б этом.
   Старик лежал на широкой кровати, за занавесками  алькова;  несмотря  на
январский холод, окно было приотворено: Франклин любил свежий воздух. Одну
ногу он высунул из-под одеяла, он  считал,  что  холод  действует  на  нее
благотворно.
   Семьдесят один. Пора бы начать следить за  собой.  Однако  удовольствия
для него все еще часто важней, чем  здоровье.  Нужно  бы  побольше  ходить
пешком, пореже наполнять вином стакан. Жизнь во Франции  полна  соблазнов.
Несмотря на свои годы, он явно нравится женщинам. Может быть, он  еще  раз
женится, франклинская порода крепкая.
   Скорее всего Вильям не вспомнит о дне рождения деда. Этот малый  думает
только о своих удовольствиях, на  другие  мысли  у  него  нет  времени.  А
мальчик он приятный, добрый, смышленый. Может быть, в нем еще  обнаружатся
какие-нибудь способности.
   Доктору больше не лежалось. Он поднялся тяжело, покряхтывая. Обычно  он
вставал гораздо раньше других  и  перед  завтраком  час-другой  читал  или
работал.
   В халате он прошел в комнату, где стояли книги.  В  этой  комнате  было
тепло, но полно дыма, здесь не умели  топить.  Франклин  занялся  камином.
Потом сбросил халат и уселся нагишом; он любил так сидеть по утрам.
   Из-за недостатка места книги стояли в два ряда, тесно прижатые  одна  к
другой, нужную книгу нельзя было увидеть сразу. В Пасси будет не  так.  Но
до переселения пройдет еще месяца полтора-два, раньше не удастся  привести
дом в порядок. Предстоит еще трудная зима здесь, в Париже.
   Он  подвинул  стул  к  книжной  полке.   Это   был   просторный   стул,
сконструированный специально для доктора и привезенный им из  Филадельфии.
Сиденье поворачивалось так, что стул превращался в лесенку. Доктор  достал
книги, сложил их около себя, стал читать. Сегодня он не будет  торопиться;
и, может быть, он и его коллеги опоздают к мосье  де  Жерару  на  четверть
часа. В день, когда тебе исполняется семьдесят один год,  можно  позволить
себе такую роскошь.
   В восемь, как всегда, сели завтракать. Шумно и весело поздоровавшись  с
дедом, Вильям стал над ним подшучивать: ведь сегодня, вопреки обыкновению,
опоздал не внук, а дед. Франклин признался себе,  что  опоздал,  наверное,
нарочно, желая напомнить  мальчику  о  дне  своего  рождения.  Старик  был
огорчен, что Вильям об этом не вспомнил.
   Чтобы вознаградить себя, доктор потребовал оладьев из  гречневой  муки;
обычно они подавались только по воскресеньям, он привез муку  из  Америки.
Ел он медленно, с удовольствием, представляя себе свою  Филадельфию,  храм
Христа, Академию, рынок и ратушу, немецкую церковь, дом правительства, дом
гильдии плотников, верфь, Сассафрас-стрит, Честнут-стрит, Малбери-стрит.
   После завтрака он принялся за работу. Диктуя, он шагал по  комнате.  Он
взял за правило проделывать ежедневно не менее трех миль пешком,  если  не
на свежем воздухе, то хотя бы в помещении; поэтому нужно было шестьсот раз
пересечь комнату в обоих направлениях.
   Обильная, разнообразная почта, лежавшая  перед  доктором,  в  общем  не
содержала ничего радостного. Некто шевалье де  Невиль,  которому,  по  его
словам, грозила голодная смерть, просил Франклина  послать  ему  несколько
луидоров. Доктор Ингенхус,  лейб-медик  Марии-Терезии,  желал  получить  у
своего друга Франклина сведения о некоторых научных  экспериментах.  Некая
мадам Эрисан просила доктора узнать, где находится  ее  сын,  у  нее  есть
основания полагать, что он в  Америке.  В  обстоятельных,  каллиграфически
выведенных фразах мистер Артур Ли сообщал, что так  как  Франклин  оставил
его устные протесты без внимания, то он письменно заявляет, что господа из
министерства иностранных дел его, Артура Ли, систематически  оскорбляют  и
игнорируют; если Франклин и на этот раз не вмешается, он, Артур Ли, примет
необходимые меры сам; он требует, чтобы его  заявление  было  приобщено  к
делу. Следующее, неразборчиво подписанное письмо содержало резкие  нападки
на вздорное и дилетантское, по мнению автора, учение Франклина  о  молнии.
Некто мистер Рассел из Бостона, застрявший в силу ряда  сложных  причин  в
Марселе, просил у своего великого соотечественника совета и помощи.  Некий
аббат Лекомб, проигравший все свои деньги, умолял  Франклина  помочь  ему,
обещая, что он, со своей стороны, будет молиться за  победу  американского
оружия. Четырнадцать матросов с  "Репризал"  жаловались  на  бесчеловечное
обращение с ними морского  волка  Уикса,  морской  же  волк,  заботясь  не
столько  об  орфографии,   сколько   о   сочности   выражений,   проклинал
четырнадцать  непослушных  матросов.  Мосье  Филипп  Гефье  сообщал,   что
закончил  работу  над  антианглийским  эпическим  произведением,   которое
снискало самую высокую оценку друзей автора; мосье  Гефье  просил  оказать
ему материальную помощь в целях опубликования этой поэмы.
   Вот какими письмами пришлось  заниматься  доктору  в  день,  когда  ему
исполнился семьдесят один год. Но все-таки его  ждал  сюрприз  и  подарок:
почта пришла и из Англии. Наперекор английской разведке британские  друзья
Франклина нашли способ посылать ему письма.
   Перед ним лежало письмо Джорджианы Шипли, дочери его  доброго  приятеля
епископа Джонатана Шипли. Джорджиане было сейчас лет  восемнадцать,  самое
большее  -  девятнадцать.   Отец,   писала   Джорджиана,   считает   очень
неосторожным, что она, несмотря на войну, вступает в  переписку  со  своим
Сократом, но она не может в день его рождения  не  сказать  ему,  с  какой
теплотой о нем вспоминает. Известные события нимало  не  изменили  чувств,
питаемых к нему ее семьей и ею самой. "Не могу, - заканчивала  она,  -  не
завидовать вашему внуку, который может всегда оказать вам свое внимание  и
выразить свою любовь". Франклин читал и перечитывал это письмо, написанное
крупным детским почерком.
   Потом пошли отчеты лондонских агентов.  Они  сообщали,  что  английское
правительство крайне  встревожено  прибытием  Франклина  в  Париж.  Король
строго приказал  следить  за  каждым  шагом  "коварного  филадельфийца"  в
Париже.  Лорд  Рокингхэм,  с  самого  начала  не  одобрявший  колониальной
политики английского  правительства,  кричит  на  всех  перекрестках,  что
деятельность Франклина в Париже улучшает виды американцев на победу. Автор
отчета слышал собственными ушами, как лорд в  присутствии  большого  числа
лиц сделал примерно следующее заявление: "Отвратительная  сцена  в  Тайном
государственном совете не отпугнула Франклина от путешествия за океан.  Он
подверг себя опасности быть пойманным и  вторично  преданным  аналогичному
суду. Если господа, участвовавшие в той безобразной сцене, представят себе
сейчас  Франклина  в  Версале,  они,  наверно,  поймут  чувство,   которое
испытывал Макбет, увидев дух Банко". Двое из этих господ слышали эту  речь
лорда Рокингхэма, однако не сказали ни слова.
   Франклин все еще читал письма, когда пришли  Сайлас  Дин  и  Артур  Ли,
чтобы вместе с ним отправиться на совещание к мосье де  Жерару.  Артур  Ли
недовольно твердил, что они опаздывают.
   - Простите меня, - сказал любезно доктор. - Я был занят. Я  приобщал  к
деду то, что вы требовали приобщить к делу. -  Франклин  поднялся.  -  Ну,
вот, теперь и я готов, и лошади готовы.
   Артур Ли поглядел на него с нескрываемым изумлением: на  Франклине  был
обычный коричневый кафтан, и он явно не собирался переодеваться.
   - Не находите ли вы, что мне следует переодеться? - спросил Франклин  с
чуть заметной усмешкой.
   - Откровенно говоря - нахожу, - отвечал Артур Ли. - Но, - прибавил он с
горечью, - насколько я вас знаю, вы все равно не станете этого делать.
   - Вы угадали, - сказал Франклин, и они поехали.


   Надоедливый мосье Бомарше через день справлялся у Франклина, когда  ему
будет позволено переговорить с этим уважаемым  человеком  об  американских
делах. Сайлас Дин не  уставал  твердить,  что  помощь  мосье  де  Бомарше,
оказавшего американцам  больше  услуг,  чем  кто  бы  то  ни  было,  будет
необходима и  впредь,  и  удивлялся,  что  Франклин  все  еще  откладывает
свидание. К сожалению, Сайлас Дин был прав. Франклину следовало преодолеть
свою антипатию к этому человеку, нельзя было больше противиться встрече  с
ним. Франклин известил Бомарше, что ждет его на следующий день в  половине
двенадцатого.
   С утра этого следующего дня  Франклин,  по  своему  обыкновению  голый,
писал и читал у себя в кабинете. Но  книги  и  бумаги  не  доставляли  ему
никакой радости. В это утро подагра мучила его  сильнее  обычного,  и  ему
казалось, что сыпь вызывает сегодня особенный зуд. С досады он решил,  что
не станет ради этого мосье затруднять себя нарядами, а примет его просто в
халате.
   Пьер в это утро тоже был полон ожиданием предстоявшего разговора, полон
забот и надежд. По эту сторону океана не было человека, который оказал  бы
делу американцев такие неоценимые услуги, как он. Три судна торгового дома
"Горталес" вышли в море, и, наверно, их  груз  уже  в  руках  американцев.
Новые огромные партии товаров загромождали склады, строились  новые  суда,
заключались новые договоры;  флот,  зафрахтованный  и  построенный  фирмой
"Горталес", скоро будет уступать, пожалуй, лишь эскадрам короля и "Компани
дез Инд". И было непонятно, почему доктор Франклин до сих пор не только не
шел ему, Пьеру, навстречу, но даже как  будто  избегал  его.  Что  в  этом
виноват он  сам,  его  характер,  его  поведение,  его  деятельность,  его
сочинения, - Пьеру и в  голову  не  приходило.  Видимо,  этому  иностранцу
представили  его  действия  в  неверном  свете  или  извратили  смысл  его
высказываний. Подобные случаи бывали. Он не сомневался, что,  встретившись
с американцем лицом к лицу, сразу же рассеет его опасения.
   Торжественно, в парадной карете,  тщательно  одетый,  подъехал  Пьер  к
Отель-д'Амбур. Он был обескуражен простотой  и  убожеством  обстановки,  в
которой живет  знаменитый  американец;  здесь  все  напоминало  Пьеру  быт
некоторых его литературных  знакомых.  Но  особенно  поразил  Пьера  халат
Франклина; Пьер не знал, считать ли ему эту небрежность  в  одежде  знаком
неуважения к себе или, наоборот, проявлением доверия.
   Они сидели друг  против  друга.  Несмотря  на  небрежность  туалета,  в
грузном человеке с изборожденным морщинами, стариковским лицом, с  тяжелым
подбородком и  большими,  холодными,  испытующими  глазами  была  какая-то
надменность, даже властность. А Пьер, при всем своем лоске, при всей своей
уверенной непринужденности, походил сейчас на просителя. Может быть, чтобы
приуменьшить значение этой встречи,  Франклин  разговаривал  с  Бомарше  в
присутствии своего внука, юного Вильяма. Тот  внимательно,  явно  стараясь
запечатлеть в памяти каждую подробность, разглядывал великолепный,  сшитый
по последней  моде  костюм  посетителя,  и  это  почтительное  любопытство
мальчика отчасти вознаградило Пьера за холодность и сухость старика.
   Пьер начал с похвал  Франклину.  Он  говорил  по-французски,  быстрыми,
звучными фразами. Пользуясь многочисленными  сравнениями,  он  превозносил
силу и мудрость великого человека, поколебавшего трон английского  тирана.
Доктор слушал с неподвижным лицом, и Пьер усомнился в том, что  собеседник
понимает его изысканную французскую речь.
   Но после паузы, медленно подбирая слова, Франклин ответил:
   - Говоря о событиях такого огромного исторического значения, как борьба
Соединенных   Штатов   Америки   за   свою   независимость,   не   следует
преувеличивать заслуги отдельных лиц.
   На мгновенье Пьеру показалось, будто эта  сентенция  намекает  на  его,
Пьера,  деятельность,  будто  старик  дает  ему  понять,  что  он,   Пьер,
переоценивает свою роль. Но он тотчас же прогнал эту мысль  и  почтительно
возразил, что такое философское отношение  к  событиям  как  нельзя  более
соответствует облику выдающегося ученого. Беседа шла на французском языке,
и неуклюжая, нечистая речь Франклина  разительно  отличалась  от  быстрой,
изящной речи Пьера; однако скупые слова старика звучали значительнее,  чем
разнообразные, красивые и оригинальные обороты его более молодого гостя.
   Доктор заранее решил, что он скажет этому господину  во  время  беседы.
Бомарше придется долго  ждать  каких  бы  то  ни  было  платежей  за  свои
поставки. Доктор Франклин знал, что такое Артур  Ли,  и  знал,  что  такое
Конгресс. Поэтому Франклин собирался сказать Бомарше  несколько  любезных,
приятных фраз; они ничего не стоили, и доктор чувствовал,  как  ждет,  как
жаждет  их  Бомарше.  Но  стоило  ему  увидеть  воочию   сверхэлегантного,
надушенного, явно исполненного сознания своего значения Пьера, как  в  нем
усилилось то странное враждебное чувство,  которое  возникло  у  него  при
первом упоминании имени его посетителя. Доктор не сумел  преодолеть  своей
антипатии и ограничился тем, что сухо сказал:
   - Я рад, мосье, что по  эту  сторону  океана  столько  достойных  людей
отстаивают наше дело. Мне  доставляет  удовольствие  познакомиться  еще  с
одним из этих людей.
   Пьеру было неприятно, что  старик  считает  его  одним  из  многих.  Он
ответил довольно резко:
   - Снабжение американской армии обмундированием и оружием,  без  которых
она не смогла бы вообще вести войну,  казалось  мне  чрезвычайно  почетным
занятием. Смею сказать, что опасности,  связанные  с  моей  деятельностью,
представлялись мне в свете великих  ее  задач  утренним  туманом,  который
исчезает при первых лучах солнца.
   - Опасности? - переспросил Франклин, не уверенный, что правильно  понял
французское слово. - Вы имеете в виду риск? -  осведомился  он,  несколько
оживившись.
   - Можете назвать это риском, -  вежливо  согласился  Пьер,  перейдя  на
английский язык, - я не в силах учесть  все  оттенки  этого  слова.  Но  я
думаю, что большинство ваших,  да  и  моих  соотечественников  назвало  бы
серьезной опасностью встречу лицом к лицу с противником,  известным  своей
воинственностью, мстительностью и бесцеремонностью.
   - Дуэль, мосье де Бомарше? - с интересом спросил  юный  Вильям.  -  Вам
приходилось драться на дуэли из-за нашего дела?
   - Не однажды, - отвечал Пьер. - В последний раз, например, - с маркизом
де Сен-Бриссоном, этим назойливым болваном, который нагрубил мне, когда  я
доказывал преимущества американской свободы перед  произволом  обнаглевшей
знати.
   Доктору было досадно, что этот писатель и буржуа Пьер  Карон  подражает
пошлым аристократическим обычаям.
   -  И  что  же,  вам  удалось  его  переубедить,   вашего   маркиза   де
Сен-Бриссона? - спросил он любезно Пьера. - Убедили ли вы его своей шпагой
в правильности наших принципов?
   Немного смущенный, Пьер промолчал; тогда Франклин продолжил:
   - В моем возрасте, мосье, уже не верят в пользу дуэлей. - И  с  видимым
удовольствием он стал рассказывать гостю одну из своих любимых историй.  -
Однажды  некий  мосье,  сидя  в  кофейне,  потребовал  от  другого  мосье,
занимавшего соседний столик, чтобы тот расположился подальше.  "Но  почему
же, мосье?" - "Потому что от  вас  воняет,  мосье".  -  "Это  оскорбление,
мосье, вам придется дать мне  удовлетворение".  -  "Если  вы  настаиваете,
мосье, я готов дать вам удовлетворение. Но что мы от этого выиграем?  Если
вы меня заколете, мосье, я тоже стану вонять, а если я заколю вас,  то  вы
будете вонять еще сильнее, если это вообще возможно".
   Пьеру показалась неуместной эта грубая и  безвкусная  история,  которую
старик рассказал, чтобы его проучить.  Во  Франции,  возразил  он,  борьбу
против  привилегий  знати  приходится  вести  иными   способами,   чем   в
Филадельфии. И затем, без всякого перехода, он стал говорить  о  том,  как
трудно покупать оружие и доставлять его в Америку. Он откровенно говорил о
невероятном риске этого дела, он жаловался на уклончивость Конгресса, либо
вовсе не отвечавшего на письма, либо отделывавшегося от Сайласа Дина, да и
от него самого, пустыми отписками.
   Доктор ответил, что  договоры  с  мосье  заключены  ведь  еще  до  его,
Франклина, прибытия. Версалю, по-видимому, была бы неприятна всякая шумиха
и переписка по поводу этих договоров. Он, Франклин,  полагает,  что  мосье
следует по-прежнему обращаться с этими делами  к  мистеру  Дину,  опытному
коммерсанту  и  заслуженному  патриоту.  Франклин  сделал  большую  паузу,
многозначительно сомкнул губы и поглядел на  Пьера  открытым,  вежливым  и
ничего не говорящим взглядом.
   Пьер понял: Франклин,  следуя  указаниям  Вержена,  ведет  себя  крайне
осторожно, и только этим, а не какой-то личной неприязнью к  нему,  Пьеру,
объясняется такая сдержанность. Что ж, весьма утешительно. И Пьер не  стал
больше касаться дел, а вернулся к разговору о свободе. Хотя формы борьбы в
Америке и во Франции различны, заметил он, по существу это одна  и  та  же
борьба.
   - На какие бы области ни распространялась моя  деятельность,  -  сказал
он, - я думаю, господин доктор, что я всегда  был  солдатом  в  борьбе  за
свободу. Настанет, надеюсь, время, когда даже такие мои труды, которые  на
первый взгляд не имеют отношения к этой борьбе, -  например,  мою  комедию
"Севильский цирюльник", - люди оценят как выигранное сражение.
   Франклин  глядел  на   разговорчивого   посетителя   все   с   тем   же
внимательно-вежливым выражением лица.
   - К сожалению, я незнаком с вашей комедией, - ответил он.
   Пьер опешил. Он еще не встречал  человека,  который  бы  не  знал  этой
комедии,  пожалуй,   самой   знаменитой   комедии   современности.   Криво
улыбнувшись, он сказал, что почтет за честь прислать Франклину  билеты  на
ближайший спектакль в "Театр  Франсе".  Без  его,  Пьера,  помощи  достать
билеты очень трудно, приходится целыми ночами стоять в  очереди.  Франклин
вежливо поблагодарил, прибавив, что зимою состояние здоровья позволит ему,
как он опасается, выходить из  дому  по  вечерам  лишь  в  случае  крайней
необходимости. Юный Вильям, напротив, поспешил заявить, что если мосье  де
Бомарше достанет ему билет, то он, Вильям, будет за это очень признателен.
   Они еще немного  поговорили  о  том,  о  сем.  Затем  доктор  поднялся,
показывая, что аудиенция окончена, и официальным тоном сказал, что Америка
сумеет по достоинству оценить услуги французских друзей свободы. Но  слова
его прозвучали очень холодно, и Бомарше, правда  не  подавая  виду,  ушел,
разумеется, недовольный.
   Франклин потом пожалел о  своей  неприветливости.  Пусть  этот  человек
несимпатичен, все равно без него  не  обойтись.  Ему,  старику,  следовало
взять себя в руки и на комплименты Бомарше отвечать комплиментами.
   Но раз уж он поступил неверно, он решил извлечь хоть какую-то пользу из
своей ошибки.  Он  честно  признался  своему  внуку  Вильяму,  что  сделал
глупость, показав мосье де Бомарше, какого он мнения о  нем.  Это  слишком
дорогое  удовольствие.  В  любом  положении  нужно  быть  вежливым,  умная
вежливость приносит проценты. И он рассказал Вильяму историю о бороне.
   - Велели во время оно двум слугам нести тяжелую борону.  Один  из  них,
похитрее, желая избавиться от обременительной ноши, возьми да скажи:  "Что
это вздумал наш  хозяин,  разве  двоим  справиться  с  такой  бороной?"  -
"Глупости, - сказал другой, очень гордившийся своей силой. - Вдвоем? Да  я
ее один донесу. Помоги мне поднять ее, и увидишь". Он взвалил тяжелый груз
себе на плечи, а хитрец не унимался: "Черт побери, да в тебе же  Самсонова
сила. Другого такого силача не сыщешь во всей Америке. Будет  тебе,  давай
помогу". А простак радовался похвале и не замечал тяжести ноши. "Ничего, -
сказал он, - я донесу ее один до самого дома". Так он и сделал. Я надеюсь,
- заключил Франклин, - что мосье де Бомарше будет  и  дальше  тащить  нашу
борону. Если он не перестанет ее тащить - это не моя  заслуга.  Мне  нужно
было солгать, - продолжал раскаиваться Франклин, - мне нужно было  сказать
мосье, что без его поставок и без его красноречия мы бы у