ные, гениальные идеи его старшего друга,  он  жадно  ловил
каждое его слово, когда того осеняли великие замыслы - планы, охватывавшие
весь мир; Поль был убежден, что сама судьба уготовила  Пьеру  историческую
миссию и что остановка только за поводом. Теперь у Пьера нашелся и повод -
Америка.
   - Я надеялся, Шарло, - вежливо обратился Пьер снова к мосье  Ленорману,
- что участие в этом деле не будет для вас неприятно.
   - Все может быть, - отвечал мосье Ленорман, и глубоко сидящие глаза его
глядели при этом меланхолически, - во всяком случае, очень любезно с вашей
стороны, дорогой Пьер, что вы посвятили меня в эти важные новости  первым.
Доставьте же мне удовольствие и поужинайте завтра со  мной.  А  я  к  тому
времени обдумаю это дело.
   Пьер  знал  Шарло,  знал  его  недоверчивость.  И   все-таки   он   был
разочарован, когда оказалось, что впереди еще целые сутки ожидания.
   Было  уже  поздно,  Шарло  стал  прощаться.  Вслед  за  слугой,  несшим
подсвечник, он спустился по широким ступеням, и  Пьер  проводил  гостя  до
самых ворот.
   Когда Пьер вернулся, на верхней площадке лестницы его ждала  Жюли.  Она
бросилась ему на шею, смеясь и плача.
   - Ты подслушивала? - спросил Пьер.
   - Конечно, - ответила Жюли.
   Рядом с просторным кабинетом Пьера была маленькая  уютная  комнатка,  в
которой он иногда принимал дам, приходивших к нему по  делу.  Жюли  обычно
подслушивала оттуда его разговоры.
   -  Какое  свинство,  -  сказала  она  нежно,  -  что  своему  Шарло  ты
рассказываешь о своих успехах, а мне нет. Я очень  зла  на  тебя  и  очень
счастлива. - И она снова обняла брата.
   - Успокойся, - сказал он и тихонько повел ее в комнатку, из которой  та
только что вышла.
   В комнате этой не было ничего, кроме двух стульев,  большого  дивана  и
ларца. В ларце Пьер хранил самые дорогие реликвии. Там находилось описание
изобретения, сделанного им в молодости и применявшегося теперь  в  часовой
промышленности далеко за пределами Франции. Были  там  и  рукописи  брошюр
времен его большого процесса, принесших автору мировую славу,  и  черновик
"Севильского  цирюльника",  и  квитанции  на  суммы,  заплаченные  им   за
дворянское звание и придворные должности, и лучшие из любовных  писем,  им
полученных. Теперь уж недалеко то время, когда он  сможет  присоединить  к
этой коллекции еще один документ, документ мирового значения.
   И вот, глядя на ларец, Пьер делился новостями с сестрой. Он решил ни во
что ее не посвящать, и прежде чем начинать разговор  с  Шарло,  следовало,
конечно, принять меры, чтобы  она  не  подслушивала;  было  просто  неумно
рассказывать ей еще больше. Но, побаиваясь сдержанности Шарло, он вынужден
был в беседе с ним держаться рамок делового, сухого доклада, и теперь  ему
надоело себя обуздывать. С великим воодушевлением расписал он сестре,  как
великолепно все будет. Они  глядели  друг  на  друга  блестящими  глазами,
воспаряя в мечтах все выше и выше. Затем он взял с нее слово, что  она  не
проговорится никому на свете, даже отцу: на старости лет  люди  становятся
болтливы, а в этом деле важно соблюсти тайну.
   Они пожелали друг другу спокойной ночи, поцеловались.
   Эмиль,  камердинер  Пьера,  дожидался  хозяина,  чтобы  уложить  его  в
постель. Быстро и ловко снимая с Пьера его сложный костюм, он спросил  его
с почтительной конфиденциальностью:
   - У мосье был сегодня удачный день?
   - Очень удачный, - ответил Пьер. - Желаю всем добрым французам таких же
дней.
   Эмиль  раздвинул  тяжелый  полог,  за  которым  на  возвышении   стояла
роскошная  кровать.   Пьер   потребовал   фруктов   в   сахаре,   пригубил
приготовленный ему на ночь напиток. Эмиль укрыл Пьера  и  задернул  полог,
чтобы  смягчить  проникавший  в  альков  свет  ночника.  Пьер  громко,   с
удовольствием зевнул, лег на бок, подтянул  колени  к  подбородку,  закрыл
глаза.
   Но прежде чем он успел уснуть, свет снова стал ярче,  кто-то  раздвинул
полог.
   - Что там еще, Эмиль? - спросил Пьер, не открывая глаз.
   Но это был не Эмиль, это был отец Пьера. Он сел на край низкой, широкой
кровати. В халате, домашних туфлях и ночном колпаке старик  Карон  казался
совсем дряхлым.
   - Скажи мне теперь, сын мой, - начал он, - в чем, собственно,  дело.  Я
понимаю, при девочках тебе не хотелось говорить, -  женщины  болтливы.  Но
теперь-то мы одни.
   Пьер зажмурился. Ноги старика, торчавшие из-под халата, были волосаты и
тощи,  но  его  глаза,  смотревшие  на  сына  с  нежностью,  волненьем   и
любопытством, были полны жизни и молодости.
   Отношение Пьера к отцу было двойственным. Старик  Карон  происходил  из
гугенотской семьи (*3), его как протестанта  заставили  пойти  на  военную
службу, потом он отрекся  от  своей  веры,  стал  дворцовым  часовщиком  и
ревностным католиком. Образ жизни Пьера не раз вызывал стычки между  отцом
и сыном. Пьер бросил было учиться  у  отца,  но  затем,  после  нескольких
неудачных попыток начать  самостоятельную  жизнь,  вернулся  к  отцовскому
очагу. Отец, однако, сменил гнев на милость только после того, как добился
от  раскаявшегося  сына  обстоятельного  письменного   соглашения,   точно
устанавливавшего сыновние права и обязанности. Во  время  этих  событий  и
много раз впоследствии старик предсказывал сыну, что тот плохо кончит.  Но
сын отнюдь не собирался плохо кончать,  напротив,  он  сумел  купить  себе
дворянство и всяческие звонкие титулы.  Желая  добиться  признания  своего
дворянства, он потребовал от  отца,  чтобы  тот  оставил  свое  буржуазное
ремесло. Возмущенный папаша Карон наотрез отказался бросить любимое  дело,
и Пьеру пришлось напомнить отцу, что, отрекшись от протестантства, тот  не
прогадал ни в материальном, ни в нравственном отношении.  Старик  в  конце
концов смирился, но держался гордо.
   Пьер любил отца. Он считал, что своим уменьем строить  пьесы,  а  также
политические  и  деловые  интриги,  в   которых   сотни   шестеренок   так
целесообразно взаимодействовали, он обязан урокам часового  мастерства,  и
был благодарен за это отцу. Пьер взял старика к себе в дом и назначил  ему
пенсию. Отец принял пенсию, отверг ее, снова принял; он поселился  в  доме
Пьера, ушел из этого дома, поселился в нем  снова.  Когда  Пьер,  проиграв
процесс, лишился привилегий и титулов, старик над ним издевался: стоило ли
бросать свое доброе, честное ремесло? В последние годы отец и сын  отлично
ладили, дружно потешаясь над собой и  над  глупо  устроенным  миром.  Хотя
порою они все еще обменивались колкостями, они прекрасно знали, что  любят
друг друга и что им надо быть вместе.  Иногда  Пьер  выходил  с  отцом  на
прогулку в Версальский парк и знакомил его со своими  друзьями  из  высшей
аристократии.
   - Это мой добрый, старый отец, - говорил он нежно, и старик, казавшийся
в своем буржуазном платье необычайно стройным, отвешивал учтивый,  хотя  и
не слишком низкий поклон.
   И вот теперь старик Карон сидел на постели сына, которого боготворил  и
которому всегда  пророчил,  что  ничего  из  него  не  выйдет,  и,  полный
счастливого  любопытства,  ждал  рассказа  о  новом,  невероятном  успехе,
которого тот снова достиг.
   Для Пьера было событием сообщить об удаче своему другу Шарло. Для  него
было счастьем поговорить о ней с Жюли. Но рассказать  все  отцу  было  для
него высшим блаженством.
   Старик пришел в сильнейшее возбуждение; в развевающемся халате бегал он
по комнате, жестикулировал, говорил сам с собой,  возвращался  к  кровати,
гладил сына по плечу. А тот совсем стряхнул с себя усталость, приподнялся.
Перед отцом он не испытывал никакого смущения, он  занесся  в  мечтах  еще
выше, чем когда говорил с сестрой.  С  поглупевшим  от  блаженства  лицом,
освещенным неясным светом ночника,  развертывал  он  перед  стариком  свои
замыслы, рассказывал, как выйдет в море флот  торгового  дома  "Горталес",
его, маленького Пьера, мосье Пьера-Огюстена де Бомарше, флот,  какие  горы
пушек, ружей, пороха повезут его корабли,  как  это  оружие,  его,  Пьера,
оружие, разгромит тиранию Англии и распространит свободу по всему миру, не
говоря уже о несметных богатствах, о запасах индиго,  ситца  и  табака,  с
которыми вернется этот флот  и  которые  достанутся  семейству  Карона  де
Бомарше.
   Папаша Карон много  читал,  он  был  образованным  человеком  и  добрым
французом. Он гордился той огромной ролью, которая принадлежала Франции  в
исследовании и колонизации Нового Света, и злился  на  англичан,  лишивших
его страну ее  законной  доли  и  заставивших  добрых  христиан  французов
действовать  такими  же  отвратительными  средствами,  как  они  сами,   -
например, объединяться с краснокожими, чтобы  сдирать  кожу  с  черепов  у
белых людей. Теперь, значит, его сын поможет народу, живущему  по  законам
разума,  этим  храбрым  бостонцам,  этим  близким  к   природе   квакерам,
рассчитаться с англичанами раз и навсегда.
   В глубине души папаша Карон так и не  отделался  от  чувства,  что  его
отступничество от гугенотской веры - грех и что бог накажет его за  это  в
его детях и в детях его детей. Когда ему не везло, в нем оживало  сознание
своей вины перед верой. Теперь оказалось, что бог может войти в  положение
бедного  гугенота,  вынужденного  пойти  в  солдаты.  Бог  одобрил   выбор
человека,    который    предпочел    быть    порядочным,    богобоязненным
часовщиком-католиком, чем  гугенотом-драгуном.  Бог  понял,  бог  простил.
Иначе он не облек бы его сына Пьера этой всемирно-исторической миссией.
   Впервые окончательно освободившись от чувства вины,  Андре-Шарль  Карон
гладил руку своего сына.
   - Америка, - бормотал он про себя, - мой Пьер освободит Америку.


   Большую часть своей работы Пьер обычно проделывал в спальне, утром, как
только вставал с постели, за туалетом. Так было принято в высшем свете,  и
обычай этот отвечал склонностям Пьера. Ему льстило, что люди собираются  у
него в  доме,  чтобы,  покамест  хозяина  одевают,  обратиться  к  нему  с
просьбой, жалобой, предложением. Приходила обычно весьма пестрая  публика,
и  он  видел  перед  собой  сложную  смесь  честолюбия,  нужды,   корысти,
почтительности, наглости и карьеризма.
   На этот раз, благодаря разговорам о  намерении  Пьера  основать  новое,
очень крупное предприятие, посетителей собралось больше, чем  обычно;  они
толпились даже в коридоре.
   Пьеру  всегда  доставляло  удовольствие  благодетельствовать,   осыпать
милостями; теперь он мог дать себе волю. Фирме "Горталес и Компания" нужны
были агенты во всех портовых городах, ей  нужны  были  писцы,  конторщики,
рассыльные, ливрейные лакеи.
   Он сидел за туалетным столом, вокруг него хлопотали камердинер Эмиль  и
парикмахер, он кивал, отвечал на поклоны, расточал любезности, шутил,  был
в высшей степени милостив; если не мог удовлетворить просьбу сразу, обещал
помочь, обнадеживал.
   В числе прочих пришел капитан Аделон. Если  Пьеру  надо  будет  послать
корабль через Атлантический океан,  то  капитан  проделал  этот  путь  сто
двадцать три раза, у него великолепные рекомендации, мосье  Мегрону  стоит
записать его имя.
   В числе прочих пришла мадам Шэ. Много лет,  даже  десятилетий  назад  у
Пьера что-то с ней было. Теперь эта женщина, все еще довольно  аппетитная,
напомнила тому, что она замужем за владельцем столярной  мастерской.  Пьер
не  сомневался,  что  в  связи  с   переустройством   торгового   дома   в
Отель-де-Голланд у него возникнут приятные  связи  с  этой  мастерской,  и
мосье Мегрон снова записал адрес.
   Пьер наслаждался ажиотажем вокруг себя, сознанием,  что  его  почитают,
что у него в руках власть. Все явились, и всякого рода друзья,  и  всякого
рода враги. Должно быть, за одну ночь известие о счастливом  повороте  дел
мосье де Бомарше успело облететь огромный город, и люди, прежде общавшиеся
с Пьером крайне редко, вспомнили вдруг, что состоят с  ним  в  дружбе  или
даже в родстве. В числе прочих пришел сын двоюродного  брата  второй  жены
его отца. В числе прочих пришел племянник мужа его сестры Тонтон.
   Являлись люди, почуявшие выгодное дело, и люди, не желавшие ссориться с
влиятельным писателем, в том числе и важные господа. Пришел барон де  Труа
Тур, вложивший деньги в важнейшую на севере верфь  Пелетье,  пришел  мосье
Гаше из бордоской судовладельческой компании "Тестар и  Гаше".  И  восторг
переполнил сердце Пьера,  когда  пришел  сам  шевалье  де  Клонар,  синдик
всемогущественной "Компани дез Инд".
   Явился и мосье Клерваль из "Театр дез Итальен".  Между  Пьером  и  этим
большим  актером  давно  существовала  скрытая   вражда.   Впервые   пьесу
"Севильский цирюльник" Пьер прочел труппе "Театр дез Итальен", труппа была
восхищена пьесой, но  постановку  так  и  не  удалось  осуществить.  Мосье
Клерваль, которому  предназначалась  роль  цирюльника,  сам  был  когда-то
цирюльником и не желал, чтобы вспоминали о его прошлом. Затем  "Севильский
цирюльник" принес огромный, невероятный успех конкуренту - "Театр Франсе";
мосье Клерваль больше не вспоминал о своем отказе от роли  и  не  преминул
навестить дорогого друга Пьера тотчас же по его возвращении.
   Был среди визитеров и журналист Метра, который не раз нападал на Пьера,
и нападал особенно злобно.
   - По  какой  цене  продаетесь  вы  сегодня,  милейший?  -  спросил  его
дружелюбно Пьер, и журналист отвечал:
   - Такой коллега, как вы,  всегда  может  рассчитывать  на  максимальную
скидку.
   Но Пьер уже не слышал его ответа. К своему торжеству, он увидел  позади
журналиста характерную, исполненную достоинства голову мосье Репье. Важная
персона, судья Верховного суда, Ренье не  побоялся  явиться  с  визитом  к
нему, человеку "осужденному", "запятнанному".
   И снова  просители,  снова  просители.  Пьер  никого  не  оставлял  без
внимания. Он умел обращаться с людьми, и стоило ему сказать человеку  даже
несколько ничего не значащих слов, тот уходил с таким чувством, как  будто
Пьер особо его отличил.
   Счастливый среди этой суеты, Пьер готов  был  растянуть  свой  утренний
прием. Но ему доложили, что в кабинете его ждет дама, мадемуазель Менар.
   Это было в духе Дезире.  Она  примчалась  к  нему  в  дом,  пренебрегая
условностями. Пренебрегая антипатией,  которую  обычно  столь  добродушная
Жюли не упускала случая выказать ей.
   Жюли считала Дезире источником всех бед Пьера. Дезире оказалась в  свое
время причиной драки между  Пьером  и  ревнивым  герцогом  де  Шольном,  и
герцогу удалось упрятать в  тюрьму  ни  в  чем  не  повинного  Пьера.  Это
случилось как раз в решающие дни большого процесса, и Пьер не смог должным
образом  отстоять  свои  интересы.  Поэтому,  по  мнению  Жюли,  вина   за
неблагоприятный исход процесса и за его последствия лежала не на ком ином,
как на Дезире Менар. Жюли просто не понимала, как может Пьер  после  всего
случившегося держать у себя в доме портрет Дезире; она часто говорила, что
не выносит этой дамы, и непрестанно требовала,  чтобы  Пьер  избавился  от
портрета, прекрасного  портрета  кисти  Кантена  де  Латура.  Пьер  только
посмеивался; портрет был великолепен, да и Дезире была великолепна, он был
крепко привязан к Дезире и к портрету.
   Он распрощался с утренними посетителями и прошел в кабинет. Там  сидела
Дезире. Сидела не  на  парадном,  неудобном  стуле,  а  на  монументальном
письменном столе, отодвинув бумаги и безделушки, -  рыжеватая,  небольшого
роста, очень стройная, в удобной, независимо-дерзкой позе.  Увидев  Пьера,
она засмеялась.
   - Хорошо я сделала, что приехала? - спросила она.
   Он с радостью глядел на ее красивое, озорное  лицо  с  чуть  вздернутым
носом.
   - Приятно видеть разумного человека, который ничего от тебя не требует,
- сказал он и поцеловал ее руку, шею и затылок.
   - Ну, старый плут, -  сказала  она,  -  говорят,  ты  затеваешь  что-то
грандиозное. Я уже чувствую, что мне придется снова  вытаскивать  тебя  из
"Фор ль'Эвек". - Это было название тюрьмы.
   Пьер и Дезире знали друг друга давно. Оба были детьми парижской  улицы,
оба любили Париж и страстно любили  театр.  Обоим  пришлось  пройти  через
всякую грязь, прежде чем они добились положения  в  обществе,  оба  любили
жизнь, знали в ней толк и принимали ее  без  прикрас,  не  притворяясь  ни
перед собой, ни перед другими. Дезире была известной актрисой, в  ее  доме
бывали маститые писатели, люди, имевшие влияние  при  дворе  и  в  деловых
кругах. Она искала общества сильных мира сего, потому что это  могло  быть
полезно,  однако  громкие  имена  аристократов  и  дельцов  нимало  ее  не
ослепляли, она отлично видела, как неразумно правят Францией,  и  смотрела
на этих господ с высоты своего здравого смысла. Точно так  же  смотрел  на
них Пьер. Оба прочно вошли в  круг  привилегированных.  Оба  испытывали  к
привилегированным  бесконечное,  слегка  завистливое  презрение.   Первые,
бурные  времена  их  страсти  давно  прошли,  осталась   прочная   дружба.
Случалось, что, даже  находясь  в  Париже,  они  не  видались  неделями  и
месяцами, но оба отлично знали, что могут друг на друга рассчитывать.
   Дезире спрыгнула со стола. Она  отворила  дверь  в  маленькую  комнату,
посмотрела, не подслушивает ли Жюли. При этом лукавое лицо ее сморщилось.
   - Воздух чист, - сказала она, - выкладывай.
   Пьер  рассказал  ей  об  американском  предприятии  в   деловом   тоне,
патетические фразы  в  ее  присутствии  звучали  бы  смешно.  Как  и  весь
прогрессивный Париж, она относилась к делу американцев, к  их  грандиозной
попытке построить государство на началах  свободы,  разума  и  близости  к
природе, с полным сочувствием.
   - А я уж боялась, - заметила она, - что ты состряпал  что-нибудь  вроде
монополии на работорговлю  или  откопал  новую  любовницу  для  испанского
короля, которая будет твоей шпионкой. Америка, - заключила она с теплотой,
- это правое дело.
   - И очень приятно, - хитро  улыбнулся  Пьер,  -  что  на  этот  раз  за
преданность правому  делу  будут  платить.  Это  потрясающее  предприятие,
Дезире, вот увидишь. "Компани дез Инд" окажется мелкой сошкой по сравнению
с моей фирмой "Горталес".
   - Мне кажется, - ответила Дезире, - я слышу это уже не в первый раз.
   -  Но  сегодня,  -  заверил  ее  Пьер,  -  это  не  просто  слова,  это
действительность.
   - Примите мои наилучшие пожелания, мосье де Бомарше, -  потешалась  над
ним Дезире, - но мне уже известны случаи, когда ты давал  идею,  а  другие
снимали сливки.
   - На этот раз сливки буду снимать я, - настаивал Пьер, - на этот раз  я
не дам себя провести. Тут не может быть никаких сомнений.  Никогда  еще  у
меня не было таких огромных возможностей.
   - Во всяком  случае,  очень  утешительно,  Пьер,  -  сказала  Дезире  с
нежностью, - что на этот раздело действительно хорошее.
   Что это дело хорошее, Пьер знал и сам; ему хотелось услышать хоть  одно
ободряющее слово о практической стороне вопроса. Еще вчера, до разговора с
Ленорманом, он спрашивал себя, не следует ли  сначала  довериться  Дезире.
Шарло был влюблен в Дезире, а  Пьер  никогда  не  отказывался  от  пользы,
которую можно  извлечь  из  женщин.  Однако  на  этот  раз  он  колебался.
Отношения между Шарло и Дезире были сложные; прибегнув к помощи Дезире, он
мог продвинуть, но мог и погубить свое дело. А так как она сама  пришла  к
нему и уже столько от него узнала, он отбросил все опасения и поведал ей о
своих надеждах на Ленормана.
   При  упоминании  о  Ленормане  Дезире  нахмурилась,  между  бровями  ее
обозначилась вертикальная складка, глаза задумчиво скосились к носу.
   Отношения с Ленорманом вносили в ясную жизнь Дезире какую-то  сумятицу,
неразбериху. Этот холодный  и  страстный  человек,  меланхолик  и  гурман,
презиравший романтику и тосковавший по романтике,  не  походил  на  других
мужчин, которых она знала. Он и с ней бывал иногда  ироничен  и  зол,  она
видела, как сильно он ее любит и как  старается  преодолеть  эту  ст