ержал. Он еще  раз  ощупал
договоры.
   - Quod felix faustumque sit - в добрый час, - сказал он  с  потрясающей
проникновенностью.
   Он и потом не отпустил Франклина. Ему явно хотелось еще что-то сказать.
"Eulogium Linnaei", -  пробормотал  он.  Франклин  понял.  Дюбур,  любимым
занятием которого издавна была ботаника, рассказывал  уже  Франклину,  что
работает над статьей о недавно умершем Линнее, крупнейшем ботанике  своего
времени.
   - Взять мне статью? Перевести ее? - спросил Франклин.
   Дюбур с трудом кивнул головой.
   - С удовольствием, - сказал Франклин.
   Дюбур много и усердно трудился над переводом его сочинении, и Франклина
порадовала возможность отблагодарить друга.
   - Как только вам станет лучше, - сказал он, - вы мне дадите статью.  Мы
обсудим каждое слово и вместе ее переведем.
   Он знал, что этого не будет,  но  он  решил  во  что  бы  то  ни  стало
опубликовать статью по-английски.
   Однако доктор Дюбур интуитивно понимал, что видит Франклина в последний
раз, и хотел умереть спокойно. Он  снова  жестами  задержал  Франклина,  и
тому, вместе со слугой и санитаром,  пришлось  заняться  поисками  статьи.
Только увидев "Eulogium" в руках Франклина, Дюбур успокоился.
   Франклин полистал рукопись.
   - Написано очень  четко,  -  заявил  он  и  пообещал:  -  "Eulogium"  я
напечатаю сам, по-английски и по-французски.
   Лицо Дюбура посветлело. Франклин знал, что  никогда  больше  не  увидит
этого желтого, заострившегося лица.
   В синем, стеганом кафтане,  с  двумя  договорами  и  похвальным  словом
Линнею, Франклин поехал домой, в Пасси.




ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. НАГРАДА


1. ВОЛЬТЕР

   В  тот  же  день,  когда  было  подписано  соглашение,  очень   старый,
маленький, необыкновенно безобразный человек отправлялся в дальний путь из
местечка Ферне, расположенного у швейцарской границы. Большой  старомодный
экипаж, ожидавший у  ворот  дома,  похожего  на  замок,  окружила  челядь.
Старик,  поддерживаемый  справа  и  слева,  с  трудом   влез   в   карету.
Провожающие, казалось, были растроганы. Высунувшись из окна, он просил  их
не  беспокоиться.  Можно  подумать,  что  они  прощаются  с  ним   навеки,
путешествие продлится недолго, самое большее - полтора месяца.  Он  бросил
работу на полуслове, все его бумаги остались на столе; он примется за них,
как только вернется. И лошади тронули.
   Но не успел экипаж доехать до деревенской площади, как его  остановили.
Почти все шли попрощаться с путешественником. Селение Ферне,  когда  здесь
обосновался  и  построил  свой  замок  старик,  было   маленькой   грязной
деревушкой. Вскоре по приглашению старика из близлежащего города Женевы  в
Ферне начало стекаться все больше  и  больше  народа,  которым  до  смерти
надоели пуританские строгости и преследования со  стороны  кальвинистского
(*68) духовенства. Старик всем давал кров  и  работу.  Он  создал  у  себя
многочисленные  ремесла.  Здесь  изготовляли  часы,   кружева   и   другие
текстильные товары, и Ферне стало теперь  большой  процветающей  деревней,
одной из самых зажиточных деревень Франции.
   Старик - его звали Франсуа Аруэ, мир знал его  под  именем  Вольтера  -
ехал в Париж. "Театр Франсе" готовил к  постановке  его  последнюю  пьесу,
трагедию "Ирэн", и он хотел сам руководить репетициями.
   Давно не видел он своего родного города, двадцать семь лет прошло с тех
пор, как он покинул Париж.  Въезд  в  столицу  не  был  ому  категорически
воспрещен, однако прежний король,  Людовик  Пятнадцатый,  заявил,  что  не
желает видеть в своем городе этого человека. Но пот уже несколько лет, как
страной правит новый король, Людовик Шестнадцатый, а Туанетта и  Сиреневая
лига восхищаются стариком.
   И все же он  долго  не  решался  отправиться  в  путь.  Верный  друг  и
секретарь, Ваньер, сопровождавший его сейчас, всячески удерживал  Вольтера
от этой поездки. В свои восемьдесят три  года  старик  преспокойно  жил  и
работал в своем Ферне. Чего он ждет от Парижа?  Все,  что  мог  предложить
Париж, ему доставляли в Ферне. Все, кого он хотел видеть, шли к нему сами.
Ему непрерывно, и в беседах и в  письмах,  сообщали  не  только  обо  всех
парижских событиях, но и о том, что за ними кроется. Сидя в  своем  Ферне,
он имел возможность судить  о  французских  и  мировых  делах  лучше,  чем
министры в  Версале.  Во  имя  чего,  собственно  говоря,  менять  старику
покойную жизнь в своем поместье на суетное,  беспокойное  существование  в
Париже?
   Вольтер признавал правоту друга. Да и врачи опасались за его  здоровье.
Но мадам Дени, племянница и поверенная его тайн, доказывала  ему,  что  он
все-таки скучает  по  Парижу,  что  он  давно  мечтает  сам  поставить  на
столичном театре одну из своих пьес и не должен упускать такой  прекрасной
возможности. Другой домочадец, муж приемной дочери Вольтера  -  маркиз  де
Вийет, прожужжал ему уши сходными аргументами. Вольтер охотно слушал  его.
Однако он не оставался глух  и  к  доводам  Ваньера.  Так  пребывал  он  в
нерешительности, и если в ночной тиши он решал не делать  глупостей  и  не
покидать своего прекрасного Ферне, то поутру говорил себе,  что  не  может
доверить трагедию "Ирэн", дорогую его сердцу, актерам, помышляющим лишь  о
собственной славе, а не об успехе его пьесы.
   Своему верному Ваньеру старик сказал, что главная цель  его  поездки  в
Париж - добиться примирения с Версалем  и  тем  способствовать  дальнейшей
публикации своих произведений. С большим волнением говорил  он  Ваньеру  о
своей жгучей тоске по Парижу. Больше четверти  века  провел  он  в  глуши.
Пусть в многолюдной глуши, но все-таки в глуши, и перед смертью  он  хотел
еще раз услышать шум, увидеть пеструю суету родного города. Он знал Париж,
у  него  была  память  и  воображение,  и  он  понимал:  Париж  его  мечты
прекраснее, живее, ярче настоящего Парижа. И все же  его  тянуло  увидеть,
услышать, ощутить этот настоящий Париж.
   Но Ваньер изучил своего господина, он знал его величие и его слабости и
понимал, что  истинная  причина  этой  опрометчивой  поездки  -  не  тоска
Вольтера, а вольтеровское тщеславие.
   Старик презирал тщеславие. Он был пресыщен славой. Ферне было  духовным
центром  мира,  из  своей  усадьбы  Вольтер  управлял   республикой   умов
неограниченней, чем какой-либо абсолютный монарх своими подданными.  Любой
человек в Европе, претендовавший на духовную значимость,  искал  Вольтера,
писал ему,  интересовался  его  суждениями,  просил  у  него  совета.  Так
поступали и два великих государя:  Фридрих,  король  Прусский,  и  русская
царица Екатерина. Они признавали Вольтера  равноправной  державой.  Старик
смеялся над своей славой, над всем этим трезвоном. Вольтер знал, - и  весь
мир беспрестанно твердил ему - что он воздвиг  себе  памятник  долговечнее
бронзы, что ценность его  творений  давно  не  зависит  от  признания  или
непризнания современников, что они подлежат суду грядущих поколений,  суду
истории. И все-таки старика влекло насладиться славой  сегодня.  Он  хотел
сам ощутить ее, вдохнуть полной грудью, хотел внимать шуму своего  успеха.
Он жаждал насладиться почестями в городе, который некогда изгнал его.  Ему
хотелось еще раз услышать признание своих заслуг,  громкое,  публичное,  в
городе, где он родился.
   Вот почему этот великий старец, вопреки  советам  преданнейшего  друга,
врачей, вопреки собственному разуму, ехал из  мирного,  удобного  поместья
сквозь зимнюю Францию в шумный и утомительный Париж.
   Он имел много титулов. Он был  графом  де  Турне,  сеньором  де  Ферне,
камергером короля, но главное - он был Вольтером.  Однако  во  время  этой
поездки он не пользовался ни одним из своих почетных званий; в дороге и  в
первые дни пребывания в Париже он пожелал оставаться инкогнито.
   Он не подумал о том, что лицо его знакомо каждому, как голова короля на
монетах. Где бы он ни появлялся, всюду его осыпали почестями. Обычно столь
высокомерные почтмейстеры старались без промедления предоставить ему самых
быстрых лошадей. Стоило старику остановиться, как весть о его  прибытии  с
быстротой ветра облетала все селение, и народ сбегался, чтобы взглянуть на
него хоть одним глазком. Он не мог  сесть  перекусить,  чтобы  комната  не
наполнилась людьми.  В  Дижоне,  в  гостинице  "Круа  д'Ор",  где  Вольтер
остановился  на  ночь,  он  обратил  внимание  на  то,  как  неумело   ему
прислуживают, потом выяснилось, что слуги - сыновья состоятельных горожан,
которые переоделись лакеями, чтобы побыть вблизи него.
   В Море, близ Парижа, его встретил маркиз де Вийет. Этот молодой человек
много лет слывший одним из самых оголтелых парижских ветрогонов, приехал в
свое время в Ферне, чтобы  согласно  требованию  моды  засвидетельствовать
почтение величайшему писателю эпохи. Маркиз  уже  раньше  не  раз  намекал
своим друзьям, что Вольтер был очень близок с его матерью, и если  он,  де
Вийет, чувствует такую глубокую симпатию к  старику,  то  это  объясняется
вполне понятными причинами. Вольтер хорошо принял молодого маркиза, и  тот
остался у него в Ферне. Впрочем, у де Вийета была причина не  показываться
некоторое  время  в  Париже.  Там  некая  танцовщица  дала  ему  публичную
пощечину.
   Среди обитателей  Ферне  была  в  ту  пору  молодая  Рейн  де  Варикур,
хорошенькая, безыскусственная, удивительно благонравная  девушка.  Вольтер
спас ее от монастыря,  он  называл  ее  всегда  "добрая  и  прекрасная"  и
обращался с  ней  как  с  дочерью.  Вольтеру  казалось,  что  ему  удалось
наставить молодого ветрогона на путь разума. Маркиз явно нравился девушке.
Вольтер любил устраивать браки,  он  поженил  их.  Так  Вольтер,  который,
возможно, был отцом маркиза,  теперь  стал  официально  чем-то  вроде  его
тестя.
   Молодой человек сделал  все,  чтобы  побудить  Вольтера  отправиться  в
Париж; долгое пребывание в Ферне маркизу наскучило. Он поехал  в  Париж  с
"доброй и прекрасной" и с племянницей Вольтера - мадам Дени - и приготовил
старику великолепный прием  в  своем  доме;  и  вот  наконец  он  принимал
Вольтера в Море, ему очень  хотелось  показать  друзьям  свою  близость  к
знаменитейшему человеку эпохи.
   У городского шлагбаума Вольтера спросили, не везет  ли  он  чего-нибудь
запретного. Вольтер ухмыльнулся:
   - Если только самого себя.
   Чиновник взглянул на него и воскликнул:
   - Бог мой, да это же господин Вольтер!
   Сбежалась толпа. Маркиз де Вийет был горд и доволен.
   Дом маркиза был расположен в аристократическом квартале, на самом  углу
набережной Театен и улицы Бон. Невероятно толстая мадам Дени уже с  порога
осыпала Вольтера приветствиями. "Добрая и прекрасная"  отвела  Вольтера  в
его комнаты, темные и далеко  не  такие  уютные,  как  в  Ферне;  дом  был
старомодным.
   Вольтер разделся с помощью камердинера,  облачился  в  свой  неизменный
халат, сунул ноги в шлепанцы, покрыл лысую голову любимым ночным колпаком.
Он обещал "доброй и  прекрасной",  что  отдохнет  с  дороги.  Это  ему  не
удалось. В голову пришли новые, лучшие  варианты  к  трагедии  "Ирэн".  Он
принялся диктовать Ваньеру.
   Диктовал он недолго.  Хотя  все  решили  первые  два  дня  предоставить
Вольтеру покой, но Вийет по секрету сообщил доброму  десятку  друзей,  кто
приедет к нему в пятницу, 10 февраля. И посетители не  замедлили  явиться.
Одним из первых прибыл  герцог  Ришелье,  дряхлый  светский  лев,  который
шестьдесят  восемь  лет  тому  назад   открыл   Вольтеру   мир   парижских
наслаждений. Оба давно не видели друг друга. Оба нашли, что не изменились,
что и тридцать лет назад они выглядели точно так же.
   Гости все прибывали и  прибывали,  это  был  непрерывный  поток  старых
знакомых. Вот об этом и мечтал Вольтер, - люди, люди.  Он  принимал  их  в
халате, в колпаке с кисточкой и в  шлепанцах.  У  него  была  великолепная
память, он помнил в лицо каждого, даже если не видел его  многие  годы,  и
для каждого находил теплое и умное слово.
   Среди гостей был и мосье де Бомарше.
   Весть  о  прибытии  Вольтера  взволновала  его.   Непочтительный   Пьер
восторженно благоговел перед этим старым  человеком.  Старик  прожил  свои
восемьдесят три года так, как хотелось бы прожить свою жизнь  ему,  Пьеру.
Дни  Вольтера  были  наполнены  страстями,  большой  литературой,  мелкими
интригами, славой, успехом, театром, деньгами и  победоносной  борьбой  за
торжество свободы и разума. Теперь он жил, подобно властелину, в окружении
своих подданных. Императрица и сам великий король относились к нему как  к
равному, и  слава  его  гремела  на  весь  мир.  Его  победы  в  борьбе  с
несправедливостью и с привилегированной  глупостью  стали  историей.  Этот
старец мог  сказать  себе:  если  мир  теперь,  когда  он  собирается  его
покинуть, стал чуть-чуть умней и справедливей, чем в те времена, когда  он
в него пришел, то в этом есть  и  его  заслуга.  Лестно  было,  что  такой
человек уже давно ценил и уважал Пьера, как равного.  Вольтер  поставил  в
своем Ферне "Цирюльника" и написал Пьеру чрезвычайно любезное письмо о его
"Мемуарах". И сейчас старик тоже отличил его среди прочих.  Пройдя  сквозь
толпу почтительно расступившихся гостей, Вольтер приблизился к Пьеру и  со
словами: "Мой милейший друг и  коллега",  -  обнял  его.  Пьер  бережно  и
почтительно проводил старика к его ложу.
   - Знаете ли, мой дорогой, - сказал ему Вольтер, - что без вас я вряд ли
написал бы "Ирэн"? Успех вашего "Цирюльника" побудил меня испробовать  еще
раз мое старое перо. Правда, ваше великолепное произведение меня несколько
и огорчило. В моей пьесе вы найдете священника по имени Леоне. Поначалу он
назывался Базиль. Но с тех пор, как Базиль появился на подмостках, имя его
вызывает мысли, несовместимые с мрачным нравом моего  старого  священника.
На ближайшие века имя Базиль принадлежит вам, друг мой.
   Пьер,  обычно  находчивый,  не  знал,  что  сказать.   Облик   Вольтера
взволновал его до глубины души. Перед ним, скрючившись,  сидел  невероятно
худой  старик  в  непомерно  широком  халате,  в  ночном  колпаке,  смешно
торчавшем над его безобразным лицом.  Но  на  этом  лице  сверкали  умные,
добрые, удивительно живые глаза; эти жалкие кости и пергаментная кожа были
обителью величайшего из умов, творивших и мысливших сейчас.
   Приветствовать Вольтера явилась и делегация Академии. Явились  и  члены
труппы "Театр Франсе".  Актеры  и  актрисы,  люди  прожженные,  были  тоже
взволнованы, когда воочию увидели своего поэта, который стал уже легендой.
Пьесу, которую они репетировали, Вольтер начал писать  в  восемьдесят  два
года, затем она ему надоела,  он  отложил  ее  и  взялся  за  новую  -  за
"Агафокла". Потом он опять вернулся к первой,  трагедии  "Ирэн",  закончил
ее, вложив в нее ту же огромную ненависть к предрассудкам, как  и  в  свои
прежние пьесы. Именно они, актеры, глубоко прочувствовавшие его  трагедию,
знали, что силы старика не  иссякли.  Этот  сморщенный,  беззубый  человек
сейчас, как и десятки лет назад, был сгустком энергии,  огромным,  грозным
пламенем, пожирающим зло.
   Он с жаром спорил с ними, выслушивал их отзывы о своей трагедии,  порой
уступал их желаниям, порой стоял на своем. Репетиции  решили  проводить  у
него дома, - он был слишком слаб, чтобы ездить  в  театр.  Для  начала  он
хотел на следующий же день прочитать им пьесу целиком. Но  уже  сейчас  он
читал им отдельные места, и, несмотря на халат  и  ночной  колпак,  стихи,
произносимые его беззубым ртом, производили сильное впечатление.
   Появлялись все новые гости и  сообщали,  что  улица  Бон  и  набережная
Театен забиты любопытными. Там стояли  не  только  любители  литературы  и
театра, там толпились мастеровые, простолюдины, завсегдатаи кафе и  пивных
- народ Парижа. Они не говорили: "Мы хотим  видеть  человека,  написавшего
"Генриаду" или "Кандида", "Меропу" или "Заиру". Они  говорили:  "Мы  хотим
видеть человека, боровшегося за невинную семью Каласа (*69) и за  Сирвенов
(*70), за мадам де Бомбель (*71), за бедного Мартена  и  его  близких,  за
несправедливо осужденного Монбайи (*72), за его жену и  ребенка,  которому
не  суждено  было  увидеть  свет.  Мы  хотим  видеть  человека,   страстно
протестовавшего  против  осквернения  трупа  актрисы  Адриенны   Лекуврер,
человека, который отменил у себя в поместье и в деревне проклятые налоги и
который сделал всех, кто живет и работает в его Ферне, умнее,  зажиточнее,
счастливее".
   Пьер не мог оторвать глаз от окруженного почитателями Вольтера.  Против
обыкновения, Пьер держался скромно: не вмешивался в разговоры  Вольтера  с
актерами, хотя и мог кое-чем помочь, не принимал участия в беседах гостей.
Молча и почтительно  стоял  он  в  стороне,  смотрел  и  слушал.  То,  что
символизировал маленький храм в саду Пьера, было чистейшей  правдой:  перо
принесло этому старцу столько славы и могущества,  сколько,  вероятно,  не
принесла ни одному монарху корона. И Пьер был счастлив, что  их  связывает
общая судьба и родство душ.
   На другой день Вольтер принял триста человек, на  следующий  четыреста.
Приходил Неккер и приходила мадам Дюбарри.  Приходили  Кондорсе  и  Тюрго.
Приходил кавалер фон Глюк, великий музыкант; он был известным гордецом, но
и он отложил свою поездку в Вену, чтобы  разделить  с  другими  счастье  и
честь свидания с Вольтером. Несколькими часами позднее  пришел  знаменитый
соперник и враг Глюка, Пиччини. Приходили  маркиз  де  Водрейль,  Габриэль
Полиньяк и Диана Полиньяк. Приходили поэты и писатели Парижа, "весь Парнас
от подножия  до  вершины",  как  сказал  один  из  этих  господ.  Приходил
скульптор Пигаль, получивший от мосье д'Анживилье заказ  высечь  из  особо
ценного порфира статую самого великого солдата современной эпохи - маршала
Саксонского и самого великого мыслителя и поэта современности -  мосье  де
Вольтера.
   Пришел и доктор Франклин.
   Он был преисполнен любопытства и восхищения. На протяжении десятков лет
обменивался  он  с  Вольтером   любезными   посланиями.   Вольтер   всегда
восторгался Франклином и его делом и прославил великого американца в своем
"Философском словаре" за то, что тот укротил молнию и познал ее  законы  и
тем способствовал искоренению предрассудка, связанного с древнейших времен
с молнией и грозами.  Но,  главное,  этот  Вольтер,  больше  чем  кто-либо
другой, способствовал распространению  идей,  на  которых  была  построена
свободная  Америка.  И,  сопровождаемый   Вильямом,   Франклин   в   почти
праздничном настроении явился к своему великому коллеге.
   В  комнате  Вольтера  собралось  человек  двадцать.  Вольтер  лежал  на
кушетке, его слегка лихорадило, глаза  в  глубоких  впадинах  над  большим
острым носом еще живее  обычного  блестели  на  высохшем  лице.  Он  хотел
подняться, но Франклин не допустил этого и, подойдя к кушетке, ласково, но
властно снова уложил его.
   Вольтер  сказал,  что  рад  лично  поздравить  Франклина  с   победами,
одержанными его войсками. Он говорил по-английски. Франклин  ответил,  что
все, кто  в  Америке  интересуется  литературой,  видят  в  Вольтере  отца
американской республики.
   - Будь я так молод, как вы, мой уважаемый, - сказал  Вольтер,  -  я  бы
поехал за море, чтобы посмотреть на вашу счастливую страну.
   И он на память процитировал стихи из "Оды к Свободе"  Томсона,  которые
были в большой моде сорок лет назад. Франклин помнил их смутно. Племянница
Вольтера  от  имени  остальных  присутствующих  пожаловалась  на  то,  что
разговор ведется на английском языке и никто его не понимает.
   - Прошу прощения, - сказал Вольтер, - что поддался тщеславному  желанию
говорить на языке доктора Франклина.
   Вильям Темпль с похвальной скромностью затерялся  в  толпе  гостей.  Но
Франклин подозвал его и  представил  Вольтеру.  Вильям  низко  поклонился.
Вольтер долго смотрел на него своими проницательными, ясными глазами.
   -  Вы  счастливец,  мой  дорогой   мальчик,   -   сказал   он   на