л и  восславил  его  заслуги,
правда, иносказательно, с длинными греческими и латинскими  цитатами  и  с
малым талантом, но для людей осведомленных достаточно ясно. Радовали Пьера
и намеки на то, что "старика в саду" переоценили.
   - Никогда бы не подумал, - сказал он, погрозив пальцем,  -  что  вы  за
моей спиной занимаетесь такими опасными делами.
   Гюден улыбнулся и ответил:
   - Кто-нибудь должен же  об  этом  сказать.  И  раз  ни  один  из  наших
Плутархов не выполнил своего долга, пришлось взяться  за  дело  маленькому
человеку.
   Пьер  был  тронут,  но,  понимая,  что  даже  иносказательное  описание
деятельности фирмы "Горталес"  может  иметь  для  него  только  неприятные
последствия, предложил до поры до времени придержать это произведение.
   - Я принял меры, - отвечал Гюден, -  чтобы  ваша  скромность  снова  не
вышла вам боком. Те, кого это касается,  уже  получили  книжку.  -  И  его
добродушное лицо просияло. Он был доволен и горд своей хитростью  и  своим
знанием людей.
   Пьер похлопал его по спине, пожал плечами и на том помирился.
   Несколько дней спустя в Лориану прибыло  одно  из  судов  Пьера  "Слава
Франции". Оно доставило из Америки  груз  индиго  и  риса.  Сопровождающая
накладная была на имя господ Франклина, Сайласа Дина и Артура Ли. Но груз,
несомненно, предназначался фирме "Горталес",  это  был  товар,  о  котором
давно сообщал Поль. Его адресовали американским делегатам только для того,
чтобы в случае захвата парохода англичанами фирма "Горталес" не  оказалась
скомпрометированной снова. Судно "Слава Франции" ушло раньше,  чем  по  ту
сторону океана стало известно о франко-американском союзе.
   Но Артур Ли почуял тут  какой-то  подвох  и  категорически  потребовал,
чтобы до выяснения груз оставили в распоряжении адресата - эмиссаров. Дело
осложнялось все больше. Капитан отказался выдать груз посланцам Конгресса.
Они устроили совещание. Артур Ли в  пламенной  речи  потребовал  от  своих
коллег, чтобы они не давали больше этому  пресловутому  мосье  де  Бомарше
водить себя за нос. Вероятно, и прежние грузы,  которые  Конгресс  посылал
делегатам на кораблях Бомарше, были переданы мистером Сайласом Дином фирме
"Горталес". Но на этот раз, к счастью,  накладные  попали  по  назначению.
Артур Ли предложил судом заставить капитана, который явно был в заговоре с
Бомарше, выдать им груз.
   Случись все это на неделю раньше, Франклин,  разумеется,  воспротивился
бы подобному шагу. Но на днях ему прислали брошюру "Жизнеописание великого
современника". Какой-то ученый осел, не скупясь на цитаты, злобно  нападал
на "старика в саду" и в самых пышных выражениях приписывал главную заслугу
в победе под Саратогой и в заключении пакта некоему мосье  Карону.  Обычно
Франклин относился к пасквилям  не  очень  серьезно.  Но  этот  автор  был
удивительным образом в курсе многих подробностей; он знал  даты,  сообщить
которые мог ему только Бомарше или  его  доверенные  лица.  Следовательно,
издание этой брошюры - враждебный выпад со стороны Бомарше, и Франклин  не
чувствовал себя обязанным после такого объявления войны брать  под  защиту
мосье Карона. Вместе с Ли он составил апелляцию в лорианский морской  суд,
чтобы тот заставил капитана судна "Слава  Франции"  выдать  груз  законным
адресатам, господам Франклину и Ли.
   Узнав об этом, Пьер побледнел от неожиданности и гнева. Он добился, что
старика  признали  посланником  Соединенных  Штатов,  и  вот  его   первым
официальным актом оказывается посягательство на собственность Пьера.  Нет,
никогда еще подлость не представала перед ним так неприкрыто и  бесстыдно,
перед этим добрым Ричардом бледнел Тартюф.
   Почему старик это сделал? Зачем? Хорошо, у американцев не  было  денег.
Но не так уж они бедны, чтобы надо было  красть  этот  груз  -  последнего
ягненка у бедняка. Нет, Франклином руководит личная ненависть.
   Всему виною брошюра, это злосчастное, бездарное  произведение  Филиппа.
Все, все стакнулись, чтобы вредить ему, - и друзья и враги. Весь свой гнев
и разочарование Пьер обрушил на Филиппа Гюдена.
   Они сидели в роскошном кабинете Пьера, и Пьер, стремительно бегая  взад
и вперед, осыпал Филиппа  жестокими  обвинениями.  Сначала  Филипп  слушал
спокойно. Но потом и он не вытерпел, вскочил и, громко сопя и топоча, тоже
стал бегать по комнате.
   - Да сидите спокойно, когда я говорю! - закричал на него Пьер.
   Гюден остановился.
   - Я  готов,  -  сказал  он  тихо,  -  как  тот  швейцарец,  бестрепетно
подставить свою грудь под удары копий (*78), но вы несправедливы  ко  мне.
Чтобы сделать этого Франклина вашим злейшим врагом, вовсе  не  требовалось
моего скромного труда. Франклин всегда был им. В  моем  "Жизнеописании"  я
имел в виду именно его, когда привел стих из "Антигоны", стих о  "человеке
с коварным ртом", как Софокл характеризует тирана Креонта.  Но  "старик  в
саду" более низок, чем Креонт, говорю вам, это прирожденный Терсит  (*79).
Самый злобный из всех клеветников и хулителей. Он... впрочем, нет,  я  еще
сильней  разожгу  ваш  гнев.  Продолжайте  думать,  что  мое  слабое  перо
распалило мстительность этого кляузного старика. Продолжайте...
   - Нет, что вам известно? - закричал Пьер.
   Гюден молчал, обиженный, ожесточенный.
   - Что говорил или делал во вред мне этот Франклин раньше? -  волновался
Пьер.
   - Успокойтесь, - попросил Гюден, - не требуйте, чтобы  я  повторял  его
гнусные слова.
   - Так, что же он... - настаивал Пьер, у которого уже срывался голос.
   - Он, - почти шепотом признался Гюден, - он сравнивал вас  с  мухой  из
басни Лафонтена, с этим маленьким докучным и суетным насекомым.
   - С мухой? - спросил Пьер. - С мухой Лафонтена?
   - Да, именно с ней, - ответил Гюден.
   Пьер вынужден был сесть. Он почувствовал слабость и головокружение. Всю
свою жизнь, все свое состояние отдал он  Америке:  он  послал  оружие  для
Саратоги, добился для старика свидания с королевой и заключения пакта. А у
того не нашлось в ответ ничего, кроме пошлой, дешевой  насмешки.  "Муха  и
карета!" Он медленно покачал головой, потрясенный.
   Гюден никогда не видел своего друга в таком состоянии.  Сердце  у  него
разрывалось. Несчастный, он стоял и молчал, не сводя глаз с Пьера.
   - Не понимаю, -  сказал  некоторое  время  спустя  Пьер  странно  тихим
голосом. - Я все еще не понимаю. Что же я  ему  все-таки  сделал?  Я  ведь
действительно отправил в Америку оружие на десять миллионов  и  ничего  за
это не получил.
   Он все еще качал головой.


   Когда Пьер рассказал о  случившемся  Терезе,  лицо  ее  потемнело.  Она
страстно любила справедливость, ей было больно, что  заслуги  Пьера  перед
Америкой и свободой не были признаны и что именно великий и достопочтенный
Франклин так оскорбил Пьера и его дело.
   Ничего не сказав Пьеру, она отправилась в Пасси.
   Франклин на другой же день пожалел о  своем  поступке.  Не  могло  быть
сомнения, что суд вынесет решение в пользу француза и  против  посольства.
Он вел себя в этом деле,  совсем  как  Артур  Ли,  и,  вместо  того  чтобы
следовать разуму, дал волю своим низменным побуждениям. Как кстати, что  у
него появилась возможность оправдаться перед мадам де Бомарше.
   После короткого предисловия Тереза сказала, что никогда не  вмешивалась
в дела своего мужа, но в данном случае речь идет не только  о  делах.  Она
сожалеет, что эмиссары страны, которой мосье де Бомарше дал  такие  веские
доказательства своей дружбы, отнеслись к нему столь  недружелюбно.  Многие
французы будут удивлены и опечалены тем, что, прежде чем обратиться в суд,
не было сделано хотя бы попытки прийти к полюбовному соглашению.
   Франклин  смотрел  на  нее  своими   спокойными,   выпуклыми,   старыми
глазами... Он представлял себе жену  этого  мосье  Карона  совсем  другой,
отнюдь не такой простой и симпатичной. Ему было бы приятней, если  бы  она
больше соответствовала его представлению. В глубине души  он  одобрял  ее.
Его  часто  возмущала  предвзятость,  с   которой   его   соотечественники
относились к иностранцам, и вот он сам поддался чувству, вместо того чтобы
следовать рассудку.
   Ничего подобного не случилось бы,  пояснил  Франклин  Терезе,  если  бы
мосье Дин, который вел переговоры с мосье де Бомарше, не уехал в  Америку.
Дело это запутанное. Преемник мосье Дина не успел еще разобраться в нем, а
в Америке принято в сомнительных  случаях  обращаться  в  суд.  Во  всяком
случае, ни остальные делегаты, ни тем более он лично  не  имели  намерения
проявить враждебность или хотя бы только недружелюбие по отношению к мосье
де Бомарше. Он вовсе не склонен недооценивать услуг,  оказанных  мосье  де
Бомарше Соединенным Штатам,  и,  насколько  ему  известно,  Конгресс  тоже
признал эти заслуги в своем весьма лестном послании. Но дело есть дело,  а
буквы и цифры невежливы и бездушны. Впрочем, он полагает, что мосье  Карон
окажется прав в этом спорном вопросе, и никто не будет этому так рад,  как
он, Франклин. В продолжение всей этой беседы Франклин смотрел на Терезу со
спокойным  вниманием  и  говорил  с  ней  вежливо  и  почтительно.  Но  он
чувствовал, что, против его воли, оправдания его звучат сухо и холодно.
   Возвращаясь домой, Тереза была убеждена, что  Пьеру  скоро  вернут  его
товары, возможно, еще до приговора суда; но так же твердо она  знала,  что
неприязнь Франклина к Пьеру непреодолима.
   Оставшись один, Франклин еще  некоторое  время  сидел  в  задумчивости.
Удивительно, что этот ветреный мосье Карон, который был  ему  антипатичен,
обладает способностью привлекать к себе  таких  чудесных  людей,  как  эта
женщина или как тот молодой человек, который ради него поехал в Америку.
   Размышляя, Франклин массировал  свою  подагрическую  ногу.  Разговор  с
мадам Бомарше испортил ему настроение. Несмотря  на  множество  друзей,  с
которыми он вел умные и шутливые разговоры, несмотря на мадам Гельвеций  и
других женщин, которые  к  нему  льнули,  несмотря  на  легкомысленного  и
приятного Вильяма, которого он любил, доктор чувствовал себя  порой  очень
одиноким, и Франция становилась для него чужбиной.
   Ему недоставало его старого Дюбура. Он достал его  "Eulogium  Linnaei".
Хорошая статья. Дюбур был настоящим ученым, он любил познание ради  самого
познания. Он, Франклин, постарался как можно лучше перевести эту статью. И
он пошел в свою печатню и стал набирать рукопись.


   После триумфального шествия по Парижу у Вольтера был припадок,  который
снова приковал его к постели. Это не  помешало  ему  продолжать  репетиции
"Ирэн". Впрочем, они  разочаровали  его.  В  годы,  проведенные  вдали  от
Парижа, парижская сцена казалась ему прекрасной, теперь он находил  многих
актеров бездарными, ему не удавалось выжать из них то, о чем он мечтал. Он
работал  с  удвоенной  энергией,  старался  зажечь  их  то  похвалой,   то
насмешкой. Восседая в своих подушках, беззубый, он страстно и выразительно
еще и еще раз читал им свои стихи. В устах актеров стихи эти в большинстве
случаев звучали благородно, но мертво.
   Ослабевшему Вольтеру оказались не под силу долгие  репетиции.  Пришлось
предоставить актеров самим себе. Нечего было и думать поехать на  премьеру
"Ирэн".
   Но,  несмотря  на  отсутствие  Вольтера,  спектакль  явился   настоящим
событием. Прибыл весь двор, за исключением короля. Публика  твердо  решила
восхищаться, и с нею вместе Туанетта и Сиреневая лига.
   Некоторые стихи в пьесе  действительно  тронули  сердце  Туанетты.  Зоэ
оплакивала жестокую судьбу своей повелительницы,  и  разве  ее  жалобы  не
относились к самой Туанетте?

   Ты рождена для рабства. Блеск, величье -
   Обуза злая, вечная печаль.
   Владычица? О да, ты так зовешься,
   Но бремя званья - твой унылый плен.
   Привычки, нравы, мнения народа -
   Твои оковы. Никакой тиран
   Прочнее не скует.

   Туанетта, слушая эти стихи, дышала  прерывистой,  она  сильнее  ощущала
присутствие Водрейля, который стоял за ее спиной. Вольтер - великий  поэт,
и он высказывал со сцены сокровеннейшие ее чувства.
   С ним поступили чудовищно несправедливо. Разве у него, которого столько
раз оскорбляли клеветой, не было уважения к церкви и духовенству? Нет, она
обязательно должна запомнить стихи, которые сейчас произносит монах Леоне:

   Священною уздой смиряет вера
   И повергает в прах земных владык.
   Презренные монашеские ризы -
   Что перед ними пурпур?

   - Запомните эти стихи, медам, - приказала Туанетта. -  Запишите  их.  Я
должна прочитать их королю.
   Затем, правда,  последовали  строфы,  для  людей  благочестивых  весьма
неприятные. Военачальник - Алексис, новый властитель, тот, которому грозил
монах, не остался  в  долгу.  Он  набросился  на  монаха  самым  неистовым
образом:

   Его разрушу я, твой мерзкий храм,
   Где ты меня поносишь. Я низвергну
   Алтарь твой, ополчившийся на трон!
   Орудье страсти подлой - твой алтарь,
   Отягощенный золотом народов,
   В крови погрязший. Воровство, разбой -
   Его зиждители.

   Публика бешено аплодировала.
   В толпе находился и Пьер. Он скромно сидел в партере. Он пришел не  для
того, чтобы на него смотрели, а для  того,  чтобы  смотреть  самому.  Всей
душой отзываясь на каждое театральное событие, он  был  увлечен  тем,  что
происходило в зале, не меньше, чем самой драмой. Туанетта и двор, славящие
гений Вольтера, и трагический конфликт "Ирэн" слились для него воедино. Он
забыл все свои критические замечания о пьесе, о действующих лицах, об игре
актеров.  Он  ничего  не  слышал,  кроме  звучных  стихов  Ирэн  и  бурных
аплодисментов, которые вновь и вновь прерывали их. Ярость  обрушивающегося
на   Ирэн    предрассудка,    борьба    Алексиса    против    тирании    и
властолюбцев-священников, бурное ликование  зрителей,  чувство  счастливой
гордости за великую силу литературы, весь этот шум и блеск опьяняли Пьера.
   И в этом опьянении у него  созрел  план,  смутно  маячивший  перед  ним
последние  дни.  Крупнейший  французский  издатель,  мосье  Панкук,  долго
носился с проектом выпустить в свет собрание сочинений Вольтера. Это  было
дорогостоящим и рискованным предприятием, и как раз  во  время  пребывания
Вольтера  в  Париже  стало  ясно,  что  при  враждебном  упорстве   короля
распространение  такого  собрания  сочинений  во   Франции   будет   почти
невозможно еще долгие годы. Поэтому мосье Панкук окончательно отказался от
своего намерения. Но если, сказал себе  Пьер,  ни  у  одного  издателя  не
хватало  смелости  издать  "Opera  Omnia"  [собрание   сочинений   (лат.)]
величайшего французского писателя, то эту  смелость  должен  был  проявить
кто-то другой, и сейчас, опьяненный успехом  "Ирэн",  он  понял  и  решил:
сделать  это  призван  он,  Пьер.  Никому,  кроме  него,  не   воздвигнуть
национальный памятник Вольтеру в виде бесконечного ряда  прекрасных  томов
его сочинений.
   А Вольтер в это время лежал в  постели,  потел  и  кашлял.  Он  пытался
казаться невозмутимым, но был  взволнован,  как  молодой  автор  во  время
первой постановки своей пьесы. Гонец  за  гонцом  приходили  из  театра  с
вестями о том, как принимаются публикой отдельные сцены.  Вольтер  не  мог
сохранять невозмутимость, ему хотелось  узнать  как  можно  больше.  Он  с
волнением спрашивал, как прошла такая-то сцена, как другая.  И  когда  ему
сообщили, что стихи, направленные против безумия попов:  "Его  разрушу  я,
твой мерзкий храм", - три  раза  были  повторены  на  "бис",  он  блаженно
захихикал: "Я так и думал. Я знаю своих парижан".
   По окончании спектакля ближайшие друзья, в том числе и Пьер,  поспешили
к больному, чтобы рассказать ему обо всем и поздравить его.  Не  дожидаясь
разрешения, они ворвались к нему в комнату.
   Вольтер  явно  чувствовал  себя  плохо.  Но,  ухмыляясь  из-под  своего
колпака,  он  наслаждался  восторженными  похвалами.  Подозвав  Пьера,  он
сказал:
   - Вы лучший знаток сцены в этой стране, мой друг,  вы  должны  мне  все
рассказать, - и сжал руку Пьера.
   Тот  стал  рассказывать,   вставляя   кое-где   небольшие   критические
замечания, которые только усиливали похвалу. Старик сиял.
   - Если это говорите вы, значит, так оно и есть!
   Пьер не мог больше совладать с  собой.  Взволнованный,  он  попросил  у
Вольтера разрешения издать его "Opera Omnia".
   - Поверьте, наш великий учитель, что я не пожалею ни трудов, ни  денег,
я привлеку к  редактированию  ваших  произведений  лучшие  умы  Франции  и
прикажу изготовить такой шрифт, какого еще не видывали в этой стране.
   Живые глаза Вольтера засветились ярче. Иссохшими руками он обнял Пьера.
   - Мой хороший, - сказал он, - теперь я могу  умереть  спокойно.  Теперь
мой труд в самых нежных и самых крепких руках...
   Пьер почувствовал, как дрогнуло у него сердце. Словно туман, рассеялись
обиды, нанесенные ему "стариком  в  саду".  Далеко  ушли  заботы,  которые
взвалили на него злостные должники по ту сторону океана. Величайший  гений
века назвал его своим братом и преемником, и весь Париж слышал это.


   Состояние Вольтера ухудшалось, и его старый врач Троншен заявил, что не
намерен быть долее свидетелем этого медленного самоубийства. Он настаивал,
чтобы Вольтер тотчас же возвратился в Ферне.
   Теодор Троншен много десятилетий был дружен с Вольтером. Ему шел теперь
семидесятый год. Этот рослый потомок старинной и крепкой швейцарской семьи
всегда смотрел на хилого писателя, на этого  вечного  ребенка  с  любовью,
нежностью, восторгом и презреньем.  Многое  в  этом  человеке,  невероятно
избалованном судьбой и людьми,  казалось  Троншену  до  глупости  нелепым.
Между строгим  кальвинистом-доктором  и  его  фривольным  пациентом  часто
происходили ожесточенные  споры.  Но  дружба  их  продолжалась,  и,  когда
знаменитый врач принял приглашение переехать  в  Париж,  Вольтер  от  души
сожалел об этом. В первый же день пребывания Вольтера  в  столице  Троншен
напустился на него с грубой бранью.
   - Чудовищно глупо, - говорил  Троншен,  -  просто  безумно  со  стороны
дряхлого старика бросаться в водоворот парижской жизни.
   Теперь Троншен снова обрушился на Вольтера.
   - Вместо того чтобы жить на проценты, -  в  сердцах  сказал  он,  -  вы
живете с основного капитала. Вы что же думаете, его надолго хватит?  Чтобы
выдержать  жизнь,  которую  вы  здесь   ведете,   нужно   быть   железным.
Поезжайте-ка лучше в Ферне, - приказал он, - покуда еще не поздно. - И сам
написал в Ферне, чтобы за Вольтером выслали карету и слуг.
   Верный секретарь Ваньер был счастлив. Он всем сердцем радовался  мысли,
что Вольтер снова вернется в Ферне, займется серьезной работой, будет хоть
в какой-то мере вести разумный образ  жизни.  Но  маркиз  де  Вийет  всеми
силами старался помешать отъезду Вольтера.
   Он сиял от восторга, входя в свой  дом,  который  стал  теперь  центром
Парижа. Его радость была столь откровенна, что о ней знали все,  и  старый
Морена разразился эпиграммой. "Малыш Вийет, -  сочинил  он,  -  теперь  ты
очень знаменит; это слава карлика, который семенит перед великаном".
   Больше всего противилась отъезду в Ферне  толстая  племянница  Вольтера
мадам Дени. Она ненавидела  деревню  и  обожала  сутолоку  своего  родного
Парижа. Мадам Дени допускала, что в доме Вийета обожаемому дяде живется не
очень спокойно и не очень удобно. Но это легко  можно  изменить:  нетрудно
найти другой, более подходящий дом, и она уже вела  переговоры  о  покупке
особняка на улице Ришелье.
   Вольтер сам не знал, как ему поступить. Он скучал по своему  Ферне.  Он
знал, что Троншен прав, Париж приближал его к могиле. Но тут у  него  была
работа, которой он мог заниматься только здесь.  Совсем  недавно  Академия
избрала его своим президентом. Это была прекрасная возможность осуществить
свой заветный замысел - обновить "Словарь французского языка". И разве  не
нужно ему обсудить  множество  вопросов,  связанных  с  изданием  собрания
собственных сочинений,