перебил его Адамс,  -  эти  лягушатники
должны придерживаться элементарных правил вежливости по отношению  к  нам,
делегатам. Я был бы весьма обязан вам, коллега, если бы вы  втолковали  им
это.
   - Я сделаю все, что в моих силах, - сказал Франклин.
   Граф Вержен принял его любезно. Французский посол в Филадельфии,  мосье
де  Жерар,  подробно  информировал  министра  о  приеме,   оказанном   ему
Конгрессом в Филадельфии. Посмеиваясь, Вержен рассказал об этом Франклину.
Почти две недели обсуждался церемониал. Члены Конгресса, приехавшие с Юга,
хотели подчеркнуть значение того факта, что величайшая республика  планеты
торжественно принимает представителя  могущественнейшего  монарха  Европы.
Делегаты   северных   штатов,   не   желая,   чтобы    их    обвинили    в
низкопоклонничестве,  настаивали  на  республиканской  простоте.  Делегаты
спорили о количестве лошадей для кареты  мосье  де  Жерара,  о  количестве
ступенек у его почетного кресла, о покрое жабо для встречавших его  членов
Конгресса.
   Франклин любезно улыбался и тоже  поделился  забавной  подробностью,  о
которой узнал из американских сообщений. Деликатесы и  вина,  подававшиеся
во время обеда в честь прибытия французских послов, были дарами Англии. Их
привезла делегация, которая была послана в Америку английским  парламентом
немедленно после получения  французских  сообщений  о  предстоящем  пакте,
чтобы сделать последние предложения  о  мире  и  предотвратить  заключение
союза.
   - Во всяком случае, господин граф, -  сказал  Франклин,  -  из  приема,
оказанного вашему послу, вы можете заключить, что  Конгресс  понимает  все
значение этого пакта.
   Вержен прикрыл глаза, и его лицо приняло надменное выражение.
   - Боюсь, - ответил он, - что ваш вывод не  вполне  правилен.  Мосье  де
Жерар,  к  сожалению,  рассказывает  не  только   забавные   анекдоты.   В
Филадельфии, сообщает он, наблюдаются разногласия и расхождения  почти  по
всем вопросам франко-американской политики. Многие ваши деятели отнюдь  не
склонны признать великодушие моего монарха, они полны зависти и недоверия.
Ожидаемая нами просьба о посылке французского вспомогательного корпуса  до
сих пор не  поступила,  и  мы  объясняем  это  именно  недоверием  к  нам.
Единственное, чего желают от нас господа американцы, -  презрительно  и  с
горечью заключил министр, - это только денег.
   - Мосье де  Жерар,  по-видимому,  докладывал  вам  также,  -  осторожно
возразил Франклин, - что так настроена  лишь  небольшая  часть  Конгресса.
Прошу вас принять во внимание наши стесненные  финансовые  обстоятельства.
Разве непонятно, что  эти  обстоятельства  мешают  моим  соотечественникам
прийти к правильному решению?
   Вержен помолчал.
   - Король полагает, - сурово сказал затем министр,  -  что  очень  много
сделал для вашей страны. И, по  его  мнению,  мягко  выражаясь,  нескромно
являться к нему с  новыми  требованиями  именно  теперь,  когда  он  опять
взвалил  на  себя  безмерные  тяготы  ради  Америки.  А  ваш  мосье  Адамс
потребовал  от  меня  колоссальную  сумму  на  неопределенный   срок.   Он
недвусмысленно дал мне понять,  что  чувства,  какие  питают  к  нам  ваши
соотечественники, весьма далеки от ожидаемого нами чувства  благодарности.
И более того, он в угрожающем  тоне  поучал  меня,  что  мой  прямой  долг
предоставить вашей стране  миллионы.  Назвать  такое  поведение  настоящим
именем  мне  запрещает  французская  вежливость.  Скажем,  что  оно   было
неуместно, mal a propos.
   Франклин молчал, и Вержен продолжал более мягко:
   - Я самый искренний друг вашей страны, вы это знаете, доктор  Франклин,
и поэтому я лишь слегка намекнул о  своей  неприятной  беседе  с  мистером
Адамсом. Но больше я не хотел бы  вести  подобные  разговоры,  они  вредят
моему здоровью. Поэтому я решил, что для мосье Адамса меня впредь не будет
дома.
   Он от всего сердца благодарен графу за откровенность, отвечал Франклин,
и сожалеет о бестактности коллеги Адамса. Однако он подчеркивает, что заем
имеет огромное значение для Соединенных Штатов, и надеется, что  последнее
слово по этому вопросу еще не сказано.
   Вержен задумчиво играл своим пером.
   - Король считает, -  медленно,  взвешивая  каждое  слово,  произнес  он
наконец, - король считает, что проявил чрезвычайную щедрость и что  дальше
так продолжаться не может. Только  исключительно  веские  аргументы  могут
заставить его величество дать еще денег. Конечно, он,  Вержен,  ничего  не
решает один, ему нужна поддержка со стороны Морена, но  Морена  отнюдь  не
склонен навлекать на себя немилость монарха и использует необдуманные речи
мосье Адамса как прекрасный предлог для отказа.
   - При нынешних обстоятельствах, -  заключил  Вержен,  -  я  в  кабинете
единственный, кто согласен вести дальнейшие  переговоры  по  поводу  займа
Америке. На меня,  уважаемый  доктор  Франклин,  вы  можете  рассчитывать,
несмотря на то что при вас состоят господа Адамс и Ли.


   Франклину, которого, следовательно, отсылали к Морепа, было ясно,  что,
явившись к министру в качестве официального лица, он ничего  не  добьется.
Нужно попытаться найти  какой-нибудь  невинный  предлог  и  встретиться  в
непринужденной светской обстановке.
   Как раз в эти дни открылся  "Редут  Шинуаз",  о  котором  говорил  весь
Париж, ресторан и казино, оборудованные в новом стиле. От знакомых старого
герцога де Ришелье Франклин знал, что Морепа  охотно  пошел  бы  туда,  но
опасался, что его, такого старого  человека,  осудят  за  посещение  этого
модного ресторана. Франклин  решил,  что,  поскольку  он  тоже  пользуется
репутацией почтенного старца,  старый  премьер-министр  будет  чувствовать
себя в его обществе свободнее. Он пригласил премьера  поужинать  в  "Редут
Шинуаз". Морепа принял приглашение.
   - Надеюсь, - заметил де ла Мотт, усаживая в карету  Франклина,  который
должен был заехать за Морепа, - надеюсь, доктор,  что  вам  посчастливится
исправить сегодня то, что испортил мосье Недотепа.
   - Не будьте слишком нескромны, молодой  человек,  -  сказал,  улыбаясь,
Франклин.
   "Редут Шинуаз" находился на небольшом холме, возвышавшемся  на  площади
Сен-Лоран. В холме был вырыт искусственный  грот.  К  вершине  холма  вели
галереи, на небольшом пространстве возник в удивительной полноте азиатский
Восток...  Тут  были  караван-сарай,  базар,   кофейня,   купы   деревьев,
экзотические ландшафты, а также место для игры в меледу и маленький театр.
Китайские фонарики разливали мягкий полусвет. Швейцарами, лакеями, слугами
были китайцы, настоящие или переодетые, но все с косами.
   Когда в этом "Китае" появился Морепа - Нестор (*94)  Франции  и  доктор
Франклин - патриарх Нового Света, хозяин  и  слуги  сделали  вид,  что  не
узнают высоких гостей, а публика принялась разглядывать  их  украдкой,  но
очень внимательно. Усевшись  в  караван-сарае,  гости  отведали  китайских
кушаний и с аппетитом  принялись  за  французские.  Они  взялись  было  за
палочки, но предпочли есть обычными  вилками  и  ножами.  Потом  пригубили
рисовой водки и китайского чая и с наслаждением пили бургундское.
   При этом они вели любезную беседу, Франклин выразил надежду, что  мосье
де Морена не слишком жестоко обошелся в своих мемуарах с господами Адамсом
и Ли. Морепа, явно обрадованный тем, что Франклин  упомянул  его  мемуары,
удобно откинулся в кресле и дал волю своей страсти острить.
   - Вы, люди Запада, - начал он, - ужасно  шумливы  и  выступаете  всегда
целыми ордами. Мы, со своими двадцатью пятью миллионами жителей, направили
к вам одного-единственного посла, а вы, с вашими тремя миллионами, сажаете
нам на шею трех полномочных министров да еще двух титулованных  советников
в придачу, не слишком ли это много?
   Франклин пытался выловить палочкой фрикадельку из супа.
   - Просто мы хотим от вас большего, чем вы от нас, - ответил он мягко  и
откровенно.
   Но Морепа продолжал его поучать:
   - Существует много способов вытянуть  что-либо  из  Версаля:  хитрость,
обман, немая  угроза,  нажим,  непрерывные  и  упорные  нижайшие  просьбы,
веселая дерзость. Но один  способ  -  грозное,  добродетельное  мычание  -
решительно никуда не годится.
   - Мой покойный друг  Дюбур,  -  вежливо  согласился  Франклин,  -  имел
обыкновение цитировать Аристотеля:  "Чрезмерная  добродетельность  так  же
вредна для правительства, как и чрезмерная порочность".
   - Нет, серьезно, доктор, - продолжал Морепа, - ваши делегаты становятся
назойливыми.  Они,  кажется,  считают,  что  вызывающие  манеры   являются
существенным атрибутом свободы. Привычка этих господ класть ноги на стол у
нас неуместна.
   Франклин выжидательно посмотрел на него большими, спокойными, выпуклыми
глазами, и от его взгляда Морепа заговорил искренней.
   - Если бы нам приходилось иметь дело только с вами, доктор Франклин, мы
быстро договорились бы по всем спорным вопросам. Я это знаю.  Ведь  каждый
день, когда я завтракаю с моей милой графиней, я вижу  прямо  перед  собой
ваш портрет, который говорит мне "Ecce vir. - Вот  муж".  А  с  мужем  мы,
несомненно, можем  прийти  к  соглашению.  Коллега  Вержен  разделяет  мое
мнение. - И с изящной небрежностью, словно мимоходом, он признался: - Если
не ошибаюсь, Вержен уже дал соответствующее указание нашему мосье  Жерару.
Французский посланник, несомненно, сделает все от  него  зависящее,  чтобы
информировать о нашем мнении господ в Филадельфии.
   Сумеречный свет в "Редут Шинуаз" помог Франклину скрыть свое  волнение.
Может быть, в Филадельфии поймут наконец, что некоторым делегатам не место
в Париже. Тогда переговоры о займе, которые ведет  мосье  Недотепа,  могут
принять неожиданный, но благоприятный оборот.
   - Я с благодарностью убеждаюсь, господин граф, - ответил Франклин, -  в
том, как хорошо вы относитесь к моей стране.
   Метрдотель почтительно спросил, не угодно ли им выпить кофе в гроте, и,
провожаемые толпой услужливых китайцев, щегольски одетый Морепа и Франклин
в своем коричневом  сюртуке  направились  в  грот.  Несмотря  на  указания
управляющего, оркестр не сдержался и приветствовал их бравурной  мелодией.
Все  посетители  поднялись  со  своих  мест  и  захлопали.   Оба   старика
раскланялись, но эта демонстрация была им неприятна. К  тому  же  в  гроте
было прохладно. Несколько расстроенные, они  молча  принялись  за  горячий
кофе. Они устали и обменивались  односложными  замечаниями,  ожидая,  пока
кофе окажет свое бодрящее действие.
   Вдруг к ним подошел господин, сияющий и в прекрасном настроении:  Пьер.
Правда, у него были причины злиться на министра. Ведь Морепа,  после  того
как сам надоумил его  поставить  спектакль  в  Меню-Плезир,  умыл  руки  в
критическую минуту. Но Пьер был великодушен, а кроме того, он считал,  что
будет умней не припоминать этого Морепа.
   Он рассчитал правильно. После шутки, которую вынужден был сыграть с ним
министр, последний старался продемонстрировать  Пьеру  свой  либерализм  и
свою прогрессивность.
   - Выпейте с  нами  кофе,  мосье,  -  предложил  Морепа,  и  чрезвычайно
обрадованный Пьер немедленно присоединился к ним.
   - Ну, скажите  на  милость,  месье,  -  рассуждал  Морепа,  прихлебывая
маленькими глотками кофе, уже вторую чашку, - разве наша Франция не  самая
терпимая страна в мире? Абсолютная монархия, тирания, как любят выражаться
ваши  современные  философы,  а  вот  мы  сидим  -  революционер   справа,
революционер слева и первый слуга тирании посередке  -  и,  мирно  болтая,
попиваем кофе, в то время как нам  заботливо  прислуживают  сыны  Дальнего
Востока. И это во время кровопролитной воины.
   Франклин  с  удовольствием  вставил  бы  сейчас  несколько   подходящих
анекдотов,  но,  видя,  что  министру  доставляет  удовольствие  говорить,
отказался от своего намерения, чтобы не мешать Морепа.
   Однако Морепа скоро прервали.  Одетые  по-китайски  музыканты  заиграли
"Malbrough s'en va-t-en guerre" и запели под эту мелодию романс Пьера "Que
mon coeur, mon coeur a de peine", - и вся публика стала  им  подпевать,  а
когда песня кончилась, принялась аплодировать Пьеру.
   Морепа счел это прекрасным случаем, чтобы оправдаться  перед  Пьером  и
продемонстрировать ему свои высокие душевные качества. Он захлопал  вместе
с остальными и бесстрашно сказал:
   - Какая досада, мой милый, что ваш очаровательный романс нельзя слушать
со сцены. Но в этом повинны единственно вы, или, верней, ваши обожатели.
   Ошеломленный столь явным искажением бесспорных фактов, Пьер смотрел  на
него разинув рот.
   - Да, да, так оно и есть, и вы это прекрасно знаете, - сказал Морепа  и
лукаво погрозил ему пальцем. - А кроме того, вы выставили меня на старости
лет лжепророком.
   - Ваше превосходительство, - с искренним удивлением сказал  Пьер,  -  я
ничего не понимаю.
   Но Морепа уже успел сочинить свою версию запрета комедии и преподнес ее
собеседникам.
   - Видите ли, доктор Франклин, я, собственно говоря,  заверил  мосье  де
Бомарше, что если  его  комедия  будет  поставлена  в  частном  доме,  как
закрытый спектакль,  то  высочайшая  инстанция  посмотрит  на  это  сквозь
пальцы. У меня были достаточные основания для такого предположения. И  что
же делает наш юный друг? Как вы думаете,  доктор  Франклин?  Он  пушечными
выстрелами оповещает об этих закрытых репетициях. Как же может не услышать
о них монарх, даже если он заткнет себе уши обеими руками?
   Морепа оживился и снова обратился к Пьеру.
   - Только что, - объяснил он ему, - я прочел нашему  уважаемому  доктору
Франклину маленькую лекцию о преимуществах  скромности.  Революции  должны
происходить, как духовные, так и политические, и это вовсе  не  плохо,  но
при одном условии -  они  должны  происходить  незаметно,  скромно,  тихо.
Постепенно тоже можно прийти к цели, и чем лучше бегун, тем  неслышней  он
бежит. К чему этот шум,  мосье?  Поверьте  старику,  сегодня,  за  кофе  и
спокойной мужской  беседой,  мы  сделали  для  Соединенных  Штатов  и  для
"Фигаро" больше, чем сделали все громкие речи на  набережной  Театен  и  в
Меню-Плезир.
   Пьер был счастлив, что Морепа поставил в один ряд Америку  и  "Фигаро".
Да, старик умел признавать заслуги людей, у которых есть  заслуги.  Сейчас
он  явственно  дал  понять,  что  причисляет  его,  Пьера,  к  основателям
Американской республики наравне с доктором Франклином.
   - Из вашего разговора, господа, - сказал Пьер, -  я  почерпнул  больше,
чем из некоторых толстых философских сочинений.
   Он поднялся с места, изящно отвесил низкий  поклон  и  вышел  из  зала.
Старики тоже вскоре  поднялись.  Их  слегка  познабливало;  и  оба  втайне
боялись простудиться.
   На  другое  утро  Морена  тщательно  ощупал  себя,  откашлялся,   потер
ревматические ноги. Нет, здоровье его  было  как  нельзя  лучше.  Кажется,
вечер в "Редут Шинуаз" прошел удачно.
   Он, конечно, заметил, какое впечатление произвел  на  Франклина,  когда
намекнул, что Жерар по  поручению  французского  правительства  добивается
сейчас в Филадельфии назначения Франклина единственным полномочным послом.
Вержену, пожалуй, не понравится, что он проговорился об этом  доктору.  Но
без его, Морепа, санкции Жерар не  получил  бы  соответствующего  приказа.
Показав себя перед лицом истории  прогрессивным  политиком,  имеет  же  он
право констатировать это перед доктором Франклином и  перед  самим  собой.
Более пространные рассуждения по этому поводу он продиктовал для  мемуаров
своему верному  Салле.  Вообще  же,  сказал  он  себе,  прежде  чем  снова
надоедать своему раздражительному питомцу просьбой об американском  займе,
он может со спокойной совестью дожидаться известий о том, какой  результат
возымели старания его посла.
   Франклин тоже превосходно чувствовал себя на следующее  утро.  Он  тоже
был  доволен  результатами  вчерашнего  вечера.  Чем  дольше  он  думал  о
сообщении Морепа насчет вмешательства Жерара, тем  большее  удовлетворение
испытывал. Вержен проявил такт, избавив его от  стеснительной  обязанности
реагировать на это сообщение. Но Морена своим неожиданным доверием  оказал
ему   еще   большую   услугу.   Франклин   узнал   из   уст   руководящего
государственного деятеля, что одно только присутствие господ Ли и Адамса в
Париже грозит срывом отношений между Соединенными  Штатами  и  французской
короной. То, от чего он до сих пор отмахивался, стало  теперь  его  прямой
обязанностью. Он обязан заставить медлительный Конгресс  отозвать  наконец
этих людей. Или их, или его.
   Франклин написал мистеру Джемсу  Лауэллу,  который  возглавлял  комитет
внешних сношений при Конгрессе. Обрисовав сначала деятельность  делегатов,
он продолжал: "Говоря о делегатах  во  множественном  числе,  я  спрашиваю
себя, должен ли  Конгресс  держать  трех  представителей  при  французском
дворе? Собственно говоря,  нас  даже  пятеро,  считая  господина,  который
назначен в Тоскану, но пока находится здесь и весьма обижен  тем,  что  во
время переговоров о пакте не спрашивали его  советов,  и  венского  посла,
которого не впускают в Вену, отчего он тоже застрял  в  Париже.  Поверьте,
расходы  на  то,  чтобы  нас  мало-мальски  прилично   содержать,   весьма
значительны. Хотелось бы, чтобы и польза была такой же.  Говоря  серьезно,
деятельность пяти лиц не способствует успеху нашей миссии.  Напротив,  при
дворе, где каждому слову придается вес  и  значение,  авторитет  делегации
страдает,  если  не  все  делегаты  придерживаются  единого  мнения  и  не
формулируют его в одних и тех же выражениях. А  когда  каждого  приходится
опрашивать  по  поводу  каждого  пункта  и  каждый   обижается,   если   в
каком-нибудь пустячном вопросе действуют без  его  санкции,  это  ведет  к
раздорам и к затягиванию дел. Недостатки эти было бы легче устранить, живи
все делегаты в  одном  доме.  Но  почти  невозможно  найти  пять  человек,
обладающих таким душевным равновесием и так  любящих  общество,  беседу  и
поведение своих коллег, чтобы суметь жить в мире и согласии.  Принимая  во
внимание все эти обстоятельства, я хотел бы, чтобы Конгресс разлучил нас".
   Франклин перечитал написанное и нашел, что  письмо  сдержанно  и  ясно.
Конгресс, наверно, решит отозвать двух делегатов, и  очень  возможно,  что
единственным полномочным представителем в Париже оставят Адамса или Ли. За
каждым из них стояла влиятельная партия и все самоуверенные дураки,  какие
только имелись в Америке. За ним,  за  Франклином,  числились  только  его
заслуги и разум, то есть силы, остающиеся обычно в меньшинстве. Во  всяком
случае, вмешательство французского посланника заставит сейчас джентльменов
из противной партии призадуматься. Франклин запечатал письмо.  Что  бы  ни
решили в Филадельфии, он сделал  все  от  себя  зависящее  и  может  ждать
спокойно.


   И спокойно и весело встретил Франклин своих гостей 4 июля 1778 года,  в
день второй годовщины провозглашения независимости.
   Положение в Соединенных Штатах было теперь иным, чем год тому назад,  и
у Франклина по  сравнению  с  тем  временем  было  гораздо  меньше  забот.
Впереди, правда, предстояло еще много трудностей, но одно было несомненно:
независимость Америки завоевана. Америки, зависящей от Лондона,  быть  уже
не может. Сын  Франклина  Вильям  никогда  больше  не  будет  губернатором
Нью-Джерси. До конца дней своих он останется "бывшим губернатором".
   Делегаты сочли уместным устроить большое и  пышное  торжество  в  честь
национального  праздника  государства,  которое   теперь   было   признано
Францией, и доктор Франклин созвал в свой просторный дом множество гостей.
Дом был украшен по-праздничному,  всюду  виднелись  американские  флаги  и
фригийские  колпаки,  для  каждого  гостя  были   приготовлены   маленькие
сюрпризы, красивые подарки. Пестрой, веселой толпой, болтая о серьезном  и
о пустяках, гости заполнили дом и сад.  Этикет  не  соблюдался.  Как  и  в
прошлом году, устроительницей