людей
глядят ему вслед и говорят друг другу:  "Это  мосье  де  Бомарше,  великий
финансист, великий писатель, причастный ко всем делам государства". А ведь
они даже не подозревают, какой новой, необычайной миссией, всему  миру  на
благо, он облечен. Жаль, трижды жаль, что он не  может  ничего  рассказать
своим парижанам.
   Увы, и сестрам нельзя ничего рассказать, и отцу. Они привязаны к  нему,
Пьеру, и он привязан к ним, но они слишком горячи, слишком  темпераментны,
они не смогут сохранить тайну.
   Сейчас он их увидит, сейчас они  окружат  его,  -  нежные,  любопытные,
озабоченные, надеющиеся, любящие. Он улыбается  еще  шире,  его  красивое,
умное, румяное лицо светится радостью, когда карета  въезжает  в  пеструю,
шумную улицу Конде, улицу, где находится его дом.


   Ужин прошел весело. Слух о  возвращении  Пьера  из  Лондона  успел  уже
распространиться, и, кроме  домашних,  собрались  родственники  и  близкие
друзья. Приятели Пьера всегда были в его  доме  желанными  гостями;  Жюли,
сестра и домоправительница Пьера, отличалась широким гостеприимством.
   Они сидели в просторной, щедро освещенной свечами столовой, слуги то  и
дело вносили блюда; в кухне и в погребе дома на  улице  Конде  всего  было
вдоволь.
   Здесь собрались  только  самые  близкие.  Семья  Каронов  была  шумная,
веселая, любопытная; настроение Пьера, сегодня особенно  радостного,  всех
заразило. Кароны любовались своим Пьером, который по числу  вызываемых  им
пересудов был вторым после королевы лицом в стране.  И  вот  сразу  же  по
возвращении из Лондона он был принят в  Версале.  Конечно  же,  он  затеял
что-то грандиозное, что-то потрясающее. Но когда его спрашивали, он только
ухмылялся.
   - Да, Жюли, - отвечал он, - если ты хочешь завести еще одну карету  или
нанять еще нескольких слуг, то почему бы тебе этого не сделать?
   Большего от него не удавалось добиться. Зато  он  много  рассказывал  о
своем пребывании в Лондоне. Климат в том краю отвратительный, но  женщинам
он идет на пользу, он делает  их  кожу  белой  и  нежной;  а  рыжеволосые,
которых там немало, очень пикантны. И,  нимало  не  смущаясь  присутствием
пятнадцатилетнего племянника Фелисьена, он принялся повествовать  о  своих
любовных приключениях.
   Жюли ловила каждое слово Пьера. Живая, приятная сорокалетняя дама,  она
была похожа на брата, у нее было такое же румяное лицо,  такой  же  прямой
большой нос, такие же умные карие глаза.  Она  боготворила  брата  и  ради
того, чтобы жить вместе с ним, отвергла множество женихов. Она вмешивалась
во все его дела. Между ними часто вспыхивали ссоры, оканчивавшиеся  в  тот
же день страстным примирением. Обоим доставляло удовольствие  ссориться  и
мириться.
   Тонтон, младшая сестра, еще более красивая, чем Жюли, сидела  рядом  со
своим мужем, молчаливым  советником  юстиции  де  Мироном,  и  без  умолку
болтала. Ей хотелось,  говорила  она,  сшить  себе  платье  у  мадемуазель
Бертен, портнихи королевы. Но мадемуазель Бертен велела ей  передать,  что
раньше чем через два месяца не сможет принять заказ  и  что  самая  низкая
плата, которую она берет с дамы, не представленной ко двору, - две  тысячи
ливров за модель.
   Тут наконец заговорил Филипп Гюден (*1), ученый, вернейший среди верных
друзей Пьера. Филипп очень любил  изысканные,  обстоятельные  фразы.  Этот
дородный господин,  любитель  поесть,  расстегнул  панталоны  под  длинным
широким кафтаном и заправил в  рукава  кружевные  манжеты,  чтобы  они  не
мешали ему во время еды. Он развалился в кресле,  заполнив  его  собою,  и
разглагольствовал о жизненном уровне различных сословий. Приводя по памяти
точные цифры, он рассуждал, как можно  израсходовать  две  тысячи  ливров,
которые  берет  за  модель  платья  мадемуазель  Бертен.  С   удивительной
точностью он подсчитал в уме,  сколько  лет  нужно  проработать  лесорубу,
чтобы заработать эту сумму, и сколько лесорубов могли бы прожить на нее  в
течение года. Получалось семь целых и девять шестнадцатых лесоруба. Однако
Пьер, со свойственным ему легкомыслием и миролюбием, заметил:
   - Мадемуазель Бертен первая модистка мира  и,  может  быть,  величайшая
художница всех времен. Почему же она должна сбивать себе цену? Знаешь что,
Тонтон, закажи платье на мой счет.
   Тонтон, просияв, стала бурно благодарить брата.
   Секретарь Мегрон доложил, что привратник насчитал свыше ста  визитеров,
явившихся в этот день по случаю возвращения мосье де Бомарше.
   - Да, - сказал старый папаша Карон, голос у него  был  высокий,  но  не
стариковский, все зубы у него - были еще целы, - город  заметил,  что  наш
Пьер вернулся.
   С чуть насмешливой, но очень довольной улыбкой Пьер  похлопал  отца  по
плечу. Быстро пронюхали, что он идет в гору, сразу примчались. Но  ему  не
хотелось быть несправедливым. Они ведь приходили и  тогда,  когда  ему  не
везло; им восхищались и в счастливые и в несчастливые дни.
   Пьер всегда знал об  этом  восхищении  и  знал,  что  такое  восхищение
обязывает. Все его дела на виду, и поэтому малейшее пятнышко  заметно.  Он
не имеет нрава допустить оплошность, ему всегда надо  быть  начеку,  чтобы
снова и снова убеждать маловеров.
   Вот, например, юный Фелисьен Лепин,  сын  его  старшей  сестры  Мадлен.
Когда родители Фелисьена умерли, Пьер взял на себя воспитание  мальчика  и
определил его в аристократический коллеж  Монтегю.  Режим  в  коллеже  был
строгий, программа обширная, и, хотя  Фелисьен  не  был  тупицей,  учиться
этому медлительному, тяжелому на подъем мальчику было нелегко. Еще труднее
давалась  ему  обязательная  в  коллеже  придворная  наука  -  фехтованье,
верховая езда, танцы и этикет.  Товарищи-аристократы  не  упускали  случая
попрекнуть его тем, что он сын часовщика-буржуа Лепина; изводили Фелисьена
также злобными шутками насчет грязных делишек его дядюшки Пьера.  Фелисьен
никогда не жаловался, но он страдал. В пятнадцать лет в нем не было ничего
мальчишеского;  он  был  тяжеловеснее  и  задумчивее  остальных   Каронов,
серьезнее и взрослее, чем сорокачетырехлетний  Пьер.  Разумеется,  он  был
признателен знаменитому дяде за его благодеяния. И хотя Пьер легко находил
общий язык с детьми, Фелисьен оставался  ему  чужим.  Пьеру  не  удавалось
завоевать доверие  племянника.  Фелисьен  внимательно  наблюдал  за  всеми
делами Пьера, но Пьеру было неясно, что означает это внимание - восхищение
или критику.  Сегодня  он  снова  испытывал  неловкость,  встречая  взгляд
больших серьезных глаз мальчика.
   Он отвел глаза и посмотрел  на  другой  конец  стола,  где  сидел  Поль
Тевено.  Он  улыбнулся  Полю,  и  тот  ответил  ему  счастливой   улыбкой.
Привязанность   Поля   была   особенно   приятна   Пьеру   после   легкого
разочарования, которое он всегда испытывал при виде  Фелисьена.  Пьер  был
горд, что нашел такого человека. Судьба сначала свела их  как  врагов,  во
времена, когда у Пьера была жестокая распря с братом Поля; но Пьер  быстро
завоевал дружбу и восхищение молодого человека.
   Наружностью Поль не блистал. Вид у него был весьма  жалкий.  Сюртук  на
нем висел; он подносил еду ко рту неверными движениями маленьких костлявых
рук. Но над опущенными плечами очень  молодо  и  красиво  возвышалось  его
полное лицо с большими сияющими карими глазами.  Он  был  незаменим,  этот
юноша, он был чертовски умен. Какая жалость, что у него больная гортань  и
дни его сочтены, хотя ему всего двадцать шесть лет.
   Между  тем  разговор  коснулся  одной  только  что  вышедшей  книги   о
Вест-Индии, и всезнайка Филипп  Гюден  пустился  в  ученое  рассуждение  о
важной роли этих островов в экономике королевства. Он по  памяти  приводил
цифры, называл количества ввозимого оттуда сахара, табака, индиго, хлопка,
какао, перца, кофе, и цифры эти звучали весьма внушительно.
   - Если бы меня послушались, - вмешался Пьер, - эти владения принесли бы
и совсем другие выгоды. Я однажды составил проект, который мог  обеспечить
нам отличную  монополию,  монополию  торговли  неграми.  Если  бы  Версаль
монополизировал  вест-индскую  работорговлю,  как  я  предлагал,  денег  в
государственной казне было  бы  предостаточно,  король  смог  бы  провести
прогрессивные реформы Тюрго, и в стране было бы  больше  справедливости  и
свободы. - "И больше денег для Америки", - подумал он про себя.  Вслух  он
сказал:  -  Когда  новый  торговый  договор  с  Испанией   будет   наконец
подготовлен, тогда, наверно, еще вспомнят о моем проекте.
   Теперь все заговорили об Испании. Месяцы, проведенные Пьером в Мадриде,
были лучшими в его жизни. Это было бурное, сумасшедшее время. Из множества
сцен, делавших его жизнь столь драматичной, самой  великолепной,  пожалуй,
была  та,  в  которой  он  заставил  соблазнителя  своей  сестры  Лизетты,
коварного труса Клавиго (*2), восстановить ее честь.  Да,  Пьер  превратил
свою мадридскую жизнь в сложный, увлекательный спектакль, полный  страсти,
остроумия, музыки, денег, большой политики,  стихов,  театра  и  красивых,
доступных женщин. При этом, будучи примерным семьянином,  он  находил  еще
время подробно писать обо всем отцу и сестрам, писать со смаком, настолько
ярко и увлекательно, что  те  переживали  вместе  с  ним  каждое  событие.
Теперь, когда он снова возвратился из продолжительной и успешной  поездки,
они цитировали  эти  старые  письма,  наперебой  припоминали  подробности,
смеялись, блаженствовали.
   Жюли попросила его  спеть  для  Фелисьена  несколько  испанских  песен,
сегедилий и сайнете, другие тоже стали осаждать  его  просьбами.  Фелисьен
оживился, для него было праздником послушать пение дяди. Принесли гитару.
   Но не успел Пьер начать, как пришел  еще  один  гость,  мосье  Ленорман
д'Этьоль.
   Все поднялись ему навстречу, довольные  и  польщенные.  Мосье  Ленорман
приветствовал Жюли с медлительно-церемонным изяществом. Одет он был  очень
тщательно, в его дорогом, но не бросавшемся в глаза  костюме  было  что-то
старомодное, - мосье Ленормана не смущало,  что  одежда  подчеркивает  его
шестьдесят лет.
   Ленормана представили тем из гостей, с кем он не был знаком.  Тонтон  с
особым любопытством разглядывала этого могущественного человека, о котором
она столько слышала и который был другом ее брата  Пьера.  Мосье  Ленорман
был тучноват. Маленькие, глубоко сидящие глаза на  мясистом  лице  глядели
меланхолически, от носа к углам полного рта тянулись глубокие складки. Это
было лицо любителя  удовольствий,  пережившего  разочарования  и  ставшего
поэтому недоверчивым и все же не собиравшегося  отказываться  от  радостей
жизни.
   Еще из Лондона Пьер написал мосье Ленорману, что возвращается по  очень
важным делам в Париж и будет рад увидеть его, Шарло, как можно  скорее.  В
глубине души Пьер надеялся, что Ленорман придет в первый же вечер,  но  не
решался признаться себе в этой надежде; случалось, что Ленорман  заставлял
ждать, и не один день, самого премьер-министра. То, что он пришел  к  нему
сразу же, было для Пьера самым лучшим венцом счастливого дня.
   Шестидесятилетний   Шарль-Гийом   Ленорман   д'Этьоль   происходил   из
старинного  дворянского  рода,  ему  ничего  не  стоило   получить   любую
придворную должность и любой самый высокий титул. Но он предпочитал, чтобы
в обществе поменьше о нем говорили,  и  довольствовался  скромным  званием
"королевского секретаря"; Пьер, еще до того  как  лишился  почетных  прав,
приобрел вдобавок к этому титулу несколько более звонких. У Ленормана  был
откуп на налоги с двух провинций, кроме того, он  участвовал  в  различных
других  предприятиях.  Он  слыл  необыкновенно  умным   и   осмотрительным
человеком, его удачливость  вошла  в  поговорку,  он  любил  деловой  мир.
Ленорман принадлежал к старинному дворянскому роду, ему  было  не  к  лицу
заниматься промышленной и коммерческой деятельностью,  поэтому  он  обычно
прибегал к помощи подставных лиц; в деловой контакт  с  Пьером  он  всегда
вступал с удовольствием.
   С  этим  влиятельным  человеком  Пьер   познакомился   в   доме   своей
приятельницы Дезире Менар. Пьер прекрасно понимал, что  поначалу  Ленорман
искал его дружбы только потому, что был влюблен в Дезире и боялся, как  бы
Пьер не стал ему поперек дороги. Но постепенно они прониклись друг к другу
симпатией, их знакомство переросло в настоящую дружбу, они  называли  друг
друга Шарло  и  Пьеро.  Бомарше  восхищался  деловым  гением  Ленормана  и
постоянно обращался к нему за советом, а  Ленорман  радовался  смышлености
своего ученика. Он помогал  Пьеру  в  самые  тяжкие  времена,  и  это  он,
Ленорман, благодаря своим связям о  премьер-министром  добыл  Пьеру  место
тайного агента в Лондоне, когда тот в результате громкого процесса лишился
состояния и должностей.
   Ленорман, в свою очередь, ценил светские таланты  Пьера,  его  живость,
его остроумие,  его  умение  схватывать  все  на  лету,  его  литературную
деятельность и, не менее всего прочего, - его глубокое знание  театра.  На
домашней сцене Ленормана, в замке Этьоль, спектакли устраивались  по  всем
правилам, и без советов и сотрудничества Пьера нельзя было обойтись.
   Жюли усадила мосье Ленормана за стол, захлопотала,  стала  угощать  его
конфетами и вином. Он  учтиво  грыз  имбирь  в  сахаре,  в  то  время  как
собравшиеся продолжали говорить об Испании. Желая  угодить  Пьеру,  Филипп
Гюден напомнил ему о его обещании спеть для Фелисьена несколько  испанских
песен.
   Но с приходом Ленормана Испания для Пьера  перестала  существовать,  он
думал теперь только об Америке. Он рассчитывал на участие  Шарло  в  фирме
"Горталес и Компания", ему нужны  были  пять-шесть  миллионов  ливров,  он
нуждался в помощи Шарло, а уж если в  деле  будет  доля  мосье  Ленормана,
остальные пайщики появятся сами  собой.  Вот  почему  Пьеру  не  терпелось
узнать, что скажет Шарло по поводу его грандиозных  замыслов,  вот  почему
ему  не  терпелось  с  ним  поделиться.  Человек  настроения,  Пьер  хотел
поговорить с ним как можно скорее, немедленно, сию же минуту.
   Любезно, но со всею решительностью пообещав собравшимся спеть в  другой
раз, он  попросил  у  Жюли  разрешения  встать  из-за  стола  и  вместе  с
Ленорманом, Полем Тевено и секретарем Мегроном удалился в свой кабинет.
   В кабинете зажгли  свечи,  и  из  темноты  медленно  выступили  контуры
просторной, роскошно убранной комнаты. По углам стояли  бюсты  Аристофана,
Мольера, Вольтера и хозяина дома. На стенах  висели  картины  и  всяческие
украшения, но посредине  оставался  большой  голый  простенок.  Это  место
сохранялось для  великолепного  портрета  покойного  Дюверни,  написанного
известнейшим портретистом Дюплесси. Дюверни завещал портрет Пьеру,  но  на
этом злосчастном процессе завещание оспорили, и  картина  была  присуждена
другим наследникам. Пьер дал себе слово во что бы  то  ни  стало  добиться
своей части наследства, и голое пятно  в  роскошной  комнате  служило  ему
постоянным напоминанием об этом решении.
   Шарло, по просьбе Пьера, сел за письменный стол. Стол этот  представлял
собой могучее, затейливо украшенное сооружение.  Он  был  сделан  мастером
Плювине из благородного, редкого дерева, выписанного для этой  цели  из-за
океана, резьбу выполнил Дюпен, и стол был если не самым красивым,  то,  уж
во всяком случае, самым дорогим в королевстве.
   Итак, их было  четверо.  Шарло  сидел  за  письменным  столом,  глубоко
запавшие глаза его были полузакрыты. Секретарь Мегрон вооружился бумагой и
карандашом  -  новомодной  письменной  принадлежностью,  которую  Ленорман
терпеть не мог, потому что считал ее плебейской. Мегрон был уже много  лет
личным секретарем Пьера. Рассказа Пьера он, конечно, ждал с интересом.  Но
Мегрон был молчалив, он редко высказывал свое мнение, от оценок же и вовсе
воздерживался, и сейчас, как всегда, лицо Мегрона ничем  не  выдавало  его
нетерпения. Поль Тевено, напротив, своего волнения не скрывал; он сидел на
краю стула, уставившись на Пьера большими лихорадочными глазами.
   Пьер говорил стоя, делая время от времени несколько шагов  по  комнате.
Пылко и  патетически,  искусно  оттеняя  наиболее  эффектные  моменты,  он
поведал о  своих  докладных  записках  королю  и  министрам,  о  беседе  с
Верженом. Сказал, что потребовал субсидию в три миллиона ливров, хотя,  по
его подсчетам, безусловно, хватило бы и одного миллиона. В заключение Пьер
скромно, мимоходом заметил,  что  правительство  твердо  обещало  ему  два
миллиона.
   Даже на  невозмутимого  секретаря  Мегрона  эта  цифра  явно  произвела
впечатление, - он удивленно взглянул на Пьера. А Поль Тевено просто пришел
в восторг; моложавое, раскрасневшееся лицо чахоточного  озарилось  сиянием
больших прекрасных глаз, ему не сиделось, он подошел к Пьеру, схватил  его
за руку и взволнованно произнес:
   - Наконец-то кончилось время слов.  Наконец-то  настало  время  дел.  Я
восхищаюсь вами, Пьер.
   Пьер знал,  что  Поль,  несмотря  на  свою  молодость,  человек  вполне
деловой, и Пьеру было приятно,  что  его  новости  привели  Поля  в  такой
восторг. Но важнее всего по-прежнему было мнение мосье Ленормана.
   А Ленорман молчал. Округлое печальное лицо его оставалось  неподвижным,
и его подернутые поволокой глаза под  нависшим  выпуклым  лбом  ничего  не
выдавали. Наконец Пьер не выдержал и спросил напрямик:
   - Ну, а вы, Шарло, что думаете?
   Все обернулись к мосье Ленорману. Тот жирным, тихим голосом задумчиво и
деловито спросил:
   - А кто будет платить, если американцев побьют?
   - Их не побьют, - энергично возразил Пьер, - это я  в  своих  докладных
королю убедительно доказал.
   Мосье Ленорман не удовлетворился таким ответом.
   - Одно пока что не подлежит сомнению, - сказал он, - денег у повстанцев
нет.
   - Но у них есть товары, - тут же ответил Пьер, - индиго, табак, хлопок.
   - Кто сказал вам, - возразил на это Шарло, - что они пошлют эти  товары
именно вам?
   - Они борются за свободу, - горячо отпарировал Пьер,  -  они  исполнены
идеалов Монтескье и Руссо, такие люди платят свои долги.
   Шарло ничего не ответил. Он  только  взглянул  на  Пьера,  и  при  этом
искривленные углы его рта искривились  еще  больше.  Другие,  может  быть,
ничего не заметили, но Пьер хорошо знал эту улыбку Шарло и боялся ее.  Она
шла из глубины души, эта усмешка, за ней был большой опыт,  превратившийся
в чувство и убеждение, при виде ее никла вера, увядала  уверенность.  Пьер
ждал, что на сей раз дело обойдется без усмешки Шарло. И когда надежда эта
не оправдалась, в нем  снова  с  полной  отчетливостью  возникло  сознание
опасности,  которой  он   подвергает   себя,   отваживаясь   на   подобное
предприятие. Всю рискованность своей американской авантюры  он  увидел  на
мгновенье с предельной ясностью. Но уже в следующее  мгновенье  он  сказал
себе: "Все равно. Дело делом, а Америка главное. Рискну".
   Чуть заметная усмешка сошла с лица  мосье  Ленормана.  Но  он  все  еще
продолжал молчать.
   - С другой  стороны,  -  произнес  он  наконец,  -  с  другой  стороны,
двухмиллионная правительственная субсидия не такая уж плохая штука.
   - Да, совсем неплохая, - не без злорадства вмешался Поль Тевено. Обычно
в присутствии генерального откупщика молодой человек держался скромно,  но
сегодня его захватила грандиозность замыслов Пьера.
   - Два миллиона субсидии - неплохая штука, - повторил он и, не  в  силах
обуздать свои чувства, стал шагать по просторному кабинету взад и  вперед.
Было что-то гротескное в его худобе, в угловатых движениях, в свисающем  с
плеч сюртуке, в непомерно тощих, плотно обтянутых чулками икрах. Но  Пьер,
как  и  Шарло,  глядел  на  радостное  возбуждение  молодого  человека   с
симпатией,  и  даже  у  секретаря  Мегрона  восторги  Поля   не   вызывали
неодобрения.
   С самых юных лет  Поль  Тевено  искал  человека,  которого  он  мог  бы
почитать, и дело, в которое он мог бы верить. И вот он нашел  Пьера.  Поля
восхищали внезап