асопел. Он очень  хочет  выручить  своего  капитана
Литтла, сказал он, подумав, но пойти на такое унижение... - Он не  окончил
фразы.
   Затем, снова оживившись, Дюбур рассказал, что узнал наконец  в  морском
министерстве  о  намерении  списать  и  поставить  на   прикол   "Орфрей",
прекрасный, большой военный корабль - пятьдесят  два  орудия,  длина  киля
пятьдесят метров (*36). Он, Дюбур, намерен создать небольшое товарищество,
чтобы приобрести, отремонтировать и снарядить на морской разбой это судно.
Предприятие, однако, требует больших капиталовложений; не заинтересует  ли
Франклин своего домовладельца, мосье де Шомона? Конечно, он, Дюбур, мог бы
и сам  поговорить  с  Шомоном,  но  если  предложение  будет  исходить  от
Франклина,  если  гений  свободы,  так  сказать,  самолично  окрылит  этот
замысел, дело сразу предстанет в совершенно ином свете.  "О  корабль  мой,
корабль! Вновь понесет тебя вал", - процитировал он по-латыни Горация.
   Франклин только вздохнул про себя по поводу авантюризма  своего  друга.
Насколько он помнит Горация, отвечал он, в этой оде о корабле речь идет  о
тревогах, неизбежных при мореплавании. Он,  Франклин,  проявил  бы  черную
неблагодарность в отношении любезного мосье де Шомона, если  бы,  отняв  у
него дом, навязал ему еще никуда не годный военный корабль.
   Дюбур немного обиделся. Тем не  менее,  когда  Франклин  предложил  ему
остаться поужинать, он не заставил себя долго  просить.  Дворецкий,  мосье
Финк, как всегда, позаботился о том, чтобы еда была  обильной  и  вкусной,
однако Франклин, евший с большим  аппетитом,  с  огорчением  заметил,  что
кушанья не вызывают у доктора Дюбура прежнего энтузиазма. Он снова подумал
о том, как  постарел  его  друг,  и  не  без  ужаса  увидел  на  его  лице
гиппократову маску (*37). Он обречен, он долго не  протянет,  его  бедный,
его дорогой друг Дюбур.
   Сам Франклин собирался еще пожить. Но он знал,  что  не  сегодня-завтра
все может кончиться, и часто размышлял о смерти. Он не был  сентиментален.
Он видел много смертей, - умирали друзья, умирали враги. Он был  писателем
до мозга костей и не мог не облекать  в  слова  свои  мысли  о  друзьях  и
врагах; он написал множество эпитафий. Постепенно у него вошло в  привычку
сочинять надгробные надписи друзьям, врагам, мертвым, живым, себе  самому.
И вот теперь, смакуя ужин, он подыскивал хвалебные и меткие выражения  для
эпитафии своему другу Дюбуру.
   А тот, неожиданно нарушая  ход  его  мыслей,  обеспокоенно  и  деловито
сказал:
   - Вы  отменно  бодры,  мой  глубокоуважаемый  друг,  но  все-таки  меня
тревожит ваша неумеренность в еде. Не следует ли  в  нашем  возрасте  быть
осторожнее? Бургундское мосье Финка превосходно, и все-таки я советую вам:
разбавьте вино водой.
   Франклин подумал: "Удивительно, что этот врач не замечает своей  facies
Hippocratica". Когда Дюбур взялся уже за графин, чтобы подлить  ему  воды,
Франклин прикрыл свой стакан ладонью и сказал:
   - Библию, старина, вы цитируете менее  точно,  чем  классиков.  Апостол
Павел рекомендовал наливать не воду в вино, а вино в воду (*38).


   На следующий день, во вторник, Франклин поехал со своим внуком Вильямом
в Отей, чтобы, как всегда по вторникам, провести вечер у мадам  Гельвеций.
До Отея было немногим больше  двух  миль,  и  Франклин  сначала  собирался
сегодня, ради  физического  упражнения,  пройти  это  короткое  расстояние
пешком.  Въезжая,  однако,  в  прекрасное  поместье  мадам  Гельвеций,  он
порадовался,  что  прибыл  в  коляске,  -  приятно  являться  бодрым,   не
запыхавшись, не вспотев.
   Красочный и веселый раскинулся парк. В доме,  как  всегда,  стоял  гул;
здесь было полно собак, кошек  и  канареек,  а  неугомонные  дочери  мадам
Гельвеций, равно как оба аббата  и  врач  доктор  Кабанис,  жившие  здесь,
вносили свою долю в этот жизнерадостный шум. Как всегда, на ужин  к  мадам
Гельвеций приехали друзья;  у  нее  было  множество  друзей  -  политиков,
писателей, художников.
   Мадам  Гельвеций  громко  приветствовала  доктора.  Точно  так  же  она
приветствовала его, когда он в первый раз  появился  у  нее  в  доме.  Ему
хотелось еще более приобщить эту передовую, влиятельную  женщину  к  делам
своей страны, и он с радостью согласился поехать к ней с бывшим  министром
финансов Тюрго. Она  просияла  при  его  появлении  и  сразу  же  сердечно
протянула ему свою красивую полную руку.
   - Поцелуйте мне руку, - воскликнула она, - только не торопитесь. - И  у
них быстро установились самые дружеские отношения.
   Вот и сегодня, усадив его рядом с  собой  настолько  близко,  насколько
позволяла ее широкая юбка, она ласково и строго спросила его,  не  нарушил
ли он опять своего обещания ходить к ней всегда пешком. Он с удовольствием
разглядывал ее, отвечая, что на этот раз он  снова  дал  себе  поблажку  и
приехал в коляске.
   Мадам Гельвеций было далеко за  пятьдесят.  Тучная,  белая  и  розовая,
наспех  нарумяненная,  с  небрежно  подкрашенными,   выцветшими   светлыми
волосами, она целиком заполняла кресло, в котором  сидела.  Он  знал,  что
некоторые женщины сравнивают ее с развалинами Пальмиры. Сам он еще видел в
ней остатки прежнего блеска; его, как, впрочем, многих других мужчин,  она
привлекала своей сердечностью, живостью, ясным умом,  и  он  нисколько  не
удивлялся, что и теперь, почти в  шестьдесят  лет,  она  ведет  себя,  как
избалованная ослепительная красавица.
   Они  весело  болтали  о  пустяках,  а  сверху  на  них  глядел  портрет
Клода-Адриена Гельвеция, который умер шесть лет назад и которого Франклин,
познакомившийся с ним во время своего  предыдущего  пребывания  в  Париже,
глубоко уважал. Больше тридцати веселых, счастливых  лет  прожила  с  этим
очень  богатым  человеком,  известным  философом  и  не  менее   известным
откупщиком, лучезарная красавица  Мари-Фелисите.  Теперь  все  стены  были
увешаны портретами покойного, а на  камине  стояла  копия  его  надгробия,
статуэтка женщины, печально склонившейся над урной. На  смертном  одре  ее
возлюбленный Клод-Адриен наказал мадам Гельвеций, чтобы она  и  впредь,  в
меру своих физических и духовных сил, наслаждалась жизнью, и, выполняя его
желание, она и ее красивые дочери весело шумели около его портретов и  его
надгробия.
   После ужина доктор Кабанис и аббат Мореле, при  участии  аббата  де  ла
Роша, начали партию в шахматы, Вильям принялся флиртовать  с  девицами,  а
Франклин остался наедине с мадам Гельвеций.
   - Виделись ли вы с мадам Брийон? - спросила она напрямик.
   Мадам Брийон жила по соседству. Эта изящная, красивая  и  молодая  дама
была замужем за пожилым советником из министерства финансов.
   - Разумеется,  -  тотчас  же  ответил  Франклин  и,  медленно  подбирая
французские слова, прибавил: - Я просил мадам Брийон встречаться  со  мной
как можно чаще. Она взяла на себя труд заниматься со мной французским.
   - Вы достаточно хорошо говорите по-французски,  друг  мой,  -  уверенно
заявила мадам Гельвеций, - к тому же  мне  не  нравятся  методы  обучения,
применяемые вашей новой наставницей. Я слыхала, что она при всех  садилась
к вам на колени.
   - Что же тут предосудительного? - с наивным видом спросил  Франклин.  -
Не докладывали ли вам также,  что  мадам  Брийон,  очень  любившая  своего
покойного батюшку, пожелала сделать меня своим приемным отцом?
   - Ах, старый греховодник, - сказала мадам Гельвеций просто и убежденно.
- Я согласна, - продолжала она, - что мадам Брийон красива. Но не  слишком
ли она худа?
   - Творец, - отвечал Франклин, - дал прекрасному многоразличные формы. С
моей стороны  было  бы  неблагодарностью  отдавать  предпочтение  какой-то
одной.
   - Терпеть не могу баб, - решительно  заявила  мадам  Гельвеций.  -  Они
такие сплетницы. Обо мне, например, говорят, что я невоздержанна на язык и
что у меня манеры прачки.
   - Если у парижских прачек, -  отвечал,  подыскивая  французские  слова,
Франклин, - такие же манеры, как у вас, мадам, то, значит,  у  них  манеры
королев.
   Потом, подвинувшись к нему поближе, мадам Гельвеций спросила:
   - Скажите положа руку на сердце, ведь правда, что письмо аббату  Мореле
вы написали только для того, чтобы он пересказал его мне?
   По просьбе мадам Гельвеций  аббат  однажды  отменил  назначенную  ранее
встречу с Франклином, и Франклин отправил ему письмо, в котором подробно и
красноречиво объяснял, почему он был  так  огорчен  этим  обстоятельством.
"Если всех нас  -  писал  он,  -  политиков,  поэтов,  философов,  ученых,
притягивает к Нотр-Дам д'Отей, - так называли мадам Гельвеций ее друзья, -
как соломинки к янтарю, то объясняется это тем, что в ее милом обществе мы
находим доброжелательность, дружеское  внимание,  участливое  отношение  к
окружающим, веру в их участие и такую радость от общения  друг  с  другом,
какой мы, увы, лишены, когда ее нет среди нас".
   - Неужели аббат показал вам это письмо? - спросил Франклин с притворным
смущением.
   - Ну конечно, - ответила она и, громко рассмеявшись, добавила: -  Желаю
вам, старый хитрец, чтобы министров вы подкупали так же легко, как меня.
   Они часто беседовали таким образом.
   Мадам Гельвеций, шумная и подвижная, то и дело вскакивала, чтобы обнять
его и поцеловать, он же держался  чинно,  но  в  скупых  его  жестах  была
подчеркнутая рыцарская галантность. В ее громких и его тихих  комплиментах
была доля иронического преувеличения, но  оба  они  знали,  что  за  этими
словами кроется подлинная привязанность. Франклина  привлекали  ее  ясный,
житейский  ум,  ее  огромный  интерес  к  вещам  и   людям,   ее   молодая
жизнерадостность, ее беззаботная естественность, даже ее вульгарное, чисто
королевское пренебрежение к грамматике и  правописанию.  Что  же  касается
мадам Гельвеций, то она, не представлявшая  себе  жизни  без  мужчин,  без
поклонников, утешалась сознанием, что этот великий человек, перед  которым
преклонялись даже покойный Гельвеций и ее друг Тюрго, явно восхищается  ею
и ценит ее, по крайней мере,  не  меньше,  чем  молодую  и  хрупкую  мадам
Брийон; две недели назад, когда он на секунду отбросил условности и назвал
ее не "мадам", а "Мари-Фелисите", - она почувствовала  настоящее  волнение
при звуке его глубокого, вкрадчивого голоса.
   Между тем приехали Дюбур и Тюрго.
   Жаку-Роберу Тюрго, барону дель Ольн, было под шестьдесят;  этот  рослый
человек выглядел старше своих лет. У него было  красивое  лицо  с  полными
губами, прямым носом и глубокими, резкими складками  около  рта.  Тюрго  и
мадам Гельвеций дружили с  юности.  Когда  она  была  еще  мадемуазель  де
Линьивиль, он собирался на ней жениться, но так как  оба  они  были  нищи,
она, следуя голосу разума, отклонила  его  предложение.  Когда  затем  она
вышла замуж за богатого, способного, всеми уважаемого, всегда благодушного
Гельвеция, Тюрго отозвался о  ее  шаге  с  большим  неодобрением,  но  они
остались друзьями и на протяжении тридцати лет виделись  почти  ежедневно.
После смерти  Гельвеция,  когда  оба  они  оказались  свободны,  богаты  и
окружены почетом, Тюрго еще раз сделал ей предложение и опять  безуспешно.
Однако и это не мешало ему часто бывать у нее.
   Человек  неподкупно   честный,   страстный   поборник   разума,   Тюрго
пользовался всеобщей любовью и почетом. Доктор Дюбур также  питал  к  нему
искреннюю симпатию и глубоко его уважал, хотя не мог удержаться  от  того,
чтобы добродушно и часто не к  месту  попрекнуть  друга  тем-и  или  иными
упущениями, которые тот совершил на посту министра. Вот и сегодня он завел
свой излюбленный разговор о том, что Тюрго следовало в свое время изыскать
три или даже пять миллионов для  инсургентов,  Тюрго,  поначалу  не  теряя
самообладания, принялся не то в десятый, не то в двадцатый  раз  объяснять
Дюбуру, что он поставил бы под удар свои  реформы  и  дал  бы  противникам
повод для справедливых нападок, истрать он  хоть  одно  су  на  что-нибудь
другое, кроме этих реформ. Дюбур,  однако,  не  отступался,  он  продолжал
язвить, и обидчивый Тюрго перешел в контратаку. Мадам  Гельвеций  напрасно
старалась помирить спорщиков. Наконец Тюрго объявил, что его  министерскую
деятельность нужно рассматривать в целом, но Дюбур никак не  желает  этого
понять. Раздосадованный упрямством собеседника, он сказал еще, что  Дюбур,
как всегда, за деревьями не видит леса; в  филологии  такой  метод,  может
быть, и хорош, но в политике неприемлем. Дюбур ответил цитатой из римского
философа, утверждавшего, что сумма состоит только из слагаемых, то есть из
отдельных частей. Дюбур говорил громко, Тюрго тоже повысил  голос,  собаки
лаяли, было шумно.
   В конце концов Тюрго попросил Франклина подтвердить, что  тот  понял  и
даже одобрил его тактику.
   - Одобрил, это, пожалуй, слишком сильно, - отвечал Франклин, -  но  что
ваше поведение объяснимо, этого я не могу не признать.
   Затем - он только и ждал подходящего момента  -  Франклин  заявил,  что
давно хочет напомнить уважаемым спорщикам  одну  малоизвестную  библейскую
историю.
   - Дорогой аббат,  -  обратился  он  к  де  ла  Рошу,  -  будьте  добры,
расскажите господам притчу о терпимости из Первой Книги Моисеевой.
   Подумав, аббат ответил,  что  не  знает,  какую  притчу  имеет  в  виду
Франклин; аббат Мореле также не понял, на что намекает собеседник.  Доктор
покачал головой  и  подивился  непопулярности  этой  притчи;  а  ведь  это
мудрейшая из всех мудрых историй, которые  наряду  с  темными  и  путаными
повествованиями во множестве содержатся в Библии. Зная нетерпимость  своих
друзей и предвидя возобновление их старого  спора,  он  захватил  с  собой
Библию и просит у присутствующих разрешения прочесть упомянутую главу.
   Он достал из кармана небольшую Библию.
   - Глава тридцать первая из Первой Книги Моисеевой, - сказал он  и  стал
читать историю  о  том,  как  к  Аврааму  из  пустыни  пришел  незнакомец,
согбенный, опирающийся на посох старик. - "Авраам сидел у шатра своего,  и
он встал, и пошел чужеземцу навстречу, и сказал ему: "Войди в  шатер  мой,
прошу тебя, и омой ноги свои, и проведи ночь под  кровом  моим,  и  встань
поутру, и продолжи путь свой". И пришелец сказал: "Нет,  я  буду  молиться
богу моему под этим деревом". Но Авраам упорствовал и стоял  на  своем,  и
старик уступил, и они вошли в шатер, и Авраам испек хлеб, и они ели его. И
увидал Авраам, что чужеземец не благодарит и не хвалит бога, и сказал ему:
"Что же ты не чтишь всемогущего бога,  творца  неба  и  творца  земли?"  И
старик отвечал: "Не желаю я чтить бога твоего и называть его имени, ибо  я
сам сотворил себе бога, он всегда пребывает в доме моем и всегда  помогает
мне в нуждах моих". И возгневался Авраам на пришельца, и встал, и напал на
него, и побил его, и прогнал его прочь в пустыню. И явился бог  Аврааму  и
молвил: "Авраам, где гость твой?" И Авраам отвечал: "Господи, он не  желал
чтить тебя и называть тебя твоим именем. И я прогнал его  с  глаз  моих  в
пустыню". И сказал бог: "Я хранил его девяносто восемь лет кряду, и  питал
его, и одевал, хоть он и закрыл мне сердце свое, ты же, грешник и сам,  не
пробыл с ним и ночи единой?"
   Франклин захлопнул книгу.
   - Неплохая история, - сказал доктор Кабанис.
   - Удивительно, - подумал вслух аббат Мореле, - что я не могу  вспомнить
этой главы.
   То же самое заметил и аббат де ла Рош. Франклин протянул им  Библию,  и
оба аббата склонились над нею. Четко и  ясно,  старинными  литерами,  было
напечатано: "Бытие, глава 31".
   - Скажите честно, - спросила Франклина мадам Гельвеций, когда они снова
оказались наедине, - кто написал эту главу - господь бог или вы сами?
   - Мы оба, - ответил Франклин.
   Весь остаток вечера Тюрго был любезен с Дюбуром, и Франклину был  очень
симпатичен бывший министр.  Конечно,  если  бы  в  свое  время  Тюрго  дал
американцам деньги, это принесло бы их делу немалую  пользу,  но  Франклин
как раз за то и уважал Тюрго, что  тот  никогда  не  шел  на  компромиссы.
Правда, для практической политики такой метод не годится, но  зато  только
так и создаются ясные, незыблемые идеалы для будущего и для хрестоматий.
   Писатель по призванию, Франклин попытался выразить свое мнение о  Тюрго
в одной фразе и, продолжая оживленный флирт с  мадам  Гельвеций,  придумал
такую формулу: "Жак-Робер Тюрго был политиком не восемнадцатого  века,  он
был первым политиком девятнадцатого".


   Пьер  сидел  за  своим  чудесным  письменным   столом   в   непривычной
задумчивости. Ему несвойственно было печься о завтрашнем дне; он  жил  для
сегодняшнего дня и для вечности, завтра его  не  интересовало.  Но  он  не
скрывал от себя, что ближайшие дни принесут  ему  серьезные  неприятности.
Сегодня,  когда  он  попросил  секретаря  Мегрона  взять  из  кассы  фирмы
"Горталес" какие-то несчастные восемь тысяч,  тот  с  трудом  наскреб  эти
деньги, и когда он вручал их Пьеру, серое лицо его,  казалось,  стало  еще
серее. Что же будет дальше? Через три дня истекает срок векселя, выданного
Тестару и  Гаше,  17-го  нужно  вернуть  первые  четверть  миллиона  мосье
Ленорману, а если удастся заключить договор относительно военного  корабля
"Орфрей", надо сразу выложить не менее ста тысяч ливров наличными.
   "Орфрей" можно взять за гроши. Неужели он откажется от  покупки  только
из-за того, что сию минуту у него нет этих жалких грошей? Но ведь он же не
дурак. Едва услыхав, что "Орфрей" подлежит продаже,  он  сразу  решил  его
купить.  Он  просто  влюбился  в  этот  прекрасный  корабль.  Три  палубы,
пятьдесят два орудия, пятьдесят метров длины. И этот великолепный  галеон.
Сердце радуется, когда подумаешь, что впереди твоего каравана полетит  эта
могучая птица с орлиным клювом.
   Нет, деньги нужно достать в ближайшие дни, завтра же, и  не  менее  ста
тысяч ливров, не то корабль уплывет у него из-под носа. На  судно  зарятся
другие,  конкуренты  Пьера,  шепнул   ему   свой   человек   из   морского
министерства. Это Дюбур конкурент. Погодите, он еще сядет в  калошу,  этот
ученый, напыщенный осел; что у него за душой,  кроме  того,  что  он  друг
великого Франклина? Пьер-то уж знает, как поймать "Морского орла",  знает,
кого нужно подмазать.
   Смешно, что ему, главе фирмы "Горталес", приходится ломать себе голову,
чтобы добыть какие-то паршивые сто или двести  тысяч  ливров.  Но  кто  бы
подумал, что американские  борцы  за  свободу  окажутся  такими  скверными
плательщиками? Недаром каркал этот неисправимый пессимист Шарло. Нелепо  и
стыдно, но покамест Шарло прав.
   Когда его первые три судна пришли в Нью-Хемпшир,  американцы  встретили
их с ликованием и почестями. Вернулись эти суда, однако, не с  деньгами  и
не с векселями, а с несколькими тюками табака, не  покрывавшими  и  восьми
процентов счета фирмы "Горталес". Сайлас Дин из кожи вон лез, но ничего не
добился;   обескураженный,   он   полагал,   что   единственная    причина
медлительности Конгресса -  клеветнические  доклады  Артура  Ли,  согласно
которым поставки фирмы "Горталес" не что  иное,  как  замаскированный  дар
французского правительства. "Ох, уж  эти  американцы",  -  бормотал  Пьер,
поглаживая голову своей собаки Каприс.
   А имел он в виду только одного  американца,  и  совсем  не  Артура  Ли.
Нападки Артура Ли не возымели бы действия, если бы некто  другой  взял  на
себя труд раскрыть рот. Но некто другой не  брал  на  себя  такого  труда.
Некто другой сохранял непонятное, оскорбительное равнодушие. Некто  другой
заявил, что договоры были заключены без него, что они  подписаны  Сайласом
Дином, что, следовательно, к Дину и надлежит обращаться. Однако,  несмотря
на все свои добрые намерения, Сайлас Дин был бессилен, коль скоро  его  не
поддерживал некто другой.
   Обычно Пьер откровенно делился своими заботами с близкими людьми, но об
отношениях, сложившихся у него с Франклином, он не  говорил  никому,  даже
Полю. Однако теперь, перед покупкой  "Орфре