на говорила  себе,  что  нарушить  супружескую
верность слабому и жалкому Луи менее грешно, чем изменить  слову,  данному
Водрейлю, ввергнуть этого блестящего воина и  аристократа  в  отчаяние  и,
чего доброго, толкнуть на самоубийство. Теперь же господь бог спас  ее  от
тяжкой внутренней борьбы и не попустил, чтобы она, мать  дофина,  нарушила
супружескую  верность.  И  все-таки  ужасное  несчастье  эта  смерть!  Она
вспомнила, какой огонь  разлился  у  нее  по  жилам,  какой  она  испытала
восторг, когда Водрейль схватил ее в объятия, и слезы полились  у  нее  из
глаз.
   - Какой ужас, - подумала  она  вслух  и  добавила:  -  Какая  отважная,
геройская смерть! Как много мы в нем потеряли. Какого  полководца,  какого
дворянина, какого артиста. Не правда ли, Дезире?
   - Конечно, мадам, - сухо сказала Дезире.
   Но Туанетта продолжала:
   - Ему нужно устроить похороны с национальными почестями.  Я  немедленно
отправлюсь к Луи.
   Луи, узнав о смерти Водрейля, тоже увидел в этом перст божий.
   Позорный  мир  шестьдесят   третьего   года   надо   было,   бесспорно,
аннулировать, и американский конфликт пришелся кстати.  Но  Луи  не  питал
никакой ненависти к своему двоюродному брату  в  Сент-Джеймском  дворце  и
считал непорядочным напасть на него на английской территории. Ему казалось
более благородным перенести спор в одну  из  отдаленных  частей  света.  С
другой стороны, королю Франции не подобало отвечать категорическим  "нет",
когда его генералы требовали, чтобы он приказал им высадиться в Англии.
   И вот Водрейль, самый ярый сторонник вторжения, утонул в море, а вместе
с ним и его планы. Теперь  экспедиционный  корпус  постепенно  отправят  в
Америку, а стянутые на северном  побережье  войска  отошлют  в  Африку,  в
Сенегал, и  эти  две  экспедиции  достойным  образом  поставят  Британскую
империю на подобающее ей место.
   Луи беспокоило, как примет Туанетта весть о гибели ее  друга.  Поэтому,
когда она, придя к нему,  выказала  не  такую  уж  безутешную  скорбь,  он
почувствовал облегчение. Туанетта заговорила о том, как  утешительно,  что
Водрейль обрел столь геройскую смерть во время похода на Англию, о котором
он всегда мечтал. Луи подумал про себя: "Кто велел ему  лезть  на  корабль
верхом на лошади?" Но он  поостерегся  высказывать  свою  мысль  вслух  и,
поглаживая плечо Туанетты, повторил: "Да, жаль нашего Водрейля!"
   Туанетта заметила, что,  конечно,  ему  захочется  наградить  покойного
посмертно орденом Святого Людовика  и  устроить  ему  пышные  национальные
похороны.  Луи  это  показалось  излишним,  даже  смешным,  но,  не  желая
расстраивать скорбевшую, он ответил:
   - Да, мадам. Это хорошее предложение, мадам.
   Погребение  прошло  со  всем  великолепием,  на  которое  был  способен
Версаль.  В  процессии  принимал  участие  весь  двор,  все   министры   и
посланники.  Многие  женщины  безудержно  плакали,  и  Габриэль   Полиньяк
проявила больше отчаяния, чем это допускалось хорошим тоном.  Принц  Карл,
помимо своей воли, казался  взволнованным,  а  лицо  Жюля  Полиньяка  было
залито слезами.
   Морепа и Франклин раскланялись друг с другом с печалью и  достоинством,
как того требовал случай. Но Морепа  сочинил  эпиграмму  на  покойного,  а
Франклин написал ему эпитафию. Оба сочинения шепотом передавались из уст в
уста, и Морепа считал свои стихи  лучше  прозы  Франклина.  Оба  господина
незаметно и лукаво подмигнули друг другу.


   Когда адмирал д'Эстен реквизировал "Орфрей", под охраной этого  корабля
находилось десять судов.  Все  они,  лишившись  конвоира,  попали  в  руки
англичан. По общему  мнению,  государство  должно  было  возместить  фирме
"Горталес" понесенный ею ущерб. Однако в вопросе о  том,  как  велик  этот
ущерб, единого мнения не было. Некоторые суда успели выгрузить часть своих
товаров  в  Вест-Индии.  Кроме  того,  "Орфрей"  не  был  бы  в  состоянии
сопровождать каждое отдельное судно на протяжении  всего  пути.  Пользуясь
этими аргументами, чиновники министерства финансов водили Пьера за нос.
   Пьер подозревал, что ко всем  этим  бесконечным  уловкам  прибегают  по
указанию сверху. Однажды он прямо спросил об этом Морепа, и тот, улыбаясь,
ответил, что Пьер, как он уже говорил ему во время их приятной  встречи  в
"Редут Шинуаз", рассердил в свое время корону  неподобающими  разговорами.
Поэтому пусть не удивляется, если корона не осыпает его сейчас деньгами.
   В конце  концов  была  создана  комиссия  в  составе  трех  генеральных
откупщиков, которые должны были установить  размеры  потерь  и  притязаний
фирмы "Горталес". Господа  эти  не  спешили.  Они  потребовали  документы,
которые нужно было доставить из Вест-Индии и даже из Америки.  Они  делали
запросы, на которые опять-таки можно было  ответить  только  на  основании
сведений,  полученных  из  той  же  Вест-Индии  или  Америки.  Можно  было
предвидеть, что при таких условиях комиссии потребуются  месяцы,  если  не
годы, чтобы прийти к какому-либо решению. Пьер ходатайствовал о  частичной
компенсации, но  министерство  финансов  короля  Франции,  так  же  как  и
Конгресс в Филадельфии, придерживалось мнения, что,  пока  не  установлена
точная сумма претензий, не может быть произведена никакая выплата. В конце
концов Вержен выдал  Пьеру  смехотворно  ничтожный  аванс  в  размере  ста
пятидесяти тысяч ливров.
   Таинственные враги старались изо  всех  сил,  чтобы  малейшие  денежные
затруднения  Пьера  становились  известны  всему  Парижу.  Кредиторы  были
неумолимы. Фирма "Горталес" с трудом перебивалась со дня на  день.  Мегрон
настоятельно требовал свидания с Пьером. Пьер увиливал.  Мегрон  явился  в
дом на улице Сент-Антуан и добился, чтобы его приняли.
   Дутая фирма "Горталес", в двадцатый раз старался он  втолковать  Пьеру,
могла существовать только благодаря тому, что Пьер помещал туда деньги  из
других своих  предприятий,  так  что  эти  другие,  вообще-то  солидные  и
рентабельные фирмы работали в  убыток.  Фирма  "Горталес"  превратилась  в
язву, которая постепенно разъела все остальные предприятия Пьера.
   - Что за глупый идеализм, - в непривычных для  него  резких  выражениях
доказывал Мегрон, - по-прежнему снабжать за океаном людей, которые даже  и
не помышляют заплатить вам. Будьте же  благоразумны,  мосье,  ликвидируйте
фирму "Горталес". Разрешите мне объявить о ее банкротстве.
   Пьер и сам уже назначил себе срок - он решил сохранить фирму "Горталес"
до 1 сентября. Если к этому времени ни от Конгресса в Филадельфии,  ни  от
правительства Франции не поступит крупных сумм, он  ликвидирует  фирму.  1
сентября прошло. Пьеру нечем было возразить на доводы преданного  Мегрона.
С самого начала он совершил большую ошибку, вложив  столько  денег  в  эту
фирму. Содержать ее дальше было безумием.
   - Разрешите мне объявить о банкротстве, - мягко,  но  упорно  настаивал
Мегрон.
   Сделав над собой невероятное усилие, Пьер отвернулся и сказал:
   - Я хотел бы подумать до завтра.
   Мегрон был потрясен. Он рассчитывал на то, что Пьер, как обычно, скажет
"нет" и выругает его. Впервые за все долгие  годы  совместной  работы  его
блестящий,  всегда  жизнерадостный  шеф  разуверился  в   своем   счастье.
Деревянное лицо Мегрона передернулось. Он нервно играл карандашом.
   - Все еще наладится, мосье, - выдавил он из себя.
   Но Пьер окончательно потерял самообладание.
   - Не обольщайтесь, Мегрон, -  сказал  он  с  иронией  и  отчаянием,  от
которых у Мегрона больно сжалось сердце. - Кроме вас, в Париже нет второго
такого человека, которому крупный предприниматель мог бы доверить все свои
дела с такой легкой душой. Я знаю, что на  вас  со  всех  сторон  сыплются
предложения. Переходите в  "Компани  дез  Инд".  Переходите  к  Ленорману.
Покиньте мой корабль, который остался без паруса и мачты. Вам будет  везде
лучше, чем у меня. Спасибо, Мегрон. Ищите себе хозяина поумнее.
   Мегрон сердито поглядел на него.
   - Не говорите глупостей, - сказал он и удалился.
   Уронив голову на руки, Пьер одиноко сидел за своим чудесным  письменным
столом, который сделал мастер  Лалонд,  за  самым  красивым  столом  всего
королевства. Собака Каприс ластилась к нему, но он ее не замечал.  Он  был
опустошен и утомлен, как никогда в жизни. Он  чувствовал:  как  только  он
потеряет уверенность, что завоюет весь мир, он погиб. Он увидел в  зеркале
свое лицо и в первый раз понял, что уже не молод.
   - Я тону, - сказал он про себя, - я тону, я уже погиб.
   Пришел Гюден и, увидев друга, испугался.
   - Боже, что с тобой? - спросил он.
   Пьер приободрился, увидев возле себя человека, который может  разделить
с ним его отчаяние.
   - Да все то же, - ответил он с холодной  насмешкой.  -  Человек  оказал
миру огромную услугу, и за это его втаптывают в грязь.
   - Разумеется, это старо, - ответил историк Гюден, - времени не  хватит,
если перечислять всех обиженных, начиная с Демосфена и  Перикла  и  кончая
Вольтером и вами. Но что они опять учинили, Пьер?
   - Я банкрот, - сказал Пьер.
   Гюден был явно разочарован.
   - Вы всегда им были, - заявил он.
   - Но теперь я стал им на самом деле, - разволновался Пьер. - У меня нет
ни единого су.  Стул,  на  котором  я  сижу,  кольцо  на  моем  пальце  не
принадлежат мне более. Я беден, как церковная мышь.
   Гюден все еще не  понимал,  в  чем  дело.  Коммерсант  может  оказаться
сегодня на коне, а завтра под конем, такова уж особенность этой профессии.
Очевидно, была  какая-то  другая  причина,  так  сильно  потрясшая  всегда
уверенного Пьера. Должно быть, эти подлые  американцы  нанесли  ему  новый
удар. На лице Гюдена выразилось участие.
   - Кажется, - так же холодно, тихо и горько продолжал Пьер, - я  кое-что
сделал для Америки, или, может быть, я  ошибаюсь?  Разве  мой  "Феррагюс",
"Эжени", "Тереза", "Эре", "Меркурий" не  доставили  ей  оружие  и  товары,
которые обошлись мне  в  шесть  миллионов  ливров?  Может  быть,  мне  это
приснилось?  Для  штатов  Виргиния,  Нью-Хэмпшир,  Северная   Каролина   я
пожертвовал еще три миллиона. Или мне все это кажется? И разве "Орфрей" не
участвовал в битве у Ла-Гренады,  или  я  опять  заблуждаюсь?  И  какую  я
получил награду? Меня хотят пустить по миру!
   При всем своем сочувствии  другу  Гюден  испытывал  удовлетворение  при
мысли, что является  очевидцем  великого  исторического  эпизода,  который
составит великолепную страницу в его "Записках  о  жизни  и  высказываниях
Карона де Бомарше".
   - Благодаря вам, Пьер, - сказал он горячо, - на  свете  еще  существует
свобода. Этого никто у вас не отнимет. Это история. В ящике  вашего  стола
лежит благодарственная грамота Конгресса,  и  даже  завистливый,  ядовитый
тацит Гиббон вынужден был признать ваши заслуги. Вы спасли свободу,  Пьер,
- торжественно закончил он.
   -  И  при  этом  сам  подыхаю,  -  ответил  Пьер.  И  вдруг  неожиданно
преобразился. Лицо его снова стало прежним, живым, добродушно-насмешливым.
   - Не будем принимать этого близко к сердцу, мой друг Филипп,  -  сказал
он.  -  Что  остается  делать  человеку  на  этом  свете?   Смеяться   или
отчаиваться. Будем смеяться.
   Однако когда Гюден ушел, Пьер перестал смеяться. Он  вытащил  из  ларца
документы - почетные свидетельства  его  деяний:  постановление  суда,  по
которому с него  снималось  "пятно",  благодарственное  письмо  Конгресса,
рукописи "Мемуаров", "Цирюльника", "Фигаро". Но вид документов  не  принес
ему утешения. Ему было без малого сорок восемь лет,  большую  часть  своей
жизни он отдал борьбе и труду, скорее  в  чужих  интересах,  чем  в  своих
собственных, и вот теперь он снова стоит перед полным крушением.  Конечно,
он мог привести убедительные доказательства того, что катастрофа произошла
по одной-единственной причине - по вине  союзников,  по  вине  Соединенных
Штатов. Но пусть это даже признает история, он-то живет сегодня, и мысль о
почестях, которые  ему  окажет  потомство,  ничуть  не  облегчала  позора,
который падет на него  теперь.  Банкротство  фирмы  "Горталес"  связано  с
унизительными формальностями,  и  на  нем  снова  будет  "пятно".  Знатные
господа опять станут похлопывать его по плечу и подтрунивать над ним,  его
"леве"  будут  проходить  в   печальном   одиночестве,   и   если   Шарло,
благотворительности ради,  угостит  его  изысканным  обедом,  он  покачает
большой головой и напомнит с неприятной усмешкой: "Разве я не предсказывал
вам?"
   На следующее утро явился Мегрон и принес заполненные бланки, объявления
о банкротстве фирмы; их необходимо было  подписать.  Пьер  уже  взялся  за
перо, но Мегрон вдруг сказал:
   - Я должен вам сообщить о беседе, которую имел сегодня с мосье Брюнеле.
Знаете, это Брюнеле, который часто выступает в качестве  подставного  лица
маркиза д'Обенина.
   Пьер тотчас же отложил гусиное перо в сторону.
   - Вы смогли бы достать у него денег? - спросил он, просияв.
   - Он готов, - продолжал Мегрон, - дать деньги под залог вашего дома  на
улице Сент-Антуан.
   Пьер был разочарован. Уже делались попытки дать деньги  под  залог  его
дома, но на  поверку  предложения  всегда  оказывались  сомнительными  или
унизительными.
   - Нам это мало поможет, - сказал он.
   - Мосье Брюнеле,  -  нерешительно  продолжал  Мегрон,  -  готов  выдать
шестьсот тысяч ливров.
   - Шестьсот тысяч? - просиял Пьер. - Согласен!
   - Погодите, - охладил его пыл  Мегрон,  -  тут  кроется  подвох.  Мосье
Брюнеле готов ссудить вас деньгами только на два месяца. А залогом  должно
служить все, что находится в доме  -  мебель,  произведения  искусства,  -
словом, все.  Ясно  одно  -  мосье  Брюнеле  и  тот,  кто  за  ним  стоит,
рассчитывают захватить дом в свои руки.
   - Два месяца, - оборвал его Пьер.  -  За  два  месяца  я  получу  втрое
больше: деньги из Америки, возмещение убытков.  Два  месяца  -  шестьдесят
дней, шестьдесят один день, и вы еще медлите. Мегрон, вы растяпа.  Верный,
как золото, но растяпа. Я бы взял закладную даже на месяц.
   Закладная была выдана. Из шестисот тысяч ливров Пьер тотчас же отправил
двадцать пять тысяч в счет гонорара скульптору Гудону.


   Луи посетил выставку в Салоне. Сопровождаемый  художниками  Дюплесси  и
Грезом,  окруженный  подобострастной  толпой,  Луи  осматривал  картины  и
скульптуры. Он не очень интересовался  искусством,  но  содержание  многих
произведений возбудило его интерес.  Тут  были  написанные  его  севрскими
художниками жанровые сцены, которыми он искренне  восхищался.  На  картине
Пурра была изображена старуха, падавшая на дорогу  с  телеги,  нагруженной
хозяйским скарбом.
   - Бедная старушка, - развеселился Луи,  и  от  его  извозчичьего  смеха
полотно  дрожало.  Некоторые  ландшафты  тоже   заинтересовали   Луи,   и,
распираемый своими географическими познаниями, он  сообщал  сопровождавшим
его художникам сведения о народонаселении той или  иной  местности  или  о
торговле и ремеслах, процветавших там.
   Наконец они дошли до маленького кабинета, где стояло только три бюста.
   - А здесь, - пояснил мосье Грез, - находится все,  что  создал  в  этом
году наш Пракситель - мосье Гудон.
   Мосье Гудон в ожидании скромно держался в стороне.
   Луи взглянул и  помрачнел:  небольшим  полукругом  здесь  стояли  белые
мраморные бюсты тех троих, кого он  ненавидел  больше  всех  на  свете,  -
Вольтера, Франклина, Бомарше. И эти трое совсем не выглядели  еретиками  и
мятежниками. Напротив, они казались  благородными  и  добродетельными,  их
можно было принять за героев древности. Сверкающие глаза Вольтера излучали
лукавую доброту, от головы Франклина веяло простотой  и  мудростью,  умное
лицо Бомарше было полно  юмора  и  покоряющего  добродушия.  Луи  засопел.
Стараясь  скрыть  досаду,  он  подошел  к  бюстам  вплотную   и   принялся
разглядывать их своими близорукими глазами.
   Молчание его становилось тягостным.
   - Наш мосье Гудон, - сказал с похвалой мосье  Грез,  -  первый  в  мире
научился делать каменные глаза так, что они кажутся живыми.
   А по-крестьянски застенчивый Дюплесси сделал над собой усилие и сказал:
   - Да,  сир,  величайший  художник  вашего  государства  изобразил  трех
величайших писателей, нашедших приют в вашей столице.
   Слова эти еще больше взвинтили Луи. Но он вынужден был  сдержать  себя,
он должен был что-то сказать.
   - Я знаю, - сказал он, обращаясь к Гудону, - вы превосходный  художник.
Я очень доволен моим бюстом. И вам  не  понадобилось  много  сеансов;  ну,
хорошо, ну, ладно, - сказал он и повернулся, чтобы продолжать осмотр.
   Его одолевали неприятные мысли. Величайший художник  его  времени,  его
Пракситель, не нашел лучших голов для моделирования,  чем  эти  три.  "Три
величайших писателя вашего города  Парижа".  И  его  придворный  живописец
Дюплесси наивно и бесстыдно прославил эту троицу в присутствии  его,  Луи,
невзирая на их образ мыслей. Плохи его  дела,  если  в  этих  людях  видят
представителей его эпохи. Это означает, что  все  его  искренние  старания
остались втуне.
   В тот же день герцог  де  Фронсак,  интендант  "Театр  Франсе",  сделал
королю доклад о положении дел в  своем  ведомстве.  Наследник  российского
престола не ограничился пустыми комплиментами в адрес Пьера. Вернувшись на
родину, он не забыл  о  веселой  комедии.  Быть  может,  ему  напомнили  о
занятном авторе его восхищенные дамы. Так  или  иначе,  но  великий  князь
намеревался поставить комедию  "Безумный  день,  или  Женитьба  Фигаро"  в
Санкт-Петербурге, и русский посол от  имени  своего  правительства  просил
"Театр Франсе"  отпустить  для  этой  цели  в  Петербург  некоторых  своих
актеров. Мосье де Бибиков, управляющий императорским  придворным  театром,
ждет только согласия герцога  де  Фронсака,  чтобы  немедленно  выехать  в
Париж.
   Луи  засопел.  Из  трех  мятежников,  чьи  головы   он   вынужден   был
рассматривать,  вместо  того  чтобы  разбить  их  вдребезги,  Карон  самый
скверный. Мало того что он был  жив,  но  еще  и  довольно  молод.  И  Луи
чувствовал себя ограбленным им и обманутым.  Этот  малый,  действуя  через
беременную королеву, выманил у него разрешение на постановку своей пьесы в
Женвилье. Луи совершенно недвусмысленно заявил, что после Женвилье и  речи
быть не может об  этой  вольнодумной,  фривольной  пьесе.  А  теперь  этот
беспардонный малый затеял уже новую интригу, укрывшись за юбками Екатерины
Российской.
   - Очень неприятно, - выдавил он из себя. - Какая наглость. Что вздумали
эти эскимосы? Неужели мне закрыть "Театр Франсе", для того чтобы они могли
позабавиться этой паршивой пьесой?
   - Как прикажете, ваше величество, ответить великому  князю?  -  спросил
герцог де Фронсак.
   - Пусть петербуржцы поцелуют меня в зад, - ответил разгневанный Луи,  -
скажите это им поделикатней.
   - Это нелегко, сир, - вздохнул интендант "Театр Франсе".
   - Знаю, - согласился Луи, - пренеприятное положение, и во всем  виноват
этот Карон.
   - Мы могли бы, - предложил мосье де Фронсак, -  вежливо,  нисколько  не
нарушая правил  этикета,  отклонить  предложение  русских,  если  бы  сами
сыграли эту пьесу. Великий князь, конечно, поймет, что наши  актеры  нужны
нам самим.
   - Я не желаю пользоваться  такими  сильными  средствами,  чтобы  только
показаться вежливым,  -  гневно  ответил  Луи.  -  Потрудитесь  вспомнить,
господин герцог, что я сказал: "никогда".
   Мосье де Фронсак откланялся.
   Уже на следующий день мосье Карон снова прогневил короля. На  этот  раз
изданием трудов Вольтера. Если на другие запрещенные книги король закрывал
глаза, то это издание его необыкновенно бесило, и, таким образом, "Societe
Litteraire   et   Typographique"   Пьера   сталкивалось   с   необычайными
трудностями. Не только в Париже, но и по  всей  стране  полиция  принимала
самые строгие  меры,  чтобы  помешать  распространению  издания.  Но  Пьер
нанимал  все  новых  и  новых  агентов  и  платил  им  невероятн