настоятель,   познакомившись   со   сделанным   аббату   Готье
заявлением, сразу  же  дал  согласие,  и  тотчас  последовали  необходимые
приготовления. После полудня тело выставили в  церкви,  возле  клироса,  и
отслужили заупокойную мессу. Всю ночь тело Вольтера оставалось  в  церкви,
освещенное факелами, охраняемое почитателями. На следующее утро,  2  июня,
Вольтер  в  присутствии  множества  духовных  и  светских  сановников  был
похоронен со всем церковным благолепием в освященной земле, как он о том с
ребяческим лукавством мечтал.
   Через три часа  настоятель  монастыря  получил  от  своего  начальника,
епископа Труа, письменное запрещение хоронить Вольтера.


   Несмотря на предосторожности близких Вольтера, Луи,  конечно,  узнал  о
смерти на следующий же день. Он всецело одобрял запрещение церкви хоронить
еретика. Все труды вольнодумцев, и  в  особенности  этого  Вольтера,  были
полны лицемерных сентенций о терпимости, но  он,  Луи,  не  питал  ничего,
кроме злобы и отвращения, к этой болтовне,  которая  обряжала  в  красивые
слова преступное равнодушие. Он твердо решил  быть  нетерпимым.  Трону  не
пристало отставать от алтаря.
   Он  желает,  строго  объяснил  он  президенту  полиции  Ленуару,  чтобы
умершему еретику не  было  оказано  никаких  почестей.  Газетам  запретили
помещать некрологи.  Они  не  смели  даже  упоминать  о  смерти  Вольтера.
Академии не разрешили созвать траурное заседание, театрам - ставить пьесы,
школам - читать произведения покойного.
   Но принятые меры не имели успеха. Париж  не  желал  отказаться  почтить
память величайшего гения эпохи, рожденного Францией, и  попытка  опорочить
его память вызвала возмущение. Появились сотни листовок, изливавшие потоки
насмешек и злости на власть, пытавшуюся  уничтожить  память  Бессмертного.
Никогда еще творения Вольтера не читались с такой пламенной  любовью,  как
теперь. Именно потому, что это было запрещено, в эти  полные  нетерпимости
недели тысячи юношей учили наизусть молитву,  заканчивающую  вольтеровский
"Трактат о веротерпимости": "К  тебе  обращаю  я  мольбу  свою,  бог  всех
существ, всех миров, всех времен. Ты дал нам сердце не для того, чтобы  мы
ненавидели, и руки не для того, чтобы мы душили друг друга.  Сотвори  так,
чтобы жалкие различия в одежде, покрывающей наше бренное тело, а  также  в
наших несовершенных языках, в наших смешных обычаях,  в  наших  преходящих
законах, в наших бессмысленных  убеждениях,  -  чтобы  все  эти  маленькие
различия, кажущиеся нам невероятно большими, но  ничтожные  пред  величием
твоим, не стали предметом ненависти и  преследования.  Сделай  так,  чтобы
тиранию над душами люди возненавидели и прокляли  так  же,  как  грабеж  и
насилие. И если уж неизбежны войны, сделай так, чтобы мы, по крайней  мере
в мирное время, не ненавидели и не терзали друг  друга,  а  употребили  бы
жизнь свою на то, чтобы на тысячах языков, но с единым чувством, от  Сиама
до Калифорнии, славить доброту  твою,  даровавшую  нам  тот  краткий  миг,
который именуем мы жизнью".
   Церковники,   со   своей   стороны,   осыпали    Вольтера    всяческими
оскорблениями. "В своем непостижимом безумии, - писал один из них, -  этот
бесстыдный святотатец называл себя личным врагом Спасителя. Он  погружался
в грязь, купался в грязи, радовался  грязи.  Воображение  его  распалялось
адом, и ад дал ему силу познать зло до последнего предела".
   Если парижанам запрещалось  открыто  чтить  память  покойного,  то  тем
больше чтили ее в остальном мире. Мечтательно  вспоминала  о  нем  русская
императрица Екатерина. "Вот он умер, - печалилась  она,  -  и  в  мире  не
осталось больше ума и истинного остроумия. Всеми своими мыслями обязана  я
ему", -  признавалась  она.  Король  Фридрих  Прусский,  он  же  президент
собств