ет  вести  себя,  как   венская   прачка,
дорвавшаяся до хорошей жизни.
   - Хорошая жизнь, - сказала Туанетта  насмешливо.  -  Хорошая  жизнь,  -
повторила она с досадой. И вдруг вся ее  гордость  исчезла,  и  на  глазах
показались слезы, которые она давно  сдерживала.  -  Зачем  вы  меня  сюда
прислали? - с горечью спросила она. - Кто я здесь такая?  Зачем  я  здесь?
Все меня ненавидят. Все, что я ни сделаю, плохо. Зачем вы дали мне  такого
мужа? Не муж, а чурбан бесчувственный, - прибавила  она  со  злостью  и  с
презрением. - Я так тебя ждала, - призналась она. - Вот наконец-то, думала
я, приедет человек, с которым можно поговорить. Я думала, ты мне поможешь.
А теперь еще и ты пинаешь меня.
   Иосиф по-своему любил сестру. Он понимал, почему она  так  себя  ведет.
Она приехала сюда пятнадцатилетней девочкой, ее окружили лестью и враждой,
ее баловали, за нею злобно подглядывали; к тому же ее  ошеломило  бессилие
Луи. Она, естественно,  пыталась  забыться  и  очертя  голову  предавалась
дурацким развлечениям.
   Он взял ее руку.
   - Тони, - сказал он с необычайной теплотой, - я приехал сюда не  ругать
тебя, а помочь тебе. И, кажется, я тебе помог.
   Она подняла глаза, и ее продолговатое, прекрасное, белое лицо покрылось
легким румянцем.
   - Ты говорил с Луи? - спросила она.
   - Да, - отвечал он. - Все будет  хорошо,  можешь  мне  поверить.  Самое
большее - через шесть недель, - прибавил он, усмехаясь.
   Румянец на ее лице стал гуще,  глаза  потемнели,  она  учащенно  дышала
полуоткрытым  ртом.  В  душе  ее,   вытесняя   друг   друга,   поднимались
противоречивые чувства. Итак, теперь к ней  придет  Луи,  он  ляжет  в  ее
постель, прижмется к ней. Она вспомнила, как однажды во  время  "леве"  ей
пришлось полуголой сидеть на кровати и ждать рубашки; по обычаю, в спальню
одна за другой входили  дамы,  все  более  и  более  высокого  ранга;  они
церемонно передавали рубашку из рук в руки, а она, королева,  должна  была
ждать, дрожа от холода и стыда. Нечто подобное почувствовала она и сейчас,
представив  себе,  как  Луи  ляжет  в  ее  постель.  Ей  было  стыдно.  Но
одновременно у нее появилось и гордое чувство:  женщина,  которой  суждено
быть королевой Франции, должна пройти через это. И еще сильнее, чем стыд и
гордость, было в ней сейчас щекочущее  любопытство,  желание  по-ребячески
прыснуть со смеху. В следующую долю секунды в ее воображении на месте  Луи
возникли  всякие  другие  мужчины  -  и  господа  из  Сиреневой  лиги,   и
незнакомцы, которые заговаривали  с  ней  на  балах,  брали  ее  за  руку,
склоняли голову к  ее  лицу.  Она  представила  себе  этих  мужчин,  потом
Габриэль, потом снова Луи, ложащегося в ее постель, а потом все слилось  и
перемешалось. Но эта сумятица вылилась в огромную, всепоглощающую  радость
ожидания.  Когда  все  будет  позади,  когда  она  родит  ребенка,   тогда
прекратятся пересуды, умолкнут сплетни, торговки придержат грязные  языки,
а пасквилянты - перья, а она - она станет  настоящей  королевой.  Королева
будет поступать, как ей заблагорассудится.  Королева  будет  жить  в  свое
удовольствие. Наконец-то, близко и зримо,  перед  ней  открывается  жизнь,
настоящая жизнь. У нее будет все, что только есть на  земле.  Она  молода,
она будет королевой, она будет  прекрасна,  она  будет  женщиной,  которую
любят многие, бесконечно многие, и которая может выбирать, кого ей любить.
   Она медленно подошла к Иосифу с серьезным, просветленным лицом.
   - Почему ты не сказал мне этого сразу? - спросила она, положив руки ему
на плечи. - Зачем мы с тобой ссорились? - Она обняла  его,  поцеловала.  -
Зепп, - сказала она - так называла она его в  детстве  -  и  повторила:  -
Зепп. - И голосом, полным счастья, прибавила: - Когда мне совсем уж плохо,
ты мне всегда поможешь.
   Иосиф похлопал ее по затылку и полушутя-полусерьезно сказал:
   - Да, Тони, остальное зависит от тебя.
   - Теперь можешь меня еще  немного  поругать,  если  это  доставит  тебе
удовольствие, - сказала она.
   Ему  было  немного  жаль  омрачать  ее  счастье,  продолжая   серьезный
разговор.  Но  необходимо  воспользоваться  ее   кротким   настроением   и
втолковать ей, в  чем  состоит  ее  миссия.  При  всей  своей  мягкости  и
уступчивости Луи хитер. Правда, он никогда не отказывает  наотрез,  но  от
прямого ответа уклоняется, и чтобы преодолеть его глухое, упрямое,  мягкое
сопротивление, требуется немало энергии и труда. Он, Иосиф, за недостатком
времени не добился от Луи некоторых  важных  для  Габсбургов  политических
обещаний. Это придется взять на себя Туанетте. Подобные дела будут у нее и
впредь. Они потребуют значительной части ее времени. Но в конце концов для
этого ее сюда и прислали. И если он, Иосиф, извел целый месяц на то, чтобы
заставить молодого толстяка сделать  ей  наследника,  то  уж  ей  придется
поступаться  некоторыми  ее  дурацкими  удовольствиями  и  находить  время
приспособлять политику своего Луи к политике Габсбургов.
   Он сел очень  прямо;  он  всегда  принимал  такую  позу  перед  длинным
монологом.
   - Послушайте, Туанетта, - начал он, снова перейдя на французский, - мне
нужно поговорить с вами об  очень  серьезных  вещах.  Становясь  подлинной
королевой Франции, вы берете на себя большую, я бы даже  сказал,  огромную
ответственность. Вы являетесь важнейшим залогом союза между Габсбургами  и
Бурбонами, а от действенности этой коалиции зависит  благополучие  Европы.
Король окружен советниками, настроенными недоброжелательно к Австрии. Ваша
задача, мадам, обезвредить такого рода влияния.
   - Зачем вы мне это объясняете? - возразила Туанетта, немного обиженная.
- Разве я до сих пор поступала иначе?
   - Я признаю, - сказал Иосиф поучающим, но дружелюбным тоном, -  что  вы
по мере сил следовали советам, которые от нашего имени давали вам Мерси  и
Вермон. Но этого мало. Вы должны сами  разбираться  в  происходящем,  сами
понимать, что к чему. Вы должны читать,  должны  беседовать  с  серьезными
людьми, даже если они не столь приятны на вид, как ваши друзья. Вы  должны
вникать в советы, которые мы  будем  посылать  вам  через  Мерси  и  через
аббата. Король и его министры, наверно, будут вам  иногда  возражать,  что
наши требования отвечают скорее интересам Вены, чем интересам  Франции.  В
иных случаях они будут, пожалуй, правы. Но ни при каких обстоятельствах вы
не должны этого признавать, у вас всегда должны быть  наготове  аргументы,
опровергающие возражения Луи и его советников. Вы должны  всегда  помнить,
Туанетта, что благополучие мира зависит в первую очередь от  Габсбургов  и
лишь во вторую - от Бурбонов.
   - Конечно,  -  отвечала  Туанетта  с  видом  прилежной  и  внимательной
ученицы, хотя половину слов брата пропустила мимо ушей; она все  еще  была
полна новыми, отталкивающими и пленительными образами.
   - Я бы хотел, Туанетта, - продолжал Иосиф, - чтобы вы  следовали  нашим
советам не механически, а со страстью и внутренним убеждением.
   - А я  так  и  делаю,  -  оживилась  Туанетта.  -  Во  мне  еще  больше
габсбургского, чем в вас. Поглядите на мою губу и на нос.
   - Что за ребячество, - ответил нетерпеливо Иосиф и  начал  наконец  тот
монолог, для которого приосанился. Он  попытался  объяснить  ей  трудности
русско-турецкой проблемы и перспективы, открывающиеся перед Габсбургами  в
случае кончины баварского курфюрста. Туанетта слушала с самым благонравным
видом. Но Иосиф видел, что все это ее нисколько не трогает. Он  попробовал
заинтересовать  ее  по-другому.  Разве  политика  менее  увлекательная   и
возбуждающая игра, чем "фараон" в салоне Роган? Неужели она  откажется  от
такой игры?
   - Конечно, нет, - горячо возразила Туанетта. - Я всегда слежу  за  тем,
чтобы все важные должности занимали мои друзья.
   Иосиф поглядел на нее: увы, она отвечала совершенно серьезно,  говорить
с ней бесполезно, и он умолк.
   Но Туанетта не отпускала его. Он столько рассказывал ей о своих  делах,
о Баварии и о России, теперь она расскажет  ему  о  своих  -  о  Трианоне.
Только с ним она и может поговорить по  душам.  Она  показала  ему  макет,
наконец-то готовый; на макете все было необычайно красиво. Туанетта  стала
с увлечением излагать Иосифу свой замысел. Без ее указания не  посадят  ни
одного куста, не вобьют ни одного гвоздя. Иосиф убедился, что  она  хорошо
знает, чего хочет, что каждая мелочь  подчинена  у  нее  единому  плану  и
вполне соответствует ее вкусу, а вкус у нее превосходный.  Он  не  мог  не
сокрушаться в душе, видя, с каким увлечением отдается  она  делу,  сколько
таланта в него вкладывает. Жаль, что сердце ее принадлежит не Австрии и не
Франции, а Трианону.
   А она в это время мечтала о  том,  что  здесь,  в  Трианоне,  будет  ее
настоящее королевство, что здесь она станет  полновластной,  не  связанной
никаким церемониалом хозяйкой. Здесь будет задавать тон она  одна,  вместо
ливреи с гербом короля слуги наденут здесь ее ливрею - красную с серебром;
на пригласительных билетах она велит  писать  "от  королевы",  а  если  ей
вздумается  устроить  в  Трианоне  спектакль,  то  на  представление   она
пригласит только тех, чье общество ей приятно.
   Она была очаровательна, когда с таким жаром говорила  о  своих  планах:
женщина и дитя. Она нравилась Иосифу, и ее Трианон  ему  нравился.  Но  он
думал о неприятностях, которые готовит ей этот Трианон. Те, кого она  туда
не допустит, начнут пакостить,  Туанетта  наживет  себе  новых  врагов.  А
бедный Луи со своим мосье Неккером будут долго  ломать  себе  голову,  как
заплатить за эту дорогостоящую простоту.
   Вечером того же дня Иосиф  писал  своему  брату  Леопольду  в  Феррару:
"Сестра наша Тони необыкновенно красива и  очаровательна,  но  думает  она
только о  своих  удовольствиях.  Она  заразилась  расточительностью  этого
испорченного двора. В ней нет ни капли любви к бедному Луи и ни  малейшего
представления об обязанностях супруги и королевы. Ее друзья  -  это  шайка
жадных до денег и титулов прохвостов и охочих до нарядов потаскух,  и  они
поощряют ее бешеную жажду удовольствий. Я изо всех сил  старался  вдолбить
несколько благоразумных мыслей в ее пустую, красивую головку, но, кажется,
мне это не удалось. Боюсь, что, если так пойдет дальше, нашу  сестру  ждет
ужасное пробуждение".


   Два дня спустя, к  великому  облегчению  Луи,  к  радости  и  огорчению
Туанетты, Иосиф уехал. Последний вечер он  провел  с  Луи  и  Туанеттой  в
Версале.
   Они сидели за ужином. Луи  чувствовал  себя  смущенным,  он  много  ел,
старался как-то поддержать компанию, "Пошуми, Берри!" - говорил по-немецки
и оглушительно смеялся над  своими  ошибками.  Сразу  же  после  ужина  он
поднялся. Заикаясь, краснея, он поблагодарил Иосифа  за  его  советы.  Тот
небрежно ответил: "Надеюсь, все будет хорошо".
   Потом  Иосиф  остался  наедине  с  Туанеттой.  Брат  и  сестра,  обычно
словоохотливые, были сегодня молчаливы; в этот  последний  перед  разлукой
час  они  говорили  только  по-немецки.  В  мягком  свете  свечей  комната
Туанетты, убранная с роскошной простотой, казалась  веселой  и  уютной,  а
Иосиф и Туанетта были озабочены и печальны.
   Неожиданно нежно погладив руку сестры и на  мгновение  сбросив  с  себя
обычную показную бодрость и целеустремленность, Иосиф сказал:
   - Нам приходится нелегко, Тони.  Тебе  тоже  нелегко.  Но  все-таки  мы
своего добьемся. - Он обнял ее крепко, от души; поцеловал в лоб,  в  щеки.
Она заплакала. Затем, с непривычно развязным: "Честь  имею,  Тони",  -  он
удалился. Она чувствовала себя очень несчастной, оттого что снова осталась
совершенно одна.
   В этот час расставания Иосиф не докучал ей ни сентенциями,  ни  резкими
насмешками, он поборол свою страсть к поучениям. Зато  на  следующее  утро
посол граф Мерси имел честь от имени римского императора вручить  Туанетте
тетрадь. На обложке рукою Иосифа был написан заголовок:  "Руководство  для
моей сестры, принцессы Лотарингской,  эрцгерцогини  Австрийской,  королевы
Франции". Тетрадь содержала различные правила и предписания и  открывалась
призывом к Туанетте пользоваться этими советами как можно чаще.
   Туанетта была тронута заботой брата. Она вспомнила, как они были близки
друг другу вчера, и сразу же принялась за чтение. Но  тетрадь  была  очень
толстая.  Она  пробежала  несколько  первых   страниц,   потом   несколько
последних, потом снова вернулась к началу,  стараясь  читать  внимательно.
Но, помимо ее воли, мысли ее то и дело  перескакивали  на  новые  шарфы  и
шляпы, о которых говорила Бертен. Кроме того, она  думала  о  предстоявших
скачках, о том, что теперь ни за что не поставит на ту же  лошадь,  что  и
принц Карл. Еще она думала о  большой,  торжественной  мессе,  на  которой
завтра должна присутствовать. Думала и о том, что после  операции  Луи  ей
можно будет вести себя иначе с изящным и дерзким Водрейлем.
   Глаза  ее  все  еще  скользили  по  старательно   выведенным   строчкам
"Руководства". Но смысл их до нее уже не доходил. Она посмотрела, много ли
ей осталось читать. Еще тридцать две страницы.  А  страницы  длинные.  Она
зевнула. Прочитала еще одну страницу. Затем захлопнула тетрадь  и  заперла
ее в ящик.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. СОЮЗ


1. ДОЛГОЕ ОЖИДАНИЕ

   Франклин праздно сидел в своем саду в Пасси, на скамейке,  под  высоким
буком. Была ранняя весна, и молодая листва  пропускала  еще  много  света.
Франклин радовался солнцу, блики которого падали на его лысоватую голову и
старые руки.
   Дом и парк составляли одно целое с  милым  его  сердцу  пейзажем.  Весь
старый, просторный, уютный Отель-Валантинуа, и особенно флигель,  где  жил
Франклин, утопал в зелени; люди говорили, что он живет в саду, и  называли
его "старик в саду" - "le vieux dans le jardin".
   Франклин  сидел,  наклонившись,  он  снял  очки  в  железной  оправе  и
почесывал свою лысину; струпья понемногу заживали. И вообще  здоровье  его
улучшилось с тех  нор,  как  он  разрешил  себе  отдых  после  напряженной
парижской жизни. Может быть, даже слишком  роскошный  отдых.  Он  подробно
обсуждал с мосье Жаком Финком, своим новым дворецким, меню каждой трапезы.
Меню эти были обильны и едва ли шли на пользу его здоровью. Да  и  карману
тоже. Но одиннадцати тысяч и нескольких сот ливров, которые он получал  от
Конгресса, все равно ни на что не хватало.
   Большое лицо доктора было сейчас спокойно. Он с удовольствием глядел на
прекрасный  парк,   спускавшийся   террасами   к   Сене,   на   реку,   на
серебристо-серый Париж на том берегу. Он взял за правило не менее двух раз
в день спускаться и подниматься по ступеням террас. Вчера и  позавчера  он
дал себе поблажку. Нельзя быть таким ленивым.
   Мимо проходил мосье де Шомон. Он вежливо поздоровался и  замедлил  шаг,
ожидая, что Франклин заговорит с ним. Мосье де  Шомон  не  упускал  случая
выразить радость по поводу того,  что  приютил  Франклина,  он  был  очень
любезен, и его гость  был  ему  весьма  обязан.  Но  доктору  не  хотелось
нарушать своего приятного одиночества, и, ответив на приветствие мосье  де
Шомона, он не вступил с ним в разговор и дал ему удалиться.
   Здесь  он  нашел  покой,  блаженный,  благословенный  покой.  Мало  кто
отваживался тревожить его в Пасси, а главный нарушитель спокойствия, Артур
Ли, все еще был в Испании.
   К сожалению, другой его сотрудник, Сайлас  Дин,  тоже  никак  не  хотел
понять, что договора о союзе с Францией можно  добиться  только  окольными
путями, а не лобовой  атакой,  и  что  в  данном  случае  избыток  энергии
приносит больше вреда, чем пользы.  Он,  Франклин,  настроился  на  долгое
ожидание. В одной  из  беседок  он  соорудил  небольшой  печатный  станок,
примитивный, но удобный в работе, и забавлялся, набирая брошюры  и  всякую
мелочь своими большими старыми руками. Вильям помогал ему, обнаруживая при
этом немалую ловкость; да, в печатании Франклины  знали  толк,  все,  даже
маленький Вениамин Бейч.
   Ему просто повезло с Пасси. И люди вокруг "сада"  попались  славные,  с
ними  легко  было  ужиться.  С  доктором  Леруа,  академиком,  и  доктором
Кабанисом (*33) у него множество общих интересов, аббаты Мореле (*34) и де
ла Рош образованны и остроумны, а небольшая,  приятная  прогулка  с  мэром
Пасси мосье Дюссо всегда приносит ему кучу полезнейших сведений.
   Собственно говоря, ему действительно пора  погулять  и  хотя  бы  разок
пройтись по террасам. Но под буком тепло и уютно, да и кто знает, будет ли
такое же чудесное солнце завтра. Чтобы наверстать упущенное, он  решает  в
первый же день,  когда  вода  немного  согреется,  поплавать  в  Сене;  он
отличный пловец. Франклин  ухмыльнулся,  представив  себе,  как  невзначай
расскажет мадам Гельвеций и мадам Брийон, что  два  раза  подряд  переплыл
Сену.
   Он немного лицемерил с самим собой, когда, мысленно перечисляя приятных
соседей, отметил и аббатов, и доктора Кабаниса, но не мадам  Гельвеций,  в
доме которой жили эти господа. Вероятно, он чувствовал  бы  себя  в  своем
саду далеко не так хорошо, если бы в непосредственной близости от него  не
находились мадам Гельвеций и мадам Брийон. Он всегда находил  удовольствие
в обществе женщин, но настоящий вкус  к  ним  у  него  появился,  пожалуй,
только теперь, на  восьмом  десятке.  Понадобилось  много  времени,  чтобы
сделаться мудрым, но, именно став  мудрым,  он  не  мог  представить  себе
большого человека, которому чувственность была бы чужда.
   Нет, он еще не постарел и  не  одряхлел.  Ему  еще  доставляет  радость
многообразие жизни, ему доставляют радость наука, женщины, успех, природа,
плаванье, свобода, добродетель, ему доставляют радость  несхожесть  людей,
их достоинства и их слабости,  ему  доставляют  радость  и  одиночество  и
беседа.
   На дорожке показался Вильям. Он пришел  по  приказанию  деда  напомнить
ему, что пора идти работать. Мальчик был очень красив; крепкий и стройный,
шагал он между деревьями, покрытыми нежной листвой.
   Они вернулись в дом. Сели за  работу.  Почта,  как  это  часто  бывало,
принесла несколько неприятностей.
   Важнейшим было письмо мосье де  Вержена.  Речь  шла,  конечно,  о  деле
капитана Конингхэма. Капитан Конингхэм был человеком того же склада, что и
"морской волк" Лемберт Уикс, только гораздо большего размаха. Он  захватил
почтовое судно с ценным грузом у самого Хариджа. Смелая или, как  говорили
англичане,   наглая   выходка   капитана   крайне   возмутила   лондонское
правительство.  Этим  делом  занялся  сам  король  Георг.  Вержен   обещал
возместить Англии понесенный ею ущерб  и  наказать  виновного.  Конингхэма
арестовали,  но  вскоре,  по  ходатайству  Франклина,  отпустили.   Теперь
отважный капитан стал командиром нового корабля с четырнадцатью тяжелыми и
двадцатью двумя легкими орудиями. Но хотя Конингхэм  торжественно  уверял,
что отправится в торговый рейс, французские власти не разрешали ему  выйти
в море, и Франклину пришлось обращаться в Версаль с новыми ходатайствами.
   И вот перед ним лежал ответ,  письмо  Вержена  американским  делегатам,
полное досады и серьезнейших  упреков.  Министр  еще  раз  перечислил  все
случаи, когда американские корабли, занимавшиеся  каперством,  заходили  с
добычей  во  французские  гавани,  провоцируя  тем  самым  конфликт  между
правительством Версаля и Лондоном. Министр еще раз подчеркивал, что король
твердо  намерен  добросовестно  и  педантично   выполнять   обязательства,
налагаемые на него договорами с Англией. "Вы достаточно опытные  политики,
господа, - писал Вержен, - и достаточно мудры,  чтобы  понять,  что  такое
поведение ваших капитанов угрожает чести моего  короля  и  что,  мирясь  с
подобным поведением, мы нарушаем нейтралитет. Смею ожидать,  господа,  что
вы и сами осудите поведение ваших  капитанов,  ибо  оно  противно  чувству
признательности и  уважения  к  нации,  оказывающей  гостеприимство  вашим
судам. Ваш капитан Конингхэм получит разрешен