омнил чтение в парке  Этьоль.  Его  уязвляло,
что Франклин так превозносит этого спекулянта Карона; к тому же он не  мог
простить Пьеру, что тот правдами и неправдами завладел кораблем  "Орфрей",
тогда как он, Дюбур, борец за правое дело, должен  довольствоваться  плохо
снаряженными судами. Вспомнив, однако, как  весело  смеялся  Франклин  над
басней о мухе и карете, Дюбур перестал сердиться на своего мудрого  друга:
в самом деле, почему бы и не дать мухе сахару?
   Маркиз де Кондорсе сказал:
   - Сколько чувств, о великий муж, возникает,  наверно,  у  вас  в  душе,
когда вы читаете свое произведение, изменившее мир.
   - Мне жаль,  -  отвечал  терпеливо  Франклин,  -  что  распространилось
мнение, будто  Декларация  составлена  мною.  Еще  раз  повторяю,  это  не
соответствует действительности. Прошу вас, мосье, поверить мне и принять к
сведению, что  предложение  провозгласить  независимость  было  внесено  в
Конгресс мистером Ричардом Генри Ли, братом нашего мистера Артура Ли.  Что
же касается Декларации,  то  она  была  подготовлена  одним  моим  молодым
коллегой, мистером Томасом  Джефферсоном  (*46).  Я  внес  лишь  несколько
незначительных поправок.
   Худое лицо Артура Ли заволоклось тучами. Его злила надменная скромность
Франклина. Пьер с жаром возразил:
   - Любая ваша поправка, доктор Франклин, не может  быть  незначительной.
От кого бы ни исходило внесенное в Конгресс предложение, - продолжал он, -
освобождение Америки - это ваша заслуга.  Честь  и  хвала  вашему  мистеру
Жефферсону, но стоило вам приложить  руку  к  Декларации,  как  она  стала
вашей. Стиль Вениамина Франклина узнаешь безошибочно, он чувствуется  даже
во французском переводе.
   Франклин не стал возражать. Все равно не  убедишь  парижан,  что  автор
Декларации - действительно Томас Джефферсон,  как  не  втолкуешь  им,  что
фамилия этого молодого депутата - "Джефферсон", а не "Жефферсон".
   Он представил себе, как совсем по-другому звучала бы  Декларация,  если
бы  ее  автором  был  он,  Франклин.  Его   политические   взгляды   также
основывались на  идеях  Джона  Локка,  Монтескье,  Ваттеля  (*47),  и,  по
существу,   никаких   расхождений   с   образованным,    пламенно-гуманным
Джефферсоном у него не было. Но он, Франклин,  сформулировал  бы  и  общую
часть Декларации, и отдельные претензии к королю более логично и  в  более
спокойном тоне. Впрочем, документы, предназначенные  для  всего  мира,  не
должны быть слишком объективны. Тогда нужнее всего были  пафос,  риторика.
Декларация удалась на славу, ничего более подходящего для этого случая  он
бы не сочинил; счастье для Америки, что  в  надлежащий  момент  нашелся  и
надлежащий автор.
   Мысленно  усмехаясь,  он  вспомнил,  как  проходило  обсуждение  текста
Декларации в Конгрессе. Это было год назад; в  Филадельфии  стояло  жаркое
лето, днем в зале заседаний делалось нестерпимо душно,  к  тому  же  из-за
соседства конюшен не было покоя от мух, кусавших, главным  образом,  ноги.
Как, наверно, страдали от жары франтоватые и потому особенно пышно  одетые
господа Гэнкок и Адамс-первый, длинный, тощий Сэмюэль Адамс. При  мысли  о
них доктору и сейчас еще становилось смешно.
   Он, Франклин, сидел тогда рядом с Джефферсоном. Будучи плохим  оратором
и не обладая достаточно сильным голосом, Джефферсон поручил защищать  свой
текст Адамсу-второму, маленькому Джону Адамсу. Джон, как всегда, отнесся к
поручению с энтузиазмом; маленький толстяк  то  и  дело  вскакивал,  шумно
отстаивал джефферсоновские формулировки и бесстрашно оскорблял оппонентов.
   Каждый считал своим долгом вставить в Декларацию словечко, но далеко не
у всех это получалось удачно. Если бы не жара, прения продолжались бы  еще
два-три дня и от первоначального  текста,  наверно,  вовсе  бы  ничего  не
осталось.
   Доводы  против  его  формулировок,  не   всегда   разумные,   причиняли
Джефферсону  физическую  боль.   На   всю   жизнь   запомнится   Франклину
страдальческое  выражение,  появлявшееся  на  длинном  худом  лице   этого
рыжеволосого молодого человека всякий раз, когда ораторы с жестокой  и  не
очень умной  придирчивостью  ополчались  на  его  текст.  Франклин  хорошо
представлял себе, что испытывал этот способный юноша, от творения которого
не оставляют камня на камне. Скрывая свою ярость, бедный  автор  держался,
как подобало, внешне спокойно,  но  его  всего  передергивало:  он  сжимал
кулаки и, несмотря на худобу, обливался потом, словно нес тяжесть.
   По своему обыкновению,  он,  Франклин,  попытался  утешить  несчастного
небольшой историей. Это  была  хорошая,  поучительная  история,  и  сейчас
доктору захотелось рассказать ее здесь, в обществе французов.
   - Между  прочим,  при  обсуждении  Декларации,  -  начал  он,  -  члены
Конгресса предлагали различные  поправки,  весьма  огорчавшие  ее  автора,
упомянутого мною мистера Джефферсона. Я сидел рядом с ним  и  пытался  его
успокоить. Я взял за правило, - сказал я  ему,  -  никогда  не  составлять
документов, подлежащих утверждению на  каких-либо  собраниях.  Этому  меня
научил один мой знакомый  шляпник.  Он  хотел  заказать  для  своей  лавки
вывеску с таким примерно  текстом:  "Джон  Томпсон,  шляпник,  изготовляет
шляпы и продает их за наличные  деньги".  Надпись  он  собирался  украсить
изображением шляпы. Набросок вывески Томпсон показал  друзьям.  Первый  из
них нашел, что слово "шляпник" лишнее, так как тот  же  смысл  заключен  в
словах "изготовляет шляпы". Мистер Томпсон  вычеркнул  это  слово.  Второй
сказал,  что  следует  вычеркнуть  и  слово   "изготовляет".   Покупателям
безразлично, кто изготовляет шляпы,  им  важно,  чтобы  они  были  хороши.
Мистер Томпсон вычеркнул и это слово. Третий нашел, что слова "за наличные
деньги" излишни, так как другого способа торговли шляпами в Америке вообще
не существует. Мистер  Томпсон  вычеркнул  и  эти  слова,  теперь  надпись
гласила: "Джон Томпсон продает шляпы". "Продает? - возмутился четвертый. -
Никто же не думает, что вы отдаете их даром". Пришлось выбросить  и  слово
"продает".  Та  же  судьба  постигла  и  слово  "шляпы",  так  как   шляпу
предполагалось изобразить на вывеске. В конце концов на  вывеске  осталось
только имя "Джон Томпсон" и над ним шляпа.
   Гости долго смеялись, и маркиз де Кондорсе сказал:
   - Из Декларации нельзя выкинуть ни одного слова. В теперешнем  ее  виде
это величественный манифест, блистательно и просто  провозглашающий  права
человека, права святые, но, увы, забытые.
   - Считаю своим почетным долгом, - сказал Франклин, - напомнить здесь  о
той большой роли, которую  сыграли  в  формировании  нашего  мировоззрения
философы  вашей  страны.  Без  трудов  Монтескье,  Руссо,  Вольтера   этой
Декларации не существовало бы.
   Артур Ли тихонько заскрежетал зубами.  Бесстыжий  старик  и  сейчас  не
упустил случая польстить французам, которые ни на что, кроме пустых речей,
в сущности, не годятся.
   Маркиз де Кондорсе снова взял слово.
   - Это верно, - сказал он, - права человека давно уже записаны в  книгах
философов да, пожалуй, еще в сердцах честных людей. Но  был  ли  от  этого
какой-нибудь толк до сих пор? Не было.  Иное  дело  теперь.  В  Декларации
права человека провозглашены языком, который понятен  и  невежественным  и
слабым. Вот почему эти слова повлекли за собой такие дела, каких не  могла
повлечь за собой философия.
   Он говорил, ничуть не рисуясь, но со страстью и глядя на Франклина. Все
глядели на Франклина, и Артур Ли готов был лопнуть от злости: ведь  доктор
honoris causa пожинал не только славу произведений Локка, Гоббса и  Давида
Юма, но и славу подвигов Ричарда Генри Ли и Джорджа Вашингтона.
   Слегка приподняв руку, Франклин сказал:
   - Я еще не кончил, мосье де Кондорсе. Я еще не назвал  одного  великого
сына вашей страны,  без  которого  наша  революция  была  бы  немыслима  -
Клода-Адриена Гельвеция. Вы не правы, господин маркиз, если считаете,  что
его философия не повлекла за собой дел. Его книга "De l'Esprit" продолжает
жить в  Декларации  моего  коллеги  Джефферсона.  Идеи,  осуществляемые  в
Америке, - это идеи моего покойного друга Гельвеция.
   Все обступили мадам Гельвеций.
   - Сущая правда, доктор Франклин, так оно и есть, - сказала она без тени
смущения и, счастливая, протянула ему руку для поцелуя.
   Франклин сказал:
   - Если можно не только придумывать, не только излагать свою  философию,
но и жить ею, то никто не обладал этой способностью в такой  степени,  как
Гельвеций. Он разгласил общий наш секрет, заявив,  что  единственная  цель
человека - счастье, и с этой своей теорией сообразовал собственную  жизнь.
Из всех людей, которых я  знал,  он  был  самым  счастливым:  он  завоевал
красивейшую и умнейшую в мире женщину, и  благодаря  ему  на  земле  стало
больше счастья и радости.
   - Да,  -  отвечала  мадам  Гельвеций,  -  жаль,  что  он  не  дожил  до
сегодняшнего дня. Я хотела бы видеть здесь вас обоих, его и вас.
   Тюрго казалось, что все это лишено чувства меры и, пожалуй,  вкуса.  Он
никогда не испытывал особого восторга перед трудами Гельвеция. Он  сожалел
о том, что сожжение книг Гельвеция создало этому незначительному  человеку
ореол мученика, и разделял мнение Вольтера,  находившего  книги  покойного
банальными, а все оригинальное в них -  спорным  или  неверным.  Несколько
поучающе и запальчиво Тюрго выразил надежду, что пример  Америки  заставит
теперь задуматься все цивилизованное человечество и вызовет подражание  во
всем мире.
   - Человечество достойно гибели, - с жаром воскликнул Кондорсе,  -  если
этот пример ничему его не научит!
   Дворецкий мосье  Финк  доложил,  что  кушать  подано.  Мадам  Гельвеций
составила изысканное меню; дешевым это угощение никак нельзя было назвать,
и мадам Гельвеций пришлось торговаться с мосье Финном  из-за  каждого  су.
Мосье Финк даже пожаловался Франклину. Он заявил, что он человек честный и
порядочный.  Когда  Франклин  передал  его  слова  мадам   Гельвеций,   та
возразила:
   - Это мосье Финк всегда говорит, но я боюсь, что он ошибается.
   Во всяком случае, меню было составлено с любовью  и  со  вкусом;  гости
отдали ему должное, они ели, пили и оживленно беседовали.
   Много говорили о маркизе де Лафайете, чей отъезд все еще вызывал  толки
в Париже.  Сведений  о  маркизе  покамест  не  было.  Все  надеялись,  что
сегодняшний день он отпразднует  в  Филадельфии;  был  предложен  тост  за
Лафайета.
   Мосье де Ларошфуко, близкий друг Лафайета, рассказал о его  великодушии
и беспечности в денежных делах. Пьер  сообщил,  что  был  посредником  при
покупке судна, на котором  маркиз  отправился  в  Америку,  и  что  только
благодаря ему, Пьеру, с маркиза  не  запросили  втридорога.  Де  Ларошфуко
выразил надежду, что и за океаном найдутся люди, которые оберегут  маркиза
от ростовщиков. Ведь Лафайет  на  редкость  легкомысленный  человек,  а  в
евреях, конечно, нигде нет недостатка.
   Франклин сказал, что евреи в Филадельфии живут разные: есть  среди  них
сторонники  короля,  но  есть  и  сторонники  Конгресса.  Лицо  его  стало
задумчивым: он вспомнил Франков - еврейскую семью, где два  сына  были  на
стороне патриотов, а один на стороне лоялистов, он вспомнил о  собственном
сыне, изменнике. Он продолжал:
   - У меня лично есть, или, вернее, был, так сказать, собственный  еврей,
некто Хейз. Однажды, при высадке в нью-йоркской гавани, лодка, на  которой
я находился, перевернулась, и я  упал  в  воду.  Меня  подобрало  почтовое
судно.  Никакой   опасности   мне   не   грозило,   дело   происходило   в
непосредственной близости от берега, а пловец я превосходный. И вот откуда
ни возьмись является еврей Хейз и утверждает, что это он знаками  заставил
почтовое судно меня подобрать. С тех пор он считал меня главным источником
своего дохода. Встречаясь со мной, он всегда просил у меня денег: еще  бы,
ведь это же ему посчастливилось  спасти  мою  драгоценную  жизнь.  Так  он
выжимал из меня то двойной иоганнис, то испанский дублон. Дешевле  мне  ни
разу не удавалось от него отделаться. Теперь он умер, но он  завещал  меня
своей  вдове.  Не  поймите,  господа,  -  продолжал  Франклин,  когда  все
засмеялись, - этой истории превратно.  Я  не  люблю  никаких  обобщений  и
отнюдь не считаю своего Хейза типичным евреем. С евреями у меня связаны  и
плохие воспоминания, и очень  хорошие.  Однажды  я  познакомился  с  неким
Перецем. Видя, как другие садятся за книги, он тоже иногда  брал  книгу  и
начинал ее листать. Я знал, что мой Перец не умеет ни читать,  ни  писать;
можно было не сомневаться, что он ничего  не  понимает  в  ученых  спорах.
Будучи от природы любопытным, я завел с ним разговор. И  вот  что  он  мне
сказал: "Даже если человек не умеет читать, сидя  над  книгой,  он  делает
богоугодное дело". Я желал бы своим соотечественникам  проникнуться  таким
уважением к науке.
   К концу ужина  были  провозглашены  тосты  за  Америку  и  за  свободу.
Англичанин мистер Рид, приятель Артура Ли, исступленно воскликнул:
   - Да будет Америка свободной и независимой до тех пор, пока не  остынет
солнце и пока не вернется к первозданному хаосу наша земля!
   Худое, мрачное лицо мистера Рида исказилось от  напряжения.  Пораженный
таким избытком эмоций, Франклин бросил на него недоверчивый взгляд.
   - Решение, принятое год назад  в  Филадельфии,  -  сказал  Кондорсе,  -
великолепно подтверждает слова греческого  поэта:  "На  свете  нет  ничего
могущественнее человека".  Каким  мужеством  нужно  было  обладать,  чтобы
объявить себя независимыми. Говорят, что среди филадельфийцев много  людей
зажиточных, интересам которых отвечал бы мир  с  метрополией.  Но  во  имя
своей души, во имя своей свободы они поставили на карту свое  имущество  и
свою жизнь. Подумать только, что эта резолюция была  принята  единогласно,
что никто не голосовал против.
   Франклин  сидел  молча,  его  широкое  лицо   приняло   приветливое   и
сосредоточенное выражение. Его юный друг  говорил  сущую  правду,  и  если
документ, о котором шла речь, назывался  "Единодушное  решение  Тринадцати
Соединенных Штатов", то эти  слова  соответствовали  действительности.  Но
скольких усилий, скольких уловок стоило это единодушие. Чтобы доставить  в
Конгресс депутата Сизара Родни и получить голос Делавэра,  пришлось  гнать
курьеров за сто миль; нью-йоркские депутаты при голосовании  воздержались,
а консервативно настроенные коллеги Диккинсон и  Роберт  Моррис  предпочли
отсидеться дома. В те три дня, когда обсуждался  джефферсоновский  проект,
приходилось иметь дело не только с величием человеческого  духа,  но  и  с
жарой, потом, мухами, критиканством,  мелочностью.  И  все-таки  результат
вселял уверенность и давал основания торжествовать, - ведь в конце  концов
нашлось много людей, не побоявшихся подписать этот великий,  этот  опасный
документ.
   - Когда мы поставили подписи, - вспомнил вслух  Франклин,  -  я  сказал
своим коллегам: "Теперь, господа, решение принято. Теперь нам висеть  либо
всем вместе, либо каждому в одиночку".
   Еще раз, громко, торжественно и уверенно, провозгласили тост за будущее
Америки. Мадам Гельвеций обняла Франклина.
   - В вашем  лице,  друг  мой,  я  обнимаю  все  четырнадцать  штатов!  -
воскликнула она, прижимаясь к Франклину и целуя его в обе щеки.
   - Тринадцать, - поправил он мягко, - тринадцать, моя дорогая.
   Французские гости разошлись в приподнятом настроении.
   Американцы же, все до одного, как  будто  сговорившись,  задержались  у
Франклина.
   Когда  молодой  Кондорсе  сказал,  что  Лафайет,   наверно,   празднует
сегодняшний день в Филадельфии, все американцы  мыслями  унеслись  в  этот
город.  Но  они  не  были  уверены,  что  Конгресс  заседает   сегодня   в
Филадельфии.  И  если  даже  город  не  эвакуирован  вторично,  если  даже
годовщину Декларации  отмечают  сегодня  колокольным  звоном,  парадами  и
фейерверком, то жители все равно уже успели понять, что свобода все еще  в
опасности, что придется пролить за нее еще много крови и пота.
   Перед  французами,  словно  по  молчаливому  уговору,   американцы   не
выказывали своих тревог, но все  они  испытывали  потребность  остаться  в
узком кругу, побыть среди своих, отдохнуть от звуков чужой речи.
   Усталые от празднества, усталые от еды  и  питья,  необычно  смущенные,
словно стыдясь своего волнения, они сидели теперь одни. Даже  оба  морских
волка присмирели и приумолкли, и, должно быть, их подвиги казались им  уже
не такими значительными.
   Всем и без слов было ясно, что бороться  сейчас  нелегко  и  что  самые
тяжелые времена еще впереди. Они были рады, что  проводят  этот  вечер  не
врозь, а вместе, что сидят рядом,  что  они  у  себя.  Они  пили,  курили,
говорили о пустяках. И даже Артур Ли ни к кому не питал неприязни.
   Всем стало легче, когда Франклин высказал общие чувства. Он выразил их,
как обычно, окольным путем и всего в двух словах, к тому же по-французски.
"Ca ira!" - сказал он.


   Только лицам, которых это непосредственно  касалось,  надлежало  знать,
что Луи принял совет Иосифа и решился на операцию.  Однако  об  этом  было
известно всему Версалю; в Вене, Мадриде и Лондоне с нетерпением ждали дня,
когда Луи выполнит свое обещание.
   Принцу Ксавье не хотелось сознаваться перед самим собой, что он рискует
потерять право престолонаследования; Луи никогда не отважится на операцию,
говорил он себе и другим. Постепенно он  так  уверовал  в  это,  что  даже
предложил поставить двадцать тысяч ливров за то, что раньше чем через  год
дело до операции не дойдет. Принц Карл принял пари; если Луи действительно
ляжет в постель к Туанетте, рассудил он, то пусть хотя бы  двадцать  тысяч
ливров послужат утешением ему, Карлу.
   В ожидании операции  Туанетта  вела  прежний  образ  жизни.  Танцевала,
давала  балы,  посещала  балы,  еще  неистовее  носилась   в   погоне   за
развлечениями  из  Версаля  в  Париж,  из  Парижа  в  Версаль.  Стоило  ее
приближенным, Габриэль или Водрейлю,  позволить  себе  малейший  намек  на
планы Луи, она гневно обрывала их на полуслове.
   А затем, в августе, в среду, после жаркого дня,  пришла  ночь,  которую
следовало бы отметить в хронике Версаля большими буквами. В  эту  ночь,  в
одиннадцатом часу, Людовик, король  Франции,  вышел  из  своей  спальни  и
направился в спальню Марии-Антонии Австрийской.
   В халате крался он по коридорам гигантского  дворца,  сооруженного  его
прадедом, самого большого здания в мире. Под халатом была роскошная ночная
рубашка,  на  мясистых  ногах  -  удобные   туфли.   Впереди   короля,   в
красно-бело-синей ливрее, шагал старый-престарый лакей, шагал, как  привык
за  сорокалетнюю  службу,  безучастно  и  торжественно,   с   шестисвечным
канделябром в руке. Так, волнуясь, обливаясь потом, стараясь  не  обращать
на себя внимание и всячески привлекая его к себе, шествовал  по  коридорам
Версаля  король  Людовик.  Коридоры   были   полны   лакеев,   швейцарских
гвардейцев, сновавших туда и сюда сановников. Смущенный их взглядами,  Луи
решил соорудить потайной ход, чтобы его  спальня  сообщалась  со  спальней
Туанетты  незаметно  и  непосредственно.  Чтобы  отвлечься  от  мыслей   о
предстоявшем, он стал размышлять о технических деталях  этого  сооружения;
такие вещи всегда его интересовали. Самое лучшее - провести подземный  ход
под залом с "бычьим глазом". Обдумывая проект  во  всех  подробностях,  не
замечая бравших на караул  гвардейцев,  не  замечая  застывших  в  поклоне
лакеев и придворных, он тащил свое неуклюжее тело в покои Туанетты.
   Дамы, дежурившие перед спальней королевы, приветствовали  его  глубоким
приседанием и низким поклоном.
   - Добрый вечер, медам, - сказал он, покраснев от смущения  и  гордости.
Он порылся в карманах халата и со словами: "Вот тебе, сын мой!" - протянул
луидор старику лакею. Стучаться  ему  не  подобало,  он  достал  гребешок,
пос