арке было восемьсот видов деревьев и кустов, привезенных
сюда со всего мира. Здесь были неизвестные дотоле во Франции красные  буки
из Германии, кипарисы с острова Крита,  пихты  из  Армении,  лавровишни  с
Пиренеев и  лавровишни  из  Китая,  тисы  из  Луизианы,  белые  акации  из
Виргинии. Двести тридцать девять видов кустов и деревьев,  сказал  ботаник
Морель, поступило из одной  только  Северной  Америки.  Длинными  холеными
пальцами Туанетта гладила ливанский кедр и с гордостью  показывала  принцу
Карлу, насколько красивее ее туберозы, чем те, что он посадил  у  себя,  в
замке Багатель.
   Наивная, бьющая через край радость Туанетты заразила этих  насмешливых,
злых на язык дам и мужчин. Принцу Карлу изменила  его  наглость,  толстому
желчному принцу Ксавье  -  его  ехидство,  Водрейлю  -  его  властность  и
высокомерие. Луи был доволен донельзя. Трианон удался на славу. Чего стоят
все знаменитые сады,  парки  Горэйса  Уолпола,  принца  де  Линя,  герцога
Орлеанского, в сравнении с шедевром, созданным его  красавицей  женой?  Он
радовался, видя, что и другие думают так же. Отчасти это был и его  успех:
платил-то кто?
   Предметом особой гордости Туанетты была ее новая оранжерея. Торжествуя,
королева  подсчитывала,  сколько  выручит  денег.  Одна   только   продажа
флердоранжа даст от трехсот до четырехсот ливров, а в  удачный  год  и  до
тысячи. Луи задумался.
   - В самом деле, дорогая? - спросил он с сомнением.
   - Ну конечно, - отвечала Туанетта. - Ведь так записано в бюджете. Разве
не так, мосье? - обратилась она к д'Анживилье.
   Почтительно сказав: "Не совсем так, мадам", - тот пошептался с одним из
своих чиновников и доложил:
   - Мы рассчитываем на доход в пятнадцать ливров, который, может быть,  в
благоприятные годы возрастет ливров до сорока.
   - Ну, что ж, это лучше, чем ничего, - добродушно сказал  Луи  и  решил,
что из выставки и аукциона севрского фарфора нужно будет выжать  не  менее
трехсот пятидесяти тысяч.
   Гости восхищались естественно и приятно  извивавшимся  ручьем;  вода  в
него подавалась  по  трубам  издалека.  Ласково  журча,  ручеек  впадал  в
искусственное озеро, посредине которого возвышался  искусственный  остров;
по озеру, то вытягивая шеи, то окуная их в воду, плавали лебеди. На другом
берегу видна была гористая местность, искусственные  скалы,  искусственный
мох.
   - Все выглядит так, - признал принц Ксавье, -  словно  стоит  здесь  со
времен четвертого фараона.
   Луи подхватил:
   - В самом деле, такую близость к природе, как здесь,  чувствуешь  разве
лишь на охоте.
   Чего  только  не  было  на  этом  небольшом  пространстве  -   мостики,
часовенки, беседки, гроты,  не  говоря  уже  о  романтических  развалинах,
которые с величайшим вкусом соорудил художник Юбер Робер.
   - Вас будут отныне называть Робер-разоритель, - похвалил его  Водрейль,
и польщенный художник согнулся в низком поклоне.
   Гости подошли к Китайскому павильону. Здесь тоже все было  основательно
обновлено. Невидимый механизм приводил в движение карусель с  сиденьями  в
виде драконов и павлинов, изготовленных по  эскизам  скульптора  Боччарди.
Туанетта, с очаровательным озорством,  вскочила  на  деревянного  дракона.
Остальные последовали ее примеру  и  закружились  под  тихую,  серебристую
музыку. Сам Луи, потный, довольный, уселся  на  павлина,  который  тут  же
сломался под его тяжестью. Лун смеялся громко и весело.
   Водрейль в отчаянно смелой позе стоял возле  Туанетты,  зацепившись  за
канат одной рукой и ногой. Он был силен во всех видах спорта и лучше  всех
в Париже играл в jeu de paume, в теннис. Опасно кружась вместе с  драконом
Туанетты, он неслышно ей говорил:
   - Сегодня удачный день. Все  устраивается  великолепно.  Вы,  Туанетта,
сегодня красивы и  соблазнительны,  как  никогда.  У  него  такое  хорошее
настроение. Сегодня вы должны этого от него добиться.
   - Чего? - прошептала Туанетта с бездумной и счастливой улыбкой.
   - Отставки старика Сон-Жермена, - тихо и пылко отвечал Водрейль.
   Смотреть можно было еще много, очень много, все  утомились.  Но  прежде
чем возвращаться  в  дом,  Туанетта  пожелала  показать  гостям  еще  один
аттракцион - "деревушку", свою чудесную, милую, близкую к природе и вполне
натуральную  деревушку.  Строя  ее,  она  представляла  себе  пасторальный
ландшафт, послуживший в  "Алине"  шевалье  де  Буфлера  убежищем  героине,
королеве Голконды. И когда начитанный принц Ксавье воскликнул:  "Бог  мой,
да это же пейзаж Алины!" - Туанетта покраснела от удовольствия.
   При каждом  из  восьми  домиков  был  садик,  огородик  и  какое-нибудь
фруктовое деревце. Были здесь также амбары,  деревянные  скамейки,  гумна,
курятник, мельница, домик стражника, небольшая рыночная площадь, овчарни и
коровники.
   Из коровника вывели коров, необычайно чистых  и  гладких.  Они  жили  в
сверкавшем чистотой помещении, где пол был выложен плитами белого мрамора,
но зато на стенах виднелись вполне правдоподобные  трещины,  сделанные  по
рисункам художника Юбера Робера. Туанетта принялась доить  свою  любимицу,
корову Брюнетку; подойник из  благороднейшего  фарфора  был  изготовлен  в
Севре по эскизу мастера Пура. Все смотрели, как быстро  и  ловко  снуют  у
вымени ее пальцы.
   - Мило, очень мило, - сказал принц Карл, а  образованный  принц  Ксавье
процитировал "Эклоги" Вергилия (*55).
   Луи пришла в голову великолепная мысль. Он предложил продать  молоко  с
аукциона. Начался торг, и в конце  концов  молоко  досталось  самому  Луи,
заплатившему за него двадцать пять луидоров.
   - Да здравствует королева! - воскликнул он  с  хохотом  и,  отвесив  ей
неуклюжий поклон, стал пить молоко.
   Тем временем мосье  д'Анживилье  рассказывал  желавшим  его  слушать  о
расходах, связанных с "деревушкой".  Не  столько  стоили  сами  постройки,
сколько   их   обитатели.   Мадам,   со   свойственной   ей   любовью    к
благотворительности, пожелала поселить в своей деревушке бедных  крестьян.
Однако набрать подходящих  крестьян  оказалось  не  так-то  просто.  Если,
например, удавалось найти поселянина, голова которого устраивала художника
Робера, то архитектор Мик находил, что его руки выпадают из стиля;  ничего
не оставалось, как расплатиться с крестьянином и отправить его восвояси; в
другом крестьянине обнаруживались другие недостатки, и даже если художники
сходились во мнении, это еще отнюдь не  значило,  что  с  ними  согласится
мадам.
   Туанетта  демонстрировала  своих  крестьян.  Особенно   гордилась   она
крестьянином Вали, деревенским  старостой  из  дома  номер  три.  А  разве
стражник Вереи не вылитый настоящий стражник? Всеобщее  признание  снискал
также учитель Лепен; его поселили в деревушке потому, что он  поразительно
походил на "Деревенского учителя" Греза, картину, наделавшую много шума  в
Салоне. Вызвал также интерес и маленький питомец Туанетты, Пьер  Машар.  С
мальчика сняли блестящее придворное платье и нарядили его  в  крестьянскую
одежду; ему было явно нелегко привыкнуть к  длинному  тяжелому  кафтану  и
грубым деревянным башмакам.  Туанетта  рассказывала,  что  велела  учителю
уделять особое внимание милому малышу. Его воспитывают по последней  моде,
на лоне природы, в полном соответствии с принципами, изложенными в "Эмпле"
Руссо. Луи взял мальчика на руки. При этом один деревянный башмак  слетел.
У ребенка был несчастный вид. Луи дал ему сластей.
   - А где же наш  славный  Ульрих  Шецли?  -  спросила  Туанетта,  и  все
насторожились.
   История этого Ульриха Шецли занимала все королевство. Ульрих  Шецли  из
Уцнаха служил в швейцарской гвардии и считался хорошим, дисциплинированным
солдатом. Но швейцарцы более чем кто-либо любили  свою  родину  -  недаром
"Энциклопедия"  определяла  "патриотизм"  как   швейцарскую   национальную
болезнь.  И  однажды  вечером,  получив  увольнительную  и  напившись  без
собутыльников в трактире "Капризница Катрин", гвардеец Ульрих Шецли  вышел
на  площадь  Людовика  Великого  и,  к  удовольствию  прохожих,   исполнил
несколько песен своей родины, в том числе под  конец  грустную  песню  "На
страсбургском валу". Между тем  швейцарской  лейб-гвардии  христианнейшего
короля было строжайше запрещено петь  свои  родные  песни,  особенно  эту,
которую в Париже называли "ranz des vaches"  ["коровий  танец"  (франц.)]:
власти боялись, что звуки этих песен усилят у швейцарцев тоску по родине и
побудят их к дезертирству.  Более  того,  согласно  старому,  все  еще  не
отмененному приказу, пение "ranz des vaches" каралось смертной казнью.
   Луи, конечно, не собирался казнить швейцарца Ульриха Шецли.  Но  как  с
ним поступить, он не знал; военный министр  Сен-Жермен  обычно  не  терпел
никаких нарушений дисциплины. Пребывавший в нерешительности Луи,  пожалуй,
даже обрадовался, когда Туанетта  попросила  его  отдать  ей  гвардейца  и
поселила Ульриха Шецли в своей деревушке. Швейцарец был с  позором  уволен
из гвардии и с почетом водворен в Трианон.
   Сегодня, в день  рождения  короля,  Ульриху  было  совестно  попадаться
кому-либо на глаза; никакие уговоры деревенского старосты не помогали.  Но
сейчас его безжалостно вытащили из домика. Он вышел, сгорая  от  стыда  за
свой ужасный проступок. На нем  был  швейцарский  костюм,  длинный  кафтан
серого сукна и очень короткие панталоны; художник Юбер Робер сделал  эскиз
костюма по  описаниям,  содержавшимся  в  альпийских  романах  знаменитого
романиста Клари де Флориана. Рослый, по-военному осанистый  Ульрих  смирно
стоял перед господами и дамами, а они  его  обозревали.  Принц  Карл  даже
обошел его кругом. Луи поглядел  на  него  своими  близорукими,  мигающими
глазами, взглянул на его каменно-неподвижное лицо и сказал:
   - Ну вот, стало быть, эта проблема решена. - Он подчеркнул слово "эта".
Компания удалилась, а швейцарец Ульрих Шецли все еще стоял навытяжку.
   Гости  Туанетты  приступили  к  осмотру  внутреннего  убранства   дома.
Вестибюль, лестница,  передняя,  столовая,  маленький  и  большой  салоны,
крошечная библиотека и  просторная  гардеробная,  будуар  и  спальня  были
украшены общими усилиями лучших живописцев и скульпторов Франции.
   Наибольший  интерес  вызвала  спальня.  Внимание  гостей  привлекли  не
изысканная, обитая голубым шелком мебель, не камин с великолепными часами,
не  полотна  Патера  и  Ватто,  а  три  картины,  присланные  Туанетте  из
Шенбрунна. Кроме картин, обещанных  дочери  Марией-Терезией,  прибыла  еще
одна, третья, которую пожелал подарить Туанетте Иосиф.
   Обе картины, подаренные Марией-Терезией, превзошли ожидания Туанетты: в
ее памяти они оставались не такими красивыми. Они были написаны художником
Вертмюллером и изображали Туанетту девочкой. Ей было тогда десять лет;  по
случаю   свадьбы   брата   Иосифа    маленькие    эрцгерцогини    устроили
оперно-балетное представление. На одной из картин  Туанетта  танцевала  со
своими братьями Фердинандом и Максимилианом; в красном корсаже и  юбке  из
белого, в цветах, атласа у нее был очень детский вид. Гораздо своеобразнее
и, пожалуй, привлекательнее была она на другой картине;  здесь,  вместе  с
сестрой и братом, на фоне нежного, не  то  античного,  не  то  английского
пейзажа,  она  старательно  и  серьезно  исполняла  танец   из   какого-то
мифологического балета. Она очень  нравилась  себе  на  этом  строгом,  но
полном изящества полотне и чувствовала, что нравится здесь и другим.
   Самой замечательной была, однако, третья картина. Она  изображала  дядю
Карла с двоюродным дедом Максимилианом и старым эрцгерцогом Иосифом Марией
в монашеских одеждах, роющими себе могилу. Туанетта не помнила, чтобы  она
когда-либо видела эту картину в Вене, похоже было на то,  что  брат  Иосиф
прислал ее из какого-то злобного озорства. Первые  две  картины  преподнес
Туанетте Мерси, а эту она получила из рук аббата Вермона. Сначала  мрачная
шутка Иосифа ее рассердила, но потом она стала над ней смеяться, тем более
что и Водрейлю странная картина показалась очень забавной. Вопреки  совету
своих живописцев, находивших это произведение недостаточно художественным,
Туанетта решила повесить картину у  себя  в  спальне.  Здесь  это  полотно
теперь и висело. Веселые, элегантные гости  Туанетты  разглядывали  его  с
любопытством и некоторой неловкостью.
   Ранний ужин прошел весьма оживленно. С помощью  особого  приспособления
стол опускался и поднимался. Поднимался  он,  уставленный  блюдами,  а  об
остальном заботились безмолвные служители, так что лакеев не  требовалось.
Туанетта  объяснила,  что  решила  экономить  и  поэтому   сохранила   это
устройство, оставшееся от блаженной памяти деда, Людовика Пятнадцатого.  И
вообще в целях экономии она старалась по возможности  использовать  старую
мебель; даже кровать ее была уже  в  употреблении.  Она  шепотом  поведала
Габриэль, что кровать некогда  принадлежала  "шлюхе"  Дюбарри.  Когда  эта
история распространилась среди гостей, мосье д'Анживилье, в свою  очередь,
не мог не шепнуть соседям, что эта, сохраненная в целях экономии  кровать,
пожалуй, самая дорогая во  всем  королевстве;  одни  только  новые  ножки,
приделанные к ней по приказу мадам, стоили ни много  ни  мало  две  тысячи
ливров. Кстати, кровать эта принадлежала не "шлюхе",  а  блаженной  памяти
деду Луи, из чего, конечно, не следует, что мадам Дюбарри не случалось  на
ней спать.
   Луи ел с невероятным аппетитом и неустанно потчевал остальных.
   - Здесь мы не аристократы, месье и медам, - повторял  он,  -  здесь  мы
всего-навсего люди, даже, если угодно, крестьяне, так что давайте  есть  в
свое удовольствие.
   Водрейля осенила прекрасная мысль. Пользуясь хорошим  настроением  Луи,
он предложил удалить музыкантов оперы, игравших во время ужина, и  вызвать
швейцарца Ульриха Шецли.
   - Как интендант мадам, - сказал он,  -  я  обязан  сделать  сегодняшний
праздник не похожим ни на какой другой,  неповторимым.  Ибо  сегодня  день
рождения его величества.
   Луи, которого такая дерзость поначалу озадачила, решил отнестись к  ней
благосклонно.
   - Ну, что ж, - сказал он.
   Привели швейцарца.
   - Теперь, любезный, вы уже не служите в гвардии, - сказал ему Водрейль.
- Не споете ли вы нам свою знаменитую песенку?
   Ульрих Шецли, ничего не понимая, стоял навытяжку.
   - Чего изволят сударь? - спросил он. - Чего господин желают?
   - Господин желают, - отвечал Водрейль, - чтобы вы спели свой "ranz  des
vaches", свой знаменитый коровий танец.
   - Это запрещено, - ответил Ульрих Шецли.
   - Глупости, дорогой, - сказал Водрейль.
   Он достал монету.
   - Погляди на эту голову, - сказал он, - и погляди на эту, он указал  на
Луи. - Вот перед тобой человек, который запрещает и дозволяет. Спроси его!
   Обливаясь потом, швейцарец продолжал стоять неподвижно.
   - Разве это не запрещено, сир, мой генерал? - спросил он Луи.
   - Это  было  запрещено  прежде,  но  теперь  это  не  запрещено,  -  со
свойственной ему обстоятельностью ответил Луи.  Ему  самому  не  терпелось
услышать знаменитую песню, а к тому же ему было любопытно,  поймет  ли  он
немецкий текст. - Итак, спой, сын мой, - сказал он долговязому швейцарцу.
   Ульрих Шецли стоял перед собравшимися в своем  сером,  обшитом  красной
тесьмой суконном кафтане.  Он  стоял  в  очень  напряженной  позе,  широко
расставив ноги, вытянувшись, длинный, прямой, неуклюже держа на весу  руку
со шляпой. Но он был явно взволнован, тяжело дышал, в  каменном  лице  его
что-то дрогнуло, и вдруг, очень громко, он отчеканил:
   - Слушаюсь, сир, мой генерал.
   И зычным, гортанным голосом,  на  крестьянский  манер,  он  запел.  "На
страсбургском", - пел он, -

   На страсбургском валу
   Пришла ко мне беда.
   Я услыхал альпийский рог родимый
   И через реку в отчий край любимый
   Пустился вплавь.

   И он спел всю эту бесхитростную, печальную песню  о  том,  как  беглеца
вытащили из реки, вернули в полк и приговорили к смерти.  "О,  братья",  -
пел он, -

   О, братья, вот он я,
   Ах, жизнь кончается моя.
   Всему виной мальчишка-пастушок.
   Ведь погубил меня его рожок.
   Я устоять не мог.

   А вас, друзья, прошу:
   Меня убейте вы сейчас
   И не тужите обо мне
   На чужедальней стороне,
   Прошу я вас.

   А ты, небесный царь,
   Ты душу бедную мою
   Прими и успокой в раю.
   Хочу я вечно быть с тобой,
   О, сжалься надо мной!

   Во время пения Ульриху Шецли удалось сохранить воинскую осанку,  но  по
щекам его текли слезы. Луи тоже очень растрогался. Понял  он,  правда,  не
все, но довольно много, и,  велев  швейцарцу  повторить  отдельные  места,
попросил их перевести. Потом он рассказал содержание песни остальным.
   - Я  всегда  говорила,  -  удовлетворенно  и  многозначительно  заявила
Туанетта, - что  эти  республиканцы  совсем  не  такие  уж  страшные;  это
мягкосердечные люди, отлично чувствующие музыку.
   - Ну, а теперь-то вам хорошо, мой милый? - спросила она Ульриха  Шецли.
- Разве в моей деревушке вы не чувствуете себя как дома? Это же  настоящая
Швейцария, правда?
   Ульрих Шецли ничего не понял и несколько мгновений растерянно  озирался
по сторонам.
   - Слушаюсь, мадам, - ответил он затем поспешно.
   Луи благодушно подал ему стакан вина.
   - Выпей, сын мой, - сказал он, - и подкрепись. Ты  не  ударил  лицом  в
грязь, - и дал ему луидор.


   В это же  время  обедали  актеры  "Театр  Франсе",  которым  предстояло
сыграть  "Цирюльника".  Обед  был  тщательно  приготовлен;  по   поручению
Туанетты  мосье  д'Анживилье  сообщил  им,  что  меню   составлено   самой
королевой; оно было отпечатано на очень  красивой  карточке.  Но  так  как
замок был слишком тесен, а обедать с гостями короля актерам не полагалось,
они ели вместе с лакеями.
   В этом не было ничего оскорбительного или из  ряда  вон  выходящего.  К
королю пригласили только чистокровных аристократов, таких, в роду которых,
начиная с четырнадцатого века, не числилось ни одного буржуа,  и  их,  как
обычно, отделили от простых смертных. Однако, хотя никто  из  артистов  об
этом не сказал вслух, господ и дам  из  "Театр  Франсе"  уязвило,  что  их
приравняли к лакеям.
   Кстати  сказать,  лакеи  эти  были  парнями  смышлеными,   дерзкими   и
умудренными опытом. В затруднительных случаях  господа  их  обращались  за
советом именно к ним; лакеи были у них  своими  людьми,  это  они,  лакеи,
нередко устраивали их тайные дела -  финансовые,  политические,  любовные.
Прекрасно разбираясь в большой и малой политике и в денежных вопросах, они
сами пускались в спекуляции, одалживали деньги своим хозяевам  и  получали
неплохие доходы. Они называли друг друга по фамилиям  господ  -  Водрейль,
Прованс, Артуа. Провести их было невозможно, они обладали чисто  парижским
здравым смыслом и остроумием. Обедать с ними было, безусловно, интереснее,
чем  с  гостями  Туанетты.  И  все-таки  в  роскошнейших   блюдах   актеры
чувствовали привкус яда.
   За столом, где обедали лакеи и актеры, сидел также Пьер Бомарше. Он был
благодарен Водрейлю за сегодняшнюю постановку "Цирюльника"; этот спектакль
- первый шаг на пути к постановке "Фигаро". Однако и Пьер воспринимал обед
в обществе лакеев как унижение и злился за это унижение на Водрейля.
   Так  как  опасность  встречи  с  чистокровными  миновала,   д'Анживилье
пригласил актеров до начала приготовлений к  спектаклю  осмотреть  сады  и
замок. И вот теперь по парку гуляли  актеры,  они  тоже  слушали  журчанье
ручья, катались на лодках  по  озеру,  взбирались  на  сказочных  животных
китайской карусели. Они тоже  любили  "природу",  и  Дезире  лучше  других
поняла, чего хотела Туанетта и чего она  добилась.  Все  это,  однако,  не
мешало актерам отпускать злые шутки;  Пьеру,  например,  пришло  в  голову
назвать Трианон "petit Шенбрунн" ["маленький  Шенбрунн"  (франц.)],  и  он
знал, что эти слова скоро облетят все королевство.
   Но и он и актеры  вынуждены  были  признать,