с Бомарше, этим превосходным другом и товарищем  по
работе! И неужели из тысяч людей, жаждущих встречи с  ним,  он  не  должен
повидать хотя бы сто или двести и побеседовать  с  ними  на  очень  важные
темы, важные и для них, и для него?
   - Уезжайте, - настаивал Троншен, - вы умрете здесь.
   - Останьтесь, - настаивали Вийет и мадам Дени. -  Вы  последний  раз  в
своем родном городе.
   - Мы не можем лишиться вас, - уговаривали его философы, поэты, политики
и актеры.
   Прибыл экипаж Вольтера, его старые, верные слуги, его собака  Идаме.  У
слуг, когда они целовали его руку, стояли в глазах слезы,  собака  прыгала
от радости.
   - Они, кажется, соскучились по мне в Ферне, - сказал Вольтер. Он  решил
уехать.
   Тут пришла весть о новом выпаде против него со стороны аббата Борегара,
вождя клерикалов. Аббат уже и прежде громил его с кафедры собора Нотр-Дам,
а теперь этот великий проповедник с амвона  дворцовой  капеллы  в  Версале
призвал к крестовому походу против Вольтера.  "Все  труды  так  называемых
философов, - вещал он, обращаясь к королю и придворным, - направлены  лишь
на  то,  чтобы  опрокинуть  трон  и  церковь.  Но  по  неблагоразумию  эти
произведения разрешено  распространять,  и  вместо  заслуженной  кары  они
приносят их сочинителям признание. Сова языческой Минервы (*80)  прилетела
в Париж, она бесстыдно  царит  здесь,  и  ей  преступно  курят  фимиам  ее
почитатели. Идола ереси проносят открыто на  носилках  по  улицам  столицы
христианнейшего короля. Публично, со сцены, - гремел аббат,  явно  намекая
на стихи "Ирэн", - философы заявляют,  что  они  разрушат  храм  божий.  В
преступной своей руке они держат наготове топор  и  молот  и  ждут  только
подходящей минуты, чтобы низвергнуть трон и алтарь.  Разве  те,  кого  это
касается, забыли, что и терпимость должна  иметь  границы  и  что  доброта
становится пороком, если она не ополчается на богохульство?"
   Услыхав об этой проповеди, Вольтер изменил  свое  решение.  Попы  хотят
выгнать  его  из  Парижа?  Так  нет  же,   он   не   отступит   перед   их
издевательствами. Его охватил великий гнев: Ecrasez l'infame!  Он  остался
назло им, несмотря на заклинания доктора Троншена  и  непрестанные  мольбы
Ваньера. Да еще подписал контракт о покупке дома на улице Ришелье.
   - Старый  дурак  подписал  свой  смертный  приговор,  -  сказал  доктор
Троншен.
   В Ферне накопились срочные  дела,  и  Вольтер  отослал  своего  верного
секретаря домой. Нелегкое это было прощание.
   После отъезда Ваньера некому было удерживать  старика.  Он  беспрерывно
принимал посетителей, выслушивал комплименты, выезжал.
   Он исполнил наконец просьбу своего друга Бомарше  и  нанес  ему  визит.
Пьер мечтал, чтобы договор на собрание сочинений Вольтер  подписал  в  его
доме, на улице Сент-Антуан.
   Визит старика глубоко взволновал Бомарше. Гостя  он  встретил  у  ворот
своих владений. Здесь был уже наготове портшез, и, в то время  как  старик
удобно восседал в нем, хозяин почтительно шел рядом и показывал ему двор и
сад.  Растроганно  улыбаясь,  Вольтер  слушал  об  аллегорическом   храме,
названном в его честь. Дул  ветер,  и  земной  шар  вращался,  управляемый
стволом пера. Пьер был исполнен смирения и гордости.
   Потом он представил гостю Терезу и своего племянника Фелисьена.
   Фелисьен молчал. Не отрываясь, смотрел он на старика своими испытующими
глазами. Но Вольтер не чувствовал желания благословить  его,  как  в  свое
время внука  Франклина.  В  этом  юноше  была  какая-то  требовательность,
какая-то, при всем его восторге, критичность.
   Тереза тоже говорила мало. Но ее лицо и то, как она держалась, выражало
глубочайшее уважение, которое она  питала  к  этому  человеку,  всю  жизнь
боровшемуся  за  справедливость,  боровшемуся  упорней,   страстней,   чем
кто-либо другой, даже чем ее Пьер. Имена тех, кого он  освободил  или  чью
репутацию спас от клеветы, окаймляли, как доски почета, весь его жизненный
путь. Тереза с благоговением склонилась перед ним.
   А  потом  Бомарше  попросил  Вольтера  подписать  договор  о  правах  и
обязанностях издателя собрания его сочинений. Это был короткий договор, но
он огромной тяжестью ложился на плечи Пьера. Вольтер взял  свой  лорнет  и
внимательно прочитал документ.
   - Хороший, ясный договор, - сказал он.
   Пьер вспомнил, что, по подсчетам Мегрона, ему придется  вложить  в  это
издание более миллиона ливров. Но эту мысль прогнала  другая:  "Я  брат  и
преемник Вольтера". И еще: "После  того  как  я  принес  такие  чудовищные
жертвы неблагодарной Америке и Франклину, неужели я остановлюсь перед тем,
чтобы пожертвовать каким-то ничтожным миллионом ради величайшего духовного
творения нашего века". Схватив перо, он подписал договор. А потом подписал
старик. Вот они, их подписи, рядом: "Бомарше - Вольтер".
   Огромная, серая, смотрела в широкое окно  Бастилия,  в  которой  дважды
сидел Вольтер и которая грозила теперь издателю его трудов.


   Ни отсутствие Ваньера, ни рассеянная светская жизнь не  могли  оторвать
Вольтера от литературной работы. Как  только  ему  стало  чуть  лучше,  он
потребовал последний вариант рукописи "Ирэн" и пришел  в  ярость,  увидев,
какие изменения претерпела пьеса во время репетиций. Теперь он сам занялся
окончательной  редакцией,   вносил   изменения,   правил.   Начал   заново
репетировать с актерами. И не успокоился, пока не добился  от  них  всего,
что они могли дать, пока из слияния  их  творчества  с  его  трагедией  не
возникло новое, единое произведение.
   Он лично присутствовал на постановке этого  последнего,  окончательного
варианта "Ирэн".
   Маленький, тощий, старомодно и роскошно одетый,  закутанный  в  соболью
шубу, которую прислала ему царица Екатерина, ехал он в  "Театр  Франсе"  в
своей синей, разукрашенной звездами карете, приветствуемый почтительной  и
ликующей толпой. В вестибюле и в проходе театра яблоку негде было  упасть.
Ему с трудом расчистили путь к его ложе. Собравшиеся  целовали  ему  руки,
выдергивали на память ворсинки из его шубы. Когда он наконец вошел в ложу,
публика повскакала с мест. Зрители неистовствовали, кричали,  аплодировали
и топали ногами так, что в зале поднялась густым облаком пыль.
   И вот  начался  спектакль,  ради  которого  он  приехал  в  Париж.  Все
оказалось значительней, чем предполагал Вольтер.  Ибо  после  воинственной
проповеди аббата  Борегара  громовые  стихи  главнокомандующего  Алексиса,
направленные против трона и алтаря, приобрели  новое,  еще  более  сильное
звучание. Они  были  ответом  разума  на  упреки  и  оскорбления,  которые
обрушивали на него церковь и суеверие.  Так  и  восприняли  их  слушатели.
Бурей восторга встретили они эти звучные строки, и по окончании спектакля,
публика осталась в пыльном зале и устроила овацию защитнику Разума.  Снова
поднялся  занавес:  посреди   византийского   императорского   дворца   на
пьедестале стоял бюст Вольтера, и актеры, не снявшие еще своих театральных
костюмов, увенчали его цветами. Волны  оваций  вздымались,  падали,  снова
вздымались, не утихали. Об этом мечтал Вольтер, но это было больше того, о
чем  он  мечтал.  Он  плакал  и  смеялся  от  радости,  ощущал  пустоту  и
разочарование. И это все? Неужели для этого он сюда приехал?  Неужели  для
этого сократил себе жизнь? Он  почувствовал  тоску  по  Ферне,  по  своему
Ваньеру. Ему было очень грустно  оттого,  что  он  не  может  продиктовать
сейчас Ваньеру несколько горьких и иронических стихов.
   Еще  резче  он  ощущал  чувство  торжества,  смешанное  с   ироническим
сознанием тщеты успеха, когда несколько дней  спустя  он  поехал  в  Лувр,
чтобы принять звание президента Академии наук.
   И на этот раз собрались тысячи людей, они  приветствовали  его,  и  над
Сеной звучали крики  восторга.  Члены  Академии  торжественной  процессией
вышли ему навстречу на просторный двор: такой  чести  не  удостаивался  ни
один правитель. В их сопровождении он вошел в зал.
   Доктор Франклин тоже был здесь. Он привез своего коллегу Джона  Адамса,
и тот  сидел  среди  гостей.  С  прекрасной  речью  обратился  к  Вольтеру
д'Аламбер.  Вольтер  поблагодарил  его  и  поклонился  Франклину,  который
энергично ему аплодировал.
   Раздались голоса, требовавшие, чтобы оба великих мужа вместе  поднялись
на помост. Они подчинились.
   - Обнимитесь! -  закричали  в  зале.  -  Обнимитесь  и  поцелуйтесь  по
французскому обычаю.
   Оба старика стояли в нерешительности.  Они  знали,  что  театральность,
громкие слова и выразительные жесты неотделимы от славы. Но  Франклин  был
большой и грузный, Вольтер маленький и  чудовищно  худой,  и  оба  боялись
показаться смешными. Однако они понимали справедливость этого  требования.
Оба они немало сделали, чтобы проложить дорогу революции в Америке. И  они
подчинились. Они обнялись и поцеловали друг друга в дряблые щеки.
   "Какие мы актеры, - думал Вольтер. - Но эта  сцена  хороша,  она  полна
внутреннего значения". О том же думал и Франклин. Вольтер  ниспроверг  все
предрассудки, которые стояли на пути создания Соединенных  Штатов.  Раньше
всех  сформулировал  он  принципы,  из   которых   исходила   американская
революция, и сформулировал их столь убедительно, что они увлекли за  собой
весь мир. Доктору вспомнилось  дерзкое  замечание  мосье  Карона,  который
сказал, что если Франция - дух свободы, то Америка - ее плоть. И  вот  они
стояли на трибуне - Вольтер и Франклин, и зал аплодировал им и кричал:
   - Смотрите, вот они вместе. Солон и Софокл.
   Джон Адамс смотрел, слушал и думал: "Популярность этого доктора honoris
causa вернее всего обеспечивает Америке кредит в Европе". И еще он  думал:
"Мир хочет быть обманутым. В зале нахожусь я,  а  французы  видят  в  этом
старом эпикурейце представителя всех патриархальных добродетелей".
   - Вы не должны, дорогой мистер Адамс, - объяснял ему  по  дороге  домой
Франклин, - обижаться на парижан  за  их  преувеличенные,  экстравагантные
похвалы. Ведь это народ, воспитанный в  монархическом  духе.  Поэтому  все
великое для них олицетворяется в одном  человеке.  Они  считают,  что  все
делается кем-то одним, и  не  понимают,  какое  множество  отважных  людей
должны были объединить свои усилия для того, чтобы возникла наша Америка.
   На мгновение Джон Адамс был  просто  ошеломлен  такой  скромностью.  Он
невольно спросил себя, был ли бы он в состоянии  на  месте  Франклина  так
трезво рассуждать. Вечером в подробном письме он рассказал своей  Абигайль
о популярности Франклина. "Слава его, - писал Джон  Адамс,  -  превосходит
славу Лейбница, Ньютона, Фридриха и Вольтера. Нет ни одного  ремесленника,
ни одного кучера, ни одной прачки, ни  одного  человека  в  городе  или  в
деревне,  который  не  знал  бы  его  имени.  Его  считают  другом   всего
человечества и ждут, что он возвратит нам золотой век. Его лицо и его  имя
знакомы всем, как луна". И он  описал  ей  сцену,  которая  разыгралась  в
Академии. "Они в самом деле обнялись, расцеловались, тискали друг друга  и
кланялись - два старых комедианта на великой сцене философии и цинизма".


   Перед старым домом Пьера на улице Конде остановилась карета.
   - Мосье де Бомарше дома? - спросил слугу  молодой  человек  в  дорожной
одежде.
   Слуга высокомерно ответил, что мосье де Бомарше живет теперь в доме  на
улице Сент-Антуан.
   - Ах да, - сказал незнакомец, - я ведь совсем забыл.
   Тем временем подоспела любопытная Жюли.
   - Это вы, мосье Поль? - воскликнула она. На лицо  ее  отразился  легкий
испуг, но она быстро овладела собой. - Конечно,  вы  останетесь  здесь,  -
распорядилась она, - сейчас я пошлю за Пьером.
   Она ввела Поля в дом, отвела ему комнату, позаботилась о его вещах.
   Поль выглядел ужасно.  Правда,  его  большие  карие  глаза  сияли,  как
прежде, но он казался истощенным и высохшим. И все же  он  был  необычайно
оживлен и болтал без умолку. Конечно, он написал Пьеру о своем приезде, но
письмо, по-видимому, перехватили англичане.
   Пьер тоже испугался, увидев, как изменился его друг. Он с  трудом  взял
себя в руки. Поль рассказывал, что теперь, после заключения союза, ему уже
почти нечего было делать в Америке, и он решил, что будет  полезнее  фирме
"Горталес" здесь, в Париже. Он говорил вздор, и  все  это  понимали.  Поль
вернулся потому, что хотел умереть в родном Париже, а не на Западе,  среди
чужих людей.
   Может быть, чтобы отвлечься от мыслей об этом, Поль без умолку говорил.
Он рассказал о влиянии, которое приобрели братья Ли  и  их  приверженцы  в
Конгрессе и во всей стране.  Поль  опасался,  что  Сайлас  Дин  не  сумеет
устоять против их интриг, да и фирме "Горталес" также придется  преодолеть
еще немало затруднений. Но как бы то ни было, многие члены Конгресса имеют
теперь ясное представление о заслугах Пьера, и в  конце  концов  претензии
фирмы будут удовлетворены.  Для  этого,  однако,  нужно  время.  Потом  он
подробно рассказал о политическом и  экономическом  положении  Соединенных
Штатов.
   Пьер слушал внимательно. Американская политика занимала Поля, очевидно,
гораздо больше, чем интересы фирмы "Горталес". Пьера огорчило  также,  что
Поль даже не спросил его о том, что же за это  время  произошло  здесь,  в
Париже.  Сердце  Пьера  полно  было  волнений,  о  которых  ему   хотелось
рассказать Полю, он хотел, чтобы Поль узнал  обо  всех  великих  и  мудрых
делах, совершенных им, Пьером, в отсутствие друга: о встрече  Франклина  и
Туанетты, о новом доме,  который  он  построил,  о  неприятном  и  опасном
положении, в котором он очутился  из-за  мелочности  Конгресса,  и  прежде
всего о низости и неблагодарности ревнивого Франклина. Но  Поль  был  явно
занят собственными делами и воспоминаниями.
   К неудовольствию Жюли, Пьер решил, что Поль должен перебраться в дом на
улице Сент-Антуан, и перебраться сегодня же.
   После обеда Поль побывал у своего  старого  парижского  врача,  доктора
Лафарга.  Тот  сказал,  что  состояние   Поля   ухудшилось   после   этого
утомительного путешествия, как он его и предупреждал. Но  теперь  Поль,  к
счастью, находится под хорошим присмотром и скоро будет  совсем  молодцом.
Доктор говорил очень авторитетным тоном, но Поль не верил ни  единому  его
слову.
   Потом, - и это было целью, ради которой он приехал, - Поль один  обошел
улицы Парижа. Он встречал кое-кого  из  знакомых,  но  ему  ни  с  кем  не
хотелось говорить, и он старался затеряться в толпе. Впрочем, это даже  не
было нужно: его и так вряд ли бы  узнали.  Он  постоял  недолго  на  мосту
Пон-Неф и на площади Людовика  Пятнадцатого,  где  было  особенно  большое
движение. Его толкали и бранили,  а  он  стоял  и  радовался.  Потом  Поль
посидел в прокуренном кафе, а оттуда  зашел  в  таверну  дядюшки  Рампоно.
Посетители танцевали, смеялись, пели.  Они  пели  старые  песни  и  новые,
чувствительные и веселые, непристойные. И, улыбаясь, Поль услышал, что они
все еще насвистывают и поют увертюру из "Цирюльника". А  они  горланили  и
курили, и некоторые сквернословили, и их вышвыривали, другие же,  взявшись
под руки, раскачивались и распевали хором: "Братец Жак, братец Жак,  дигу,
дингу, донг".
   Потом он опять бродил по улицам и слушал крики  разносчиков.  Зеленщицы
кричали:  "Свежий  салат,  свежий  салат,  нет  ничего  полезней!  Молодой
цикорий,  дикий  молодой  цикорий!"  А  продавец  сыра  кричал:  "Хороший,
выдержанный,  пахучий  ливаро!  Камамбер,   настоящий,   выдержанный!"   А
плетельщики стульев кричали: "Отдайте ваш стул в починку,  барышня,  зачем
вам сидеть на полу?" А цветочницы кричали: "Как пахнут  наши  фиалки,  как
пахнут! Купите их, красавица, вы будете пахнуть так же". Поль  смотрел  на
парижан, которые всегда спешили, и на парижанок, которые  всегда  находили
время ответить взглядом на взгляд. Поль  слышал,  видел,  ощущал  всю  эту
жизнь, и в нем теплилась глупая надежда - а вдруг доктор Лафарг  не  лгал:
ведь немыслимо, что все это будет, а его, Поля, уже не будет.
   Вдруг он почувствовал страшную слабость. Он нанял  фиакр  и  поехал  на
улицу Сент-Антуан, к Пьеру.
   Тем временем Пьер рассказал Терезе о возвращении Поля. Он не  скрыл  от
нее, что юноша выглядит ужасно и вряд ли протянет долго. "Америка не пошла
ему впрок", - произнес он тоном, в котором прозвучало  все,  что  не  было
высказано словами: вина, раскаяние, оправдание. Он надеялся, что Тереза не
будет больше говорить об этом. И она не заговорила.
   Едва успев поздороваться с Терезой,  Поль  вынужден  был  лечь.  Потом,
перед обедом, Пьер показал ему свои владения. Но Поль очень быстро  устал,
он не смог как следует обойти дом, да он и не выказал  к  нему  подлинного
интереса. Даже грандиозный проект издания Вольтера не увлек его.  Зато  он
был полон горячего, дружеского интереса ко всему,  связанному  с  участием
Пьера в больших исторических событиях. Он очень взволновался,  когда  Пьер
рассказал ему о непонятной враждебности  Франклина.  Но  когда  Пьер  стал
говорить о своих запутанных делах, Поль снова ушел в себя. Только  однажды
он оживился и неожиданно заметил, что спокоен за своего друга. Он  уверен,
что у Пьера все кончится хорошо. Это  прозвучало  так,  словно  он  подвел
черту под всем сказанным Пьером: ему  было  явно  трудно  даже  изображать
внимание. И внезапно Пьер понял, что  этот  юноша  уже  покончил  с  очень
многими вещами, что они умерли для него, а он для них и что к  этим  вещам
относятся, к примеру, и дела фирмы "Горталес". И, поняв, что  это  значит,
Пьер испугался.
   На другой день, ничего не сказав другу, Поль поехал в Пасси. В пути  он
чувствовал себя очень плохо, и мысль, что, явившись без предупреждения, он
может показаться назойливым, так угнетала его, что он готов был вернуться.
   Он все же приехал  в  "сад".  Мосье  Финк  подошел  к  нему  и,  смерив
незнакомца взглядом, сказал:
   - Господин доктор философствуют.
   Поль стоял в нерешительности.
   - Тогда мне, пожалуй, лучше уехать, - сказал он.
   Мосье Финк еще раз посмотрел на него  и,  пораженный  тоном  его  слов,
сказал:
   - Попытаюсь доложить о вас.
   Франклин принял Поля в саду, под буком.
   - Я помешал вам, - проговорил Поль.
   - Присаживайтесь, - ответил Франклин спокойно, почти  весело,  стараясь
скрыть,  как  его  тронул  вид  этого  лица,  на  котором  лежала   печать
обреченности. - Принесите-ка нам, пожалуйста, мадеры, - приказал он Финку.
   Они сидели рядом, старик и молодой человек, над  обрывом,  по  которому
террасами спускался к Сене красивый парк. Они смотрели на реку и на  город
Париж, серебристо-серый, раскинувшийся на другом  берегу.  Сквозь  молодую
листву огромного бука мягко светило солнце. Сняв очки, Франклин  поигрывал
палкой. Сидя рядом, они лишь изредка  обменивались  взглядами,  но  каждый
ощущал присутствие другого.
   Франклин попросил Поля рассказать о его впечатлениях об  Америке.  Поль
откровенно признался ему в известном разочаровании, которое вызвали у него
грубость и  нецивилизованность  этой  молодой  страны.  Американские  тори
гораздо многочисленней, чем он  предполагал,  и  среди  них  очень  многие
получили  образование  и  утонченное  воспитание.  Республиканцам,   таким
образом, приходилось вести борьбу не только против англичан, но  и  против
сильного отечественного  союза  культуры  и  собственности.  Поль  говорил
по-английски, медленно, но ясно и уверенно. Неожиданно он прервал себя.
   - Mais ca ira,  -  произнес  он  с  легкой  улыбкой.  -  Житель  нашего
континента, - продолжал он, - не может даже представить  себе,  покуда  он
сам не побывает там, что значит жить в той части земного шара, которая  не
отягощена многовековыми традициями. В Америке  нет  не  только  дворцов  и
замков,  эта  страна  уже  до  революции  почти  не  знала  привилегий   и
кастовости. Разумеется, мы слышали об этом, но когда я воочию это видел, я
каждый раз поражался. Тон, каким ваши граждане разгова