ная старого короля  показала
ему  свой  знаменитый  парк  с  прекрасными  аллеями  и  беседками,  а  он
сопровождал ее к столу; вернувшись в Париж, Иосиф расточал похвалы красоте
и грации опальной фаворитки.
   Иосиф посетил еще  одну  непопулярную  в  Версале  особу,  образ  жизни
которой вызывал толки в Париже, - писательницу мадам де Жанлис.  Она  была
придворной  дамой  герцогини  Шартрской,  любовницей  герцога  Шартрского,
воспитательницей и матерью детей этой четы, а также автором детских книжек
прогрессивного содержания.
   В салоне мадам де Жанлис не придавали особого значения этикету.  Трижды
в неделю, запросто, собирались у нее друзья. Иосиф, не желавший отличаться
от прочих, явился без предупреждения  и  застал  там  писателя  Карона  де
Бомарше.
   Пьер не раз высмеивал Иосифа. Римскому императору, говорил он,  живется
легко. Ведь он всего-навсего флейта монархии, кулак же монархии  -  старая
императрица. Она деспотически управляет, а  молодой  человек  заботится  о
либеральном аккомпанементе.
   От Пьера нельзя было требовать  объективного  отношения  к  Габсбургам.
Несколько лет назад, когда Туанетта была еще  дофиной,  Пьер  примчался  в
Вену, чтобы  передать  императрице  Марии-Терезии  пасквиль,  направленный
против ее дочери. Пьер с жаром рассказывал венскому двору, с каким трудом,
ценою каких опасностей и приключений добыт этот пасквиль у его автора. Вот
он, пасквиль. Пьер прочитал  его  королеве  и  вызвался  заставить  автора
замолчать. Но,  конечно,  сочинителю  нужны  деньги.  Однако  тут  в  дело
вмешалась завистливая венская полиция. Она  утверждала,  что  опасности  и
приключения, о  которых  говорил  мосье  Карой,  представляют  собой  плод
фантазии, что раны, якобы полученные мосье в борьбе за рукопись,  нанесены
им собственноручно бритвой и  что  если  мосье  прочел  пасквиль  с  таким
чувством, то в  этом  нет  ничего  удивительного,  поскольку  он  сам  его
написал. Императрица приказала арестовать Пьера. Потом, однако,  одумалась
и решила обойтись с ним кротко. Она снабдила его изрядной суммой  денег  и
прислала ему дорогое кольцо. Это кольцо он носил и  теперь  и  при  случае
любил небрежно заметить: "Сувенир от императрицы Марии-Терезии".
   И все-таки, как только заходила речь  о  Габсбургах,  он  вспоминал  об
оскорблении, которое ему нанесли в Вене. По воле случая  он  пока  еще  не
встречался с императором Иосифом. Но зато мысленно он не раз рисовал себе,
как унизит габсбургского краснобая блестящей речью.  Теперь  Иосиф  был  в
Париже, и Пьер ждал своего часа.
   Смутно помня о тех венских проделках мосье де Бомарше, Иосиф не решался
заговорить с этим сомнительным господином. Однако он читал его брошюры,  а
совсем недавно смотрел в "Театр Франсе" его комедию "Севильский цирюльник"
и невольно восхищался этими произведениями. Кроме  того,  он  слыхал,  что
мосье де Бомарше слывет главным заступником  американских  инсургентов  во
Франции, а ему, Иосифу, не хотелось, чтобы его опять заподозрили в  боязни
общения с такого рода людьми.
   Он сказал мосье де Бомарше несколько любезных слов  о  "Цирюльнике".  И
самоуверенный Пьер стал еще  самоувереннее.  В  присутствии  коронованного
лица в нем  пробудилась  вся  его  буржуазная  гордость,  он  заговорил  с
Иосифом, как равный с равным, как интеллигент, труды  которого  оценены  и
признаны, с интеллигентом, которому предстоит  еще  себя  показать.  Он  с
дерзким изяществом упомянул об  услуге,  которую  по  милости  судьбы  ему
довелось  оказать  престарелой  императрице,  и  подробнейше  рассказал  о
злосчастном пасквиле; некоторые места, благодаря хорошей памяти, он привел
императору дословно, беспристрастно  заметив,  что  в  части  формы  автор
обнаружил незаурядное остроумие. Он весьма тонко дал понять Иосифу, что  в
свое время околпачил его августейшую матушку.
   Иосиф слушал его сдержанно. После неудавшейся встречи  с  Франклином  и
разговора с Водрейлем  он  стал  осторожен.  Со  свойственной  ему  подчас
объективностью он в  глубине  души  признавал,  что  в  пасквиле,  который
цитировал мосье де Бомарше, есть крупица правды; он сам заметил  в  сестре
некоторые черты, высмеянные в этом сочинении.
   Наслаждаясь ситуацией, Пьер, ободренный сдержанностью Иосифа, пошел еще
дальше. Он заметил, что у парижан есть одна слабость: ради красного словца
они готовы бездоказательно опорочить кого угодно. Ему  случалось  испытать
это и на себе. Дама же, находящаяся в  центре  светской  жизни,  например,
королева, неизбежно становится мишенью для злых шуток. Шутки эти различны:
есть среди них грубые и глупые, но есть и тонкие, - эти особенно  коварны.
Взять, к примеру,  высокую  прическу,  которая  с  легкой  руки  королевы,
великой законодательницы мод,  была  принята  во  всей  Европе  и  которую
королева, пользуясь выражением одной из его брошюр, что  для  него  крайне
лестно, назвала "Ques-а-со?" [что это такое? (провансальск.)].  Клеветники
утверждают, что эта прическа очень идет к высокому  лбу  и  длинному  лицу
королевы, но уродует округлые, более близкие к  классическому  типу,  лица
парижских дам. Злые языки  говорят,  что  австриячка  ввела  эту  прическу
только из ревности, только из неприязни ко всему французскому,  только  из
желания обезобразить парижанок. Пьер всячески сожалел о склонности света к
злословию.
   Иосифа злила дерзость его собеседника. Не следовало вступать  с  ним  в
разговор. За последнее время он наделал много  ошибок.  Сначала  сплоховал
перед  Франклином,  а  теперь  этот  Бомарше.  В  американских  делах  ему
решительно не везет. Он чувствовал себя беспомощным, слепым, ему казалось,
что какая-то невидимая  рука  толкает  его  на  опасный  путь.  Он  честно
стремился к правильным, полезным, значительным поступкам,  он  чувствовал,
что в этом его призвание, и вот он не справляется с самыми легкими, самыми
простыми вещами.
   И вдруг он очень непосредственно высказал свои чувства этому Бомарше.
   - Видите ли, мосье, - сказал он, - легко иметь совесть, когда  об  этой
совести приходится только писать или  говорить.  Но  тот,  кто  действует,
всегда вынужден, угождая одному, не угождать другому.
   Слова Иосифа прозвучали не как остроумная фраза, а как крик души;  Пьер
это почувствовал и не нашелся, что ответить.


   Прошла  еще  неделя;  Иосиф  достаточно  подготовился  к  тому,   чтобы
приступить к решительному разговору с зятем и  добиться  его  согласия  на
операцию.
   Оба  сидели  в  библиотеке  Луи,  окруженные   книгами,   глобусами   и
фарфоровыми  поэтами.  Граф  Фалькенштейн,  одетый   очень   тщательно   в
буржуазное платье, держался  подчеркнуто  прямо;  Луи  же  сидел,  опустив
круглые  плечи,  по  обыкновению  неряшливый,  грязноватый.  Он  как   раз
слесарничал с Гаменом, когда нагрянул Иосиф и насильно вовлек  его  в  эту
тягостную беседу.
   Иосиф умел, если считал это уместным, быть очень сердечным. Сегодня  он
считал  это  уместным.  Он  говорил   тоном   старшего   брата.   Он   уже
консультировался  с  венским  специалистом   доктором   Ингенхусом   и   с
лейб-медиком Туанетты доктором Лассоном. С научной точностью доказывал  он
Луи, что операция совершенно безопасна и гарантирует полный успех.
   Луи  любил  слушать  людей  сведущих;  ученая  деловитость  Иосифа  ему
импонировала. Узнав о намерении шурина посетить Версаль, он  сразу  понял,
что больше не сможет сопротивляться,  что  уступит  настояниям  Иосифа.  С
другой стороны, все его существо бунтовало  против  такого  вмешательства.
Ему  не  хотелось  ничего  изменять:  quieta  non  movere  -  не  шевелить
пребывающее в покое -  это  было  его  глубочайшим  убеждением.  Он  сидел
грузный, мрачный, глубоко недовольный, замкнутый. Не глядя на собеседника,
он беспомощно ерзал, теребил рукава.
   Когда Иосиф кончил, Луи долго молчал. Иосиф не торопил его. Наконец Луи
собрался с духом, начал говорить, привел старые  доводы,  высказанные  уже
премьер-министру Морена. Хотя Луи  очень  доверял  старику,  он  испытывал
робость и смущение, беседуя  с  ним  об  этих  интимнейших,  деликатнейших
вещах. Другое дело Иосиф, государь милостью божией, как и  он  сам;  Иосиф
поймет эти тонкие и священные движения души, Иосифа можно  не  стесняться.
Медленно  и  откровенно  он  изложил  все  свои  опасения,  и   речь   его
превратилась из пустой отговорки в самую конфиденциальную исповедь.
   Тело короля священно. Если бог сотворил Луи таким,  каков  он  есть,  и
наделил его физическим недостатком, значит, в этом был  высший  смысл.  Не
согрешит ли человек, прибегший к вмешательству ножа, против  воли  божьей?
Может быть, бог обрек его на безбрачие, ведь требует же он воздержания  от
своих священников.
   Иосиф прекрасно понимал, как искренне, как честно говорил Луи.  Не  так
легко опровергнуть аргументы,  идущие  от  самого  сердца.  Но  Иосиф  был
достаточно подготовлен. Хитрец Мерен выпытал  все  у  Морепа,  и  окольным
путем, через Мерси, Иосиф узнал о характере опасений Луи. Иосифу ничего не
стоило рассеять его сомнения.
   Сама по себе подобная богословская  казуистика  была  глубоко  противна
трезвому вольнодумцу Иосифу. Император ненавидел поповщину, и если  бы  на
месте зятя был  кто-нибудь  другой,  Иосиф  жестоко  высмеял  бы  того  за
суеверные страхи. Но сейчас  он  собирался  сделать  дипломатический  ход.
Посоветовавшись по богословским вопросам  с  аббатом  Вермоном,  он  решил
разбить смехотворные, иезуитские  доводы  зятя  такими  же  смехотворными,
иезуитскими контрдоводами. И если только что Иосиф обнаружил  удивительные
познания в области медицины, то теперь он показал себя не менее сведущим и
в вопросах теологии.
   Обрезание, объяснил он Луи, ни в коем случае  -  насколько  он,  Иосиф,
знает - нельзя рассматривать как богопротивный  акт.  Мало  того  что  бог
повелел соблюдать этот обряд своему  избранному  народу,  собственный  сын
божий был обрезан, что явствует из Евангелия от Луки, глава 2, стих 21,  и
крайняя плоть его доселе хранится в одном итальянском  монастыре.  Правда,
он лично, прибавил Иосиф гневно, считает эту реликвию подделкой, поповским
надувательством, и придет время, когда он запретит выставлять ее  напоказ.
Но он тут же смягчился и самым дружеским тоном сказал:
   - Согласитесь на  операцию,  Луи.  Только  так  вам  удастся  выполнить
библейскую заповедь - "плодитеся и размножайтеся". Конечно, - продолжал он
лукаво, - если бы вы предпринимали эту операцию из сластолюбия, если бы вы
уродились в своего покойного деда, то ваши опасения, может быть, и были бы
справедливы. Но  вы,  сир,  человек  спокойный,  умеренный,  нисколько  не
похожий на молодого жеребчика, - и вы можете быть  уверены,  что  и  после
операции сумеете успешно преодолевать искушения плоти. - Он улыбнулся.
   Но Луи было не  до  улыбок.  Он  представил  себе,  как  после  удачной
операции встретится с Туанеттой. Что он ей скажет? Как  ему  вообще  вести
себя с ней? При одной мысли об этом он почувствовал  сковывающую  робость.
Он пыхтел и уныло молчал.
   Иосиф поднялся, и  Луи  тоже  пришлось  встать.  Рассеяв  теологические
опасения  зятя,  Иосиф   приготовился   выдвинуть   главный   аргумент   -
политический. Он знал, что на этот раз политика найдет отклик в душе  Луи:
от него не ускользнуло двойственное отношение короля к его братьям.  Иосиф
обнял зятя за плечи и, с некоторым  усилием  водя  его  по  комнате,  стал
говорить о последствиях, которые повлекла бы за  собой  смерть  бездетного
Луи. Корона перешла бы к принцу Ксавье. Он, Иосиф, не  может  скрыть,  что
этот принц ему не очень понравился, и, если он не ошибается, Луи  тоже  не
жаждет видеть Ксавье на троне. Он, Иосиф, убежден, что на семейном  пакте,
на политических и родственных связях между правителями Франции, Австрии  и
Испании, держится не только благоденствие этих стран,  но  и  благополучие
всего мира. Может быть, Луи относится к этому союзу с меньшим энтузиазмом,
чем он сам, но представить себе политику трех стран вне этого альянса  уже
невозможно. Если же на трон сядет принц Ксавье, семейный союз  распадется,
коалиция трех католических держав  окажется  под  угрозой,  а  последствия
этого не поддаются учету. Во  имя  безопасности  всего  мира  ему  следует
довериться доктору Лассону и согласиться на небольшую операцию.
   - Поборите себя, - мягко сказал Иосиф и протянул Луи руку. - Дайте  мне
возможность сообщить моей, - нет, нашей -  матери,  что  Туанетта  наконец
обрела то счастье, которого мы ей желали.
   Глядя на протянутую руку императора, Луи почувствовал себя виноватым  и
не нашел в себе сил для дальнейшего сопротивления.
   - Хорошо, - сказал он покорно, вяло вложив свою неуклюжую,  грязноватую
руку в сильную, узкую руку Иосифа.
   - Итак, - тотчас  же  подвел  итог  разговора  Иосиф,  -  вы  твердо  и
недвусмысленно обещаете мне проделать операцию в  течение  ближайших  двух
недель. - Он задержал руку Луи в своей.
   - Да, мосье, - неуверенно сказал Луи, освобождая руку. -  Но  лучше,  -
прибавил он быстро, - не торопиться. Я выполню свое  обещание  в  течение,
скажем, шести недель.


   У Иосифа были добрые намерения, он честно стремился  быть  благодетелем
для своих ближних  и  образцовым  правителем  для  своих  народов.  Но  он
убедился, что люди, которых он хотел осчастливить,  как  правило,  тупы  и
строптивы; это больные, вышибающие склянку с лекарством из рук  врача.  Не
удивительно, что он делался все более желчным и неуступчивым и  что  лучше
всего чувствовал себя в роли нетерпимого, крутого наставника.
   Слишком долго  прикидывался  он  перед  Луи  славным,  любящим  старшим
братом, и ему стало невмоготу. Ничего, в разговоре с Туанеттой он  отведет
душу; он втолкует ей, что она,  собственно,  не  заслуживает  тех  усилий,
которых он не пожалел ради нее.
   Прежде чем сообщить о благоприятном результате своей беседы с Луи, он в
самых язвительных выражениях перечислил ей все, что ему не нравилось в  ее
образе жизни. Перечень получился длинный. Например, ее  бесстыдная  манера
являться в маске на публичные балы  и  заводить  не  подобающие  королеве,
часто весьма фривольные разговоры с  совершенно  посторонними  людьми.  Ее
туалеты, вызывающие насмешки и недовольство  всей  Европы.  Ее  мотовство,
приводящее в отчаяние  министров.  И  ее  азартная  игра,  обозлившая  всю
Францию.
   - Я боюсь того часа, - сказал он, - когда мне  придется  держать  ответ
перед нашей матерью.
   Туанетта хорошо знала, как резок Иосиф. Но что он так обрушится на нее,
она не ожидала. Ее взорвало.
   - Теперь вы довольны, - сказала она, и ее  прекрасное  лицо  стало  еще
злее и высокомернее, чем лицо брата. - Наконец-то вы задали мне перцу.  Вы
отлично  изображаете  великого,  прославленного   монарха,   отчитывающего
младшую сестру, которая позорит его своим легкомыслием. Но, может быть, вы
сами совсем не так безупречны, как воображаете. Мне, например,  приходится
слышать всякое. Вы издеваетесь над нашими порядками.  Вы  потешаетесь  над
нашей армией и нашим флотом. Вы  думаете,  это  способствует  популярности
Габсбургов во  Франции?  Вы  думаете,  матери  будет  приятно  услышать  о
безобразных препирательствах, вызванных вашей безудержной  придирчивостью?
Вы говорите, что я даю повод к насмешкам и критике. А вы сами? Кто показал
недавно пример непостоянства и нерешительности, вы или я?
   Иосиф смущенно молчал, и она торжествующе кончила:
   - Кто протрубил на весь мир, что встретится с американцем, а потом скис
и благоразумно остался дома?
   Сам Иосиф не смог бы сказать, какое чувство сейчас в нем преобладало  -
ярость или изумление. Он приехал и добился от этого ублюдка  Луи  обещания
лечь к ней в постель и сделать ей наконец дофина, который так нужен и ей и
Австрии. И вместо благодарности она становится на дыбы и бунтует.  Бунтует
против него, против апостолического величества, против старшего  брата.  А
кто во всем виноват? Ее окружение, ее друзья, в первую очередь этот наглец
и сутенер Водрейль. От сознания,  что  Туанетта  права,  что  в  известном
смысле прав и Водрейль, Иосифу было вдвойне досадно. Ему  легко  говорить,
этому господину. Он  может  себе  позволить  курить  фимиам  американскому
инсургенту и совать своего идола в волосы своим шлюхам.  До  этого  никому
нет дела. Но если он,  римский  император,  станет  похлопывать  по  плечу
мятежников,   это   изменит   облик   всего   мира.   Он   несет   большую
ответственность. Он не вправе  ради  каких-то  далеких  задач  забывать  о
ближайших - о школьной реформе, о богемских протестантах.
   - Ну и гусыня же ты, - сказал он презрительно. - Ты говоришь о вещах, в
которых ничего не смыслишь. Ты просто повторяешь  то,  что  тебе  напевают
твои милые друзья. Ты убеждена в их правоте. Слепа ты, что ли? Разве ты не
видишь, какая это безответственная, циничная банда, твоя  Сиреневая  лига?
Они ведь только и думают, как бы тебя использовать. Ты же только кость для
собак. Кость, на которой, кстати, немало мяса и жира,  -  сказал  он  и  с
издевательской точностью перечислил все подачки, брошенные ею  Полиньякам,
их друзьям и родственникам. Граф Жюль получил место ее первого гофмаршала,
в его распоряжение отданы почтовое министерство и  таможенная  палата,  на
его имя записано поместье Фенестранж, приносящее ежегодно шестьдесят тысяч
ливров дохода, а сверх всего этого ему выдано четыреста  тысяч  ливров  на
оплату неотложных долгов.  Отец  графа  Жюля  назначен  на  пост  посла  в
Швейцарии. Герцогу Гюишу, двоюродному брату Полиньяков, поручен  верховный
надзор за лейб-гвардией. Другой двоюродный брат - гофмаршал принца  Карла.
Третий двоюродный брат - первый инспектор по делам  благотворительности  в
ее собственной свите. Перечню не было конца. Семья Полиньяк  извлекала  из
королевской казны более, чем полмиллиона годового дохода только за то, что
ублажала своим обществом Туанетту. Но это еще  не  все.  Недавно  Туанетта
выжала из бедного Луи еще шестьдесят тысяч годового дохода для этого фата,
прожужжавшего ей уши дурацкой болтовней о докторе  Франклине,  для  своего
Водрейля.
   Как только он назвал Водрейля, Туанетта вспыхнула.
   - Теперь мне ясно, - воскликнула она, - почему ты меня так обругал.  Ты
не можешь ему простить, что  предстал  перед  ним  в  неприглядном  свете.
Нечего было трусить, надо было съездить к американцу.  Тогда  бы  тебе  не
пришлось  нападать  на  меня  и  клеветать  на  людей,  которые,  конечно,
порядочнее всех твоих льстецов и  подхалимов.  Франсуа  Водрейль  -  самый
умный и самый остроумный человек в Париже. Литераторы и философы,  которых
ты навещал, из кожи вон лезут, чтобы он обратил на них внимание. Я горжусь
тем, что этот человек - мои друг. Если он станет моим интендантом, у  меня
будет наконец настоящий театр. Но, к сожалению, до этого дело не дошло. Он
не дал еще окончательного согласия. Его не интересуют деньги, которые  мне
предложил для него Луи. Ты без конца твердишь мне, что я должна заниматься
литературой  и  изящными  искусствами.  А  когда  я  это  делаю,  ты   все
переиначиваешь и гнусно клевещешь на меня. Фи! Ты совсем не  такой,  каким
помнился мне.
   Иосифа обескуражила эта вспышка. Хуже всего, что она, кажется, верит  в
тот вздор, который мелет.
   - Я не отказываю мосье Водрейлю в остроумии, - уступил  он.  -  Но  это
остроумие - личина,  за  которой  скрывается  пустой,  лишенный  убеждений
развратник. Ты любишь пари. Так вот, давай поспорим, что он в конце концов
соблаговолит принять шестьдесят тысяч ливров. Но  ты  же  ослеплена.  Тебе
ничем не поможешь. С тобой говорить, что со стеной. Дело ведь не  в  одном
Водрейле. Ты окружена сбродом. Салон твоей приятельницы Роган - это  самый
настоящий игорный дом и бордель. Ни мама, ни я  никогда  не  считали  тебя
слишком умной. Но ты все-таки должна понять, что эрцгерцогиня  Австрийская
и  королева  Французская  не  сме