креб им о дверь и исчез в спальне Антуанетты.
   Через пять минут по дворцу пронесся шепот: "Толстяк уже у  нее".  Шепот
расползался, он полз по коридорам,  по  апартаментам,  выполз  за  ворота.
Через десять минут о случившемся  узнал  австрийский  посол,  граф  Мерси,
через пятнадцать - испанский посол Аранда, еще через десять минут  -  лорд
Стормонт, посланник его величества британского короля. Среди  ночи  будили
секретарей. Послы -  Мерси,  Аранда,  Стормонт  -  все  диктовали,  наспех
прочитывали продиктованное, запечатывали депеши. Конюхи седлали  скакунов.
Гонцы мчались кратчайшими путями на  восток,  на  юг  и  на  запад,  меняя
лошадей на каждой станции.
   На следующий день взялись  за  перо  виновники  переполоха.  Луи  писал
Иосифу, писал в порыве благодарности по-немецки. "Вам, сир, - писал он,  -
обязан я своим счастьем". Туанетта писала императрице: "Этот день, дорогая
мама, самый счастливый в моей жизни. Теперь мой брак состоялся, все прошло
удачно. Я пока еще не беременна,  но  надеюсь  забеременеть  с  минуты  на
минуту". Здесь она посадила кляксу.
   Вообще Туанетта не любила оставаться наедине со своими мыслями.  Но  на
этот раз, даже потрудившись над письмом к матери, она никуда не выходила и
никого не принимала.  Переполненная  смутными  мыслями  и  чувствами,  она
праздно сидела одна и вспоминала. Это произошло в густом мраке, за тяжелым
пологом, обрамлявшим ее большую кровать, -  снаружи  еле-еле  просачивался
свет ночника.  Впрочем,  Туанетта  почти  все  время  не  открывала  глаз.
Неожиданность лишила ее способности соображать: если она  о  чем-нибудь  и
думала тогда, то только о том, что лучше бы на месте Луи оказался  другой.
Ей случалось уже изведать многое, но последний шаг был  ей  внове.  Теперь
она  поняла,  что,  собственно,  ждала  большего,  и  поэтому  чувствовала
разочарование. Тем  не  менее  она  полностью  и  даже  с  удовлетворением
принимала случившееся. Наконец-то она выполнила  свою  миссию,  наконец-то
она настоящая королева, никому не подвластная, сама себе  госпожа.  Теперь
прекратятся шуточки насчет "королевы-девственницы", торговки закроют  свои
грязные рты. Но что скажут  ее  близкие  друзья,  Габриэль,  Франсуа?  Она
побаивалась встречи с ними, хотя и ждала ее с нетерпением.
   В Версальском дворце все злобно задавали теперь один и тот  же  вопрос:
если Туанетта забеременеет, кто будет истинным отцом ребенка  -  Луи  или,
может быть, какой-нибудь любовник из "боковых комнат"?  Особенно  ядовитые
остроты отпускали в покоях принца Ксавье. Между  тем  принцу  Ксавье  было
доподлинно известно, что то, чего он опасался, совершилось  в  самом  деле
законным путем; и принц Карл, выигравший пари,  получил  у  него  двадцать
тысяч ливров.
   Молодой король ходил с глуповато-счастливым  видом,  показывая  всем  и
каждому, как он  доволен  собой  и  жизнью.  Добродушно-грубые  шутки,  до
которых он и прежде был большой охотник, участились; он  еще  чаще  толкал
своих приближенных в живот или изо всей силы хлопал их по плечу.  Однажды,
увидев нагнувшегося за чем-то лакея, он не удержался и  с  хохотом  звонко
шлепнул его по заду, а затем протянул ему луидор.
   Туанетте он всячески показывал свою покорность и благодарность.  Втайне
от нее он ознакомился с ее счетами,  ужаснулся  и,  не  сказав  ни  слова,
уплатил все ее долги. После некоторой внутренней борьбы он  даже  увеличил
бюджет Трианона. Туанетта благосклонно принимала наивные знаки его любви и
преданности и обращалась с ним ласково, как с большой, неуклюжей  собакой.
Она не показывала, как претят ей  его  некоролевские  манеры,  его  слабое
чувство собственного достоинства.
   До сих пор отношение Луи к друзьям Туанетты было равнодушным,  если  не
откровенно враждебным. Теперь он стал снисходителен, вежлив. Луи  появился
в  апартаментах  принцессы  Роган,  посмеялся  над   лопотаньем   попугая,
подставил  палец  под  его  клюв;  затем  любезно  осведомился  о  любимых
мертвецах принцессы. Он страшно мешал собравшимся, и все были рады,  когда
он ушел.
   В другой раз он стал добродушно поддразнивать  Диану  Полиньяк.  Грубым
своим голосом, шутливо грозя пальцем, он заявил  ей,  что  наслышан  о  ее
романе со старым бунтовщиком из Пасси. Она ответила очень  холодно.  После
этого разговора он  велел  Севрской  мануфактуре  изготовить  великолепный
ночной горшок с портретом Франклина и послал его Диане Полиньяк в качестве
подарка ко дню рождения.
   Жертвой назойливой общительности короля оказался и маркиз де  Водрейль.
Теребя кафтан маркиза и глядя ему своими близорукими глазами прямо в лицо,
Луи с благосклонной  обстоятельностью  рассуждал  о  предложении  Туанетты
назначить Водрейля интендантом ее увеселений. В настоящий момент,  сообщил
он добродушно, бюджет его двора оставляет желать лучшего, однако последние
недели дали ему, Луи, основание прийти в доброе настроение,  а  потому  он
удовлетворил просьбу Туанетты  и  санкционировал  назначение  Водрейля.  С
ледяной вежливостью Водрейль ответил, что  он  счастлив  оттого,  что  Луи
одобряет выбор ее величества. Однако он не знает, заслуживает ли он  такой
чести, и просил королеву дать ему небольшой срок для  размышления.  Луи  с
самым дружелюбным видом схватил его за пуговицу.
   - Пустяки, дорогой маркиз, - сказал он, - нечего  ломаться.  Вы  будете
вполне на месте. Надо верить в собственные силы.
   Это были печальные недели для всей Сиреневой  лиги.  Один  только  граф
Жюль Полиньяк сохранял невозмутимость, и на его красивом, немного свирепом
лице  по-прежнему  было  написано   самодовольство.   Остальные,   держась
иронически-равнодушно,  тревожились  не  на  шутку.  Не  последует  ли  за
физическим сближением Луи  и  Туанетты  сближение  духовное?  А  если  это
случится, удастся ли сохранить свое влияние на королеву?
   Наконец самые умные члены Сиреневой лиги, Диана  Полиньяк  и  Водрейль,
высказались. Горячий Водрейль хотел немедленно выяснить  соотношение  сил,
подбив Туанетту на какое-либо политическое действие,  которое  обязательно
вызовет недовольство Луи.  Если  она  заартачится,  члены  Сиреневой  лиги
откажутся с ней дружить. Диана была против мер принуждения. По ее  мнению,
нужно осторожно, как бы невзначай, дать понять Туанетте, что именно теперь
она должна показать себя  не  только  супругой  короля,  но  и  королевой.
Водрейль с досадой признал, что так действительно будет умнее.
   Итак,  члены  Сиреневой  лиги  стали  вести  себя  с  Туанеттой   более
сдержанно, чем прежде, внушая ей, будто неким своим поступком она  создала
рубеж между собой и друзьями.
   Властному, избалованному Водрейлю нелегко было разыгрывать  эту  легкую
отчужденность: его так и подмывало  показать  Туанетте  свое  презрение  и
возмущение. Но он держал себя в руках. Зато он сорвал злость на  Габриэль.
Он так изводил ее своей хмурой надменностью, что эта  обычно  спокойная  и
равнодушная женщина однажды не выдержала  и  разрыдалась.  Между  тем  она
хорошо знала своего Франсуа и понимала,  что  он  зол  не  на  нее,  а  на
Туанетту, которую по-своему любил. Его уязвляло, что  теперь  этот  болван
Луи наслаждался тем, что по праву причиталось ему, Водрейлю. К тому же  он
более других опасался, что Лига утратит свое влияние. Высокомерие Водрейля
постоянно нуждалось в пище, и если бы Лига, некоронованным королем которой
он являлся, лишилась власти над Туанеттой и, значит, над  Францией  -  это
оказалось бы для маркиза величайшим ударом.
   План Дианы  Полиньяк  начал  давать  результаты.  Заметив,  что  друзья
держатся с ней по-иному, Туанетта почувствовала себя неуверенно. Она вовсе
не хотела терять друзей, терять свою любимую Сиреневую лигу. Она  пыталась
объясниться с Габриэль, с Водрейлем.  Но  оба  уклонились  от  объяснения.
Туанетта все сильнее чувствовала потребность в прежней близости.
   По тому, как прижималась к ней, как обнимала ее Туанетта, Габриэль было
ясно,  что  та  любит  ее  по-прежнему.  Габриэль   менее,   чем   других,
интересовали выгоды дружбы с королевой,  она  была  искренне  ей  предана.
Габриэль первая сбросила с  себя  нелепую  маску  и  стала  вести  себя  с
Туанеттой как ни в чем не бывало.
   С Водрейлем дело обстояло иначе. Он всячески себя  сдерживал,  а  когда
наконец снизошел до объяснения, постарался сделать  его  как  можно  более
тягостным для Туанетты.
   Объяснение  состоялось  в  одной  из  "боковых  комнат".  Эта  комната,
свидетельница  многих  бурных  сцен,  кончавшихся  уступкой  или  отказом,
показалась Туанетте подходящей для такого разговора.
   Можно не сомневаться, начал он, что она достигла вожделенной цели,  это
написано у нее на лице. Вся она так и сияет бесстыдно-мещанским  счастьем.
Туанетта не обиделась; его злость только доказывала ей, как много она  для
него значит.
   -  Теперь  наконец,  -  отвечала  она,  -  я  избавилась  от  дурацкого
препятствия, мешавшего  мне  быть  настоящей  королевой.  Я  понимаю  ваше
огорчение, Франсуа, но, как другу, вам следовало бы радоваться  вместе  со
мной.
   - Вы судите обо мне свысока, мадам, - саркастически возразил  Водрейль.
- Попробуйте, однако, объективно оценить мое положение. Вы  должны  будете
согласиться, что мне не на что больше надеяться. Теперь - вы сами  сказали
- вы истинная королева и, значит, находитесь на недосягаемой для какого-то
маркиза Водрейля  высоте.  Маркизу  ничего  не  остается,  как  удалиться,
проводив благоговейным взглядом улетающее в  вышину  облако.  Имею  честь,
мадам, обратиться к вам за разрешением. Я хочу уединиться в своем поместье
Женвилье.
   Туанетта ждала, что он станет  над  ней  глумиться,  может  быть,  даже
прикрикнет на нее или, как в тот раз, схватит за запястье; в глубине  души
она именно этого и хотела. Его ледяная ирония и мрачная решимость  привели
ее в смятение. Это не пустая болтовня, он действительно хочет  уехать,  он
действительно готов бросить ее  на  произвол  судьбы.  Она  вспомнила  его
бурные, порою осязаемые домогательства, узнанные ею вот здесь, в  этой  же
комнате, она вспомнила, с какой гордой уверенностью  сумел  он  унизить  и
сделать смешным самого Иосифа, ее великого брата. Он не смеет уезжать, она
его любит, она ни за что его не лишится.
   - Это же глупости, Франсуа, - сказала она смущенно. - Вы же сами в  это
не верите. Вы же не можете нас покинуть. Этого мы не позволим.  Мы  должны
быть вместе - вы, и я, и Сиреневая лига.
   - Вы ошибаетесь, мадам, - вежливо отвечал Водрейль.  -  Я  хочу  тихой,
созерцательной жизни наедине с собой. То, что я пережил здесь за последнее
время, мне не нравится. Не заблуждайтесь,  мадам.  Мое  появление  в  этой
комнате не ход в галантной игре,  а  прощальный  визит.  Позволит  ли  мне
королева еще раз поцеловать ее руку?
   - Оставьте наконец эти мрачные шутки, - взмолилась Туанетта, теперь уже
волнуясь по-настоящему. - В кои-то веки мы оказались вдвоем, и вы так меня
мучаете.
   - Вы меня мучили по-другому, мадам,  -  ответил  Водрейль.  -  Впрочем,
Женвилье не так уж далеко отсюда. Я займусь там литературой, театром. Если
мне удастся поставить какую-нибудь особенно  добродетельную  пьесу,  может
быть, вы, мадам, и король осчастливите мой дом своим посещением.
   На глазах у Туанетты появились слезы.
   - Будьте благоразумны, Франсуа, - попросила она снова, - не опьяняйтесь
злостью. Что случилось - случилось и в ваших интересах. Я ведь столько раз
вам говорила: как только я рожу дофина, я буду свободна.  Я  умею  держать
слово.
   Водрейль посмотрел на нее и отвел глаза.
   - Мадам, - сказал он, - чувства мужчины не замаринуешь, как селедку. Ни
один мужчина не может сказать, продлится ли его страсть до той поры, когда
будет выполнено то или иное условие. Когда дело касается  страсти,  нельзя
говорить о сроках и условиях, - заключил  он.  Он  говорил  тихо,  но  его
глубокий голос звучал удивительно сильно, наполняя всю комнату и словно бы
сотрясая  стены;  на  лице  маркиза  появилось  хорошо  знакомое  Туанетте
выражение бешенства.
   Она в страхе отпрянула; это был приятный страх. Таким она  его  желала,
такой он становился ей ближе. Она разразилась слезами.
   - Теперь она еще и ревет, - сказал он презрительно.
   - Я думала, - сказала она, всхлипывая, - так будет лучше и для  вас,  и
для меня. Я чувствовала себя такой свободной, такой счастливой, а  вы  все
испортили.
   Не обращая на нее никакого  внимания,  он  несколько  раз  прошелся  по
небольшой комнате. Затем, в некотором  отдалении  от  нее,  остановился  и
поглядел на нее.
   - Значит, - спросил он, - когда это происходило, вы думали обо мне?
   Ничего не ответив, она взглянула на него, взглянула  робко,  со  слабой
улыбкой. Он вспыхнул.
   - Этого еще не хватало, - возмутился он. - Послушайте, этого я не  могу
позволить. Это уже в мои верноподданнические обязанности не  входит.  Если
вы хотите родить дофина, я вовсе не желаю  служить  для  вас  возбуждающим
средством.
   Но теперь он уже не мог ее испугать. Увидев его сумасшедшее  лицо,  она
уже не верила, что он уедет.
   - Не думайте только о себе, - попросила она. -  Подумайте  и  обо  мне,
или, вернее, о нас обоих.  Мы  так  долго  ждали.  Большая,  худшая  часть
ожидания теперь позади. Потерпите еще немножко.
   Она встала, прижалась к нему.
   - Франсуа, - умоляюще сказала она, - останьтесь здесь, Франсуа. Теперь,
как никогда, вы должны быть рядом  со  мной.  Примите  эту  должность.  Вы
обязаны ее принять, Франсуа.
   Со сладостной горечью подумала она сейчас о том, каких трудов стоило ей
выжать из Луи шестидесятитысячное жалованье; и вот Франсуа заставляет себя
упрашивать.
   - Вы многого требуете от меня, Туанетта, - сказал  он;  она  облегченно
вздохнула, когда он наконец назвал ее Туанеттой.
   - Это верно, - согласилась она кротко. - Но ведь  вы  же  сказали,  что
любите меня. Примите эту должность, Франсуа, - повторила она.
   - Не скажу вам ни "да", ни "нет", - ответил он. Он схватил ее и  осыпал
злыми, милостивыми поцелуями.


   Пьер сидел за своим письменным столом, напротив него висел  доставшийся
ему ценой упорной борьбы портрет Дюверни, перед ним стояла модель  носовой
части судна "Орфрей",  доставшегося  ему  ценой  унижений,  благодаря  его
хитрости и отваге. Теперь, после 4 июля, Пьер был уверен, что  завоевал  и
Франклина. Да и можно ли было  сомневаться,  что  такие  люди,  как  он  и
доктор, в конце концов  сойдутся?  Поглаживая  голову  собаке  Каприс,  он
говорил:
   - Твой хозяин был ослом, Каприс. Самые умные и те иногда бывают ослами.
   Раздевая Пьера, камердинер Эмиль сказал:
   - Некоторое время мосье неважно выглядели.
   Пьер согласился.
   - Вполне возможно. Наверно, я немного переутомился. Но теперь  я  снова
пришел в себя, правда? - спросил он с гордостью.
   И  Эмиль,  протягивая   своему   голому   господину   ночную   рубашку,
удовлетворенно отвечал:
   - Да, теперь мосье снова дашь лет тридцать, не больше.
   Планы Пьера относительно дома на улице Сент-Антуан становились все шире
и шире, и когда  архитектор  Ле  Муан  указывал  ему  на  то,  как  дорого
обойдется осуществление его проектов, он отметал эти благоразумные  доводы
небрежным движением руки.
   Между тем положение фирмы "Горталес" нисколько не изменилось к лучшему.
Вестей от Поля все еще не было. Два  судна  фирмы  вернулись  из  тяжелого
плавания со смехотворно ничтожным грузом американских  товаров.  Но  Пьера
это не беспокоило. Он был уверен, что в  недалеком  будущем  ему  заплатят
сполна, и его мало трогали новые злопыхательские  толки  о  состоянии  его
финансов. Даже когда ему  принесли  подлую  статейку  журналиста  Метра  о
денежном балансе дома "Горталес", он только пожал плечами.
   Затем,  однако,  его  осенило,  что  кое-какие  частности,  на  которые
намекала статья,  могли  стать  известны  автору  только  от  его,  Пьера,
ближайших друзей и компаньонов. Тут было над чем  призадуматься.  Он  стал
размышлять, кто  скрывается  за  этой  статьей;  догадался,  понял.  Шарло
злится, потому что он, Пьер, сумел швырнуть ему  его  несчастные  четверть
миллиона до истечения срока векселя. Шарло  злится,  потому  что  у  него,
Пьера, наладились великолепные отношения с Франклином. Шарло  злится,  что
Дезире... - Пьер схватился за голову. Он уже много недель не видел Дезире,
за ворохом дел он просто забыл о своей лучшей, о своей  умнейшей  подруге.
Теперь он не мог понять, как это до сих пор не прочитал ей своего  Фигаро.
Мысли о Ленормане сразу же улетучились, он не  чувствовал  сейчас  ничего,
кроме желания немедленно увидеть Дезире и рассказать ей о своей пьесе.  Он
даст ей роль, хорошую, большую роль, роль  камеристки  Сюзанны.  Пока  еще
этой Сюзанны у него нет, но она будет, она удастся, это он знал наперед.
   Он поехал к Дезире.
   Она встретила его так, словно они расстались только  вчера.  Рыжеватая,
невысокая, очень стройная, стояла перед ним  Дезире,  и  на  ее  красивом,
смышленом, подвижном лице с чуть вздернутым носом была  написана  радость,
которую доставило ей его появление.
   Он рассказал ей о торжественном приеме у  доктора  Франклина,  о  своей
уверенности в том, что дела фирмы "Горталес", имеющие большое политическое
значение, окажутся к тому же очень и очень  прибыльными.  Она  внимательно
слушала,  над  переносицей   у   нее   появилась   вертикальная   складка;
по-видимому, Дезире не вполне разделяла его оптимизм.
   Зато она поверила ему на слово, когда он заговорил о своей пьесе. Он не
знал другого человека, который так понимал бы театр, как она.  Он  говорил
деловито, обрисовал общий замысел,  остановился  на  ролях  и  технических
приемах, изложил  все  плюсы  и  минусы  отдельных  сцен,  отдельных  черт
персонажей.
   Затем он стал читать. Дезире схватывала все  на  лету.  Она  часто  его
прерывала, задавала  вопросы,  отмечала  несообразности  и  слабые  места.
Только теперь, глядя на Дезире и беседуя с ней,  он  понял,  какой  должна
быть камеристка Сюзанна: смышленая, дерзкая, остроумная, она  должна  быть
достойной партнершей Фигаро. Дезире сразу увидела,  куда  он  клонит,  она
стала подсказывать ему и помогать, у обоих возникали идеи, фразы, реплики.
   Так они работали долго. Они понимали друг друга с полуслова; увлеченные
делом, они глядели друг на друга смеющимися глазами, он приходил в восторг
от ее находок, она - от его находок.
   Когда она наконец сказала:  "Ну,  пожалуй,  довольно",  -  он  не  стал
рассыпаться в благодарностях, он просто потянулся к ней, она  бросилась  к
нему, они смеялись и были счастливы.
   Позднее, но именно позднее, ему пришло в голову, что в графе  Альмавива
он  изобразил  не  только  министра  Вержена  и  некоторых  других   своих
версальских знакомых, но в первую  очередь  своего  дорогого  друга  Шарля
Ленормана д'Этьоля.
   Без видимой связи он сказал:
   - Я вернул Шарло его деньги до истечения срока векселя.
   - Ты поступил не очень умно, - сказала после короткой паузы Дезире и на
мгновение нахмурилась.
   Ее отношения с Шарло усложнились еще более. Эта связь была ей нужна  не
только для карьеры: Дезире по-своему  любила  Шарло.  Она  страдала  из-за
этого трудного человека, насколько вообще способна была страдать. Будь он,
подобно многим другим ее великосветским приятелям, глуп,  пуст  и  жесток,
она бы просто спала с ним и не очень-то пеклась о нем.  Но  знание  людей,
которым обладал этот мрачный сластолюбец, его враждебность к людям  -  вот
что притягивало ее и отталкивало. Вне всякого сомнения, он ее  любил,  но,
вместо того чтобы радоваться этому, он цинично и меланхолично  подтрунивал
над своей любовью и,  обнимая  женщину,  сокрушался,  что  снова  уступает
велению плоти. Подчас она делала над собой усилие, чтобы не бросить ему  в
лицо грубых, непристойных слов, которые только и могли бы передать все  ее
презрение к его изощренному снобизму. Но она знала, что ее власть над  н