ладом  к  Луи,  из  его  портфеля
выскользнул пригласительный билет на спектакль в  Меню-Плезир.  Близорукий
Луи рассеянно поднял  билет,  машинально  поиграл  им,  бросил  взгляд  на
пеструю картинку и, насторожившись, поднес билет к глазам. "Ну, вот  и  я,
черт побери!" - сообщил ему Фигаро.
   Луи помрачнел.
   - Это что такое? - спросил он Морена.
   - Насколько я понимаю,  -  с  невинным  видом  сказал  министр,  -  это
приглашение на празднество по поводу дня рождения принца Карла.
   У Луи чуть не сорвалось с языка резкое слово, но он сдержался и  только
спросил:
   - Могу я взять это приглашение?
   - Красивая  карточка!  -  сказал  Морепа,  очень  довольный  собой.  Он
исполнил свой долг и перед прогрессом, и перед своим молодым монархом.
   Оставшись один, Луи долго рассматривал пригласительный билет.  "Артисты
"Театр Франсе" - графиня Полиньяк... по случаю празднования  дня  рождения
его  королевского  высочества  принца  Карла  в  Отель-Меню-Плезир...  Eh,
parbleu,  j'y  suis".  Король  Франции   и   Наварры   очень   внимательно
рассматривал  портрет  камердинера  Фигаро,  его  пестрый,   шутовской   и
элегантный костюм, гитару, испанскую сетку  для  волос,  красный  шелковый
платок вокруг шеи, дерзкое, веселое лицо.
   "В Меню-Плезир, - подумал  он,  -  в  моем  собственном  доме.  Сволочь
этакая! Этот малый в моем собственном доме!"
   Он велел позвать шефа полиции. Со злостью поднес пригласительный  билет
к его глазам. "Ну, вот и я, черт побери!.." - прочел мосье Ленуар.
   Ленуар сообщил, что и к нему поступили сведения о предполагаемом вечере
в честь принца Карла. Первым его побуждением было запретить торжество, по,
с другой стороны, день рождения принца предполагают отпраздновать в узком,
избранном кругу  и,  очевидно,  с  одобрения  ее  величества  королевы,  с
положением которой, очевидно, надо считаться прежде всего. Таким  образом,
он, Ленуар, оказался перед неразрешимой задачей. Если бы Луи не позвал его
к себе, он сам верноподданнейше просил бы принять его и дать указание, что
делать. Луи молчал. Упоминание о беременности Туанетты расстроило его.
   - Следовательно, я должен запретить, сир? -  спросил  после  некоторого
молчания шеф полиции.
   Луи колебался ровно три секунды и сердито сказал:
   - Глупый вопрос, мосье.  Я  же  сказал:  никогда.  Мне  кажется,  моему
начальнику полиции это должно быть известно. Никогда - это значит никогда.
   Ленуар отвесил низкий поклон и хотел удалиться.
   - Постойте, мосье, погодите, - скомандовал  Луи.  "В  моем  собственном
доме", - подумал он. - Покамест не запрещайте, - приказал  он,  предвкушая
месть, - запретите в последнюю минуту.
   - С удовольствием, сир, - отвечал Ленуар.
   Когда Ленуар удалился, Луи несколько раз прошелся по комнате. Лицо  его
приняло злое, деспотическое выражение. Но постепенно оно обмякло. Луи  сел
за свой письменный стол и, устремив  отсутствующий  взгляд  на  фарфоровые
статуэтки своих любимых авторов, возвестил им.
   - И все-таки он добьется своего, этот Карон.


   Любопытные, собравшиеся в день спектакля  перед  Отель-Меню-Плезир,  не
просчитались. Лакеи, в ливрее Полиньяков, стояли перед дворцом в два ряда.
У  решетчатых  ворот  гостей  встречал  мажордом  Габриэль.  Кареты   были
празднично  украшены,  и  те,  кто  выходил  из   них,   были   отпрысками
прославленных древних родов Франции.
   Через щелку в занавесе Дезире  рассматривала  публику.  За  исключением
королевской  четы,  явились  все,  кто  придавал   блеск   двору.   Дезире
почувствовала глубокое удовлетворение. Она шла трудными окольными  путями,
но в конце концов, благодаря  счастливой  случайности,  добилась  все-таки
постановки пьесы. Какое огромное торжество и наслаждение играть эту  пьесу
перед этими дамами и мужчинами.
   Дезире гордилась тем, что решила сыграть Керубино, а  не  Сюзанну.  Она
знала, что во всей Франции не найдется сейчас никого, кто мог бы лучше  ее
изобразить робкую, смутную, страстную влюбленность мальчика. Дезире знала,
как она соблазнительна и прелестна  в  костюме  пажа,  знала,  что  сумеет
внести в роль ту долю дерзости, которая спасет образ от сентиментальности.
   В одной  из  лож  Дезире  заметила  Ленормана.  Он,  по  своей  наивной
грубости, привел с собой Оливье, эту хорошенькую маленькую дурочку,  желая
показать,  что  забыл  ее,  Дезире.  Бедный  Шарло,  бедный,  озлобленный,
бессильный Шарло. Она была счастлива, что  совершила  величайшую  в  своей
жизни глупость и не вошла в замок Этьоль через  ворота  с  высеченной  над
ними надписью: "Vanitas, vanitatum vanitas".
   Спектакль задерживался на десять минут,  публика  начала  беспокоиться.
По-видимому, ждали особу, в честь которой была поставлена комедия,  принца
Карла. Наконец он появился, молодой, веселый,  озорной.  Послышался  смех,
бурные приветствия.
   Теперь можно было начинать. Но  прошло  еще  три  минуты,  потом  пять,
некоторые принялись топать ногами.
   - В чем дело, дорогие мои? - раздался звонкий, дерзкий голос принца.
   Наконец перед занавесом появился один  из  актеров,  Превиль-Фигаро,  в
костюме, который был уже известен  по  пригласительным  билетам.  "Значит,
будет еще и пролог?.." Раздались хлопки, потом наступила тишина.
   Нет, это был не пролог. Наигранно спокойным голосом, в котором сквозило
глубокое возмущение, Превиль-Фигаро объявил:
   - Прошу внимания, дамы и господа. Только  что  нам  вручили  письменный
приказ его величества короля. В этом приказе  под  страхом  немилости  его
величества нам запрещается участвовать в какой бы то  ни  было  постановке
комедии  "Безумный  день,  или  Женитьба  Фигаро",  кто  бы  ни   был   ее
устроителем. Таким образом, представление состояться не может.  Мы  просим
вашего снисхождения, дамы и господа.
   На миг воцарилась глубокая тишина. Потом раздался резкий свист, свистел
принц Карл. Кто-то громким басом произнес: "Неслыханно! Это тирания!"  Все
узнали голос Жюля Полиньяка. Тогда вся эта публика, все эти разодетые дамы
и господа начали кричать, свистеть и орать: "Произвол, тирания!"  Но  тут,
перекрывая шум, раздался голос Пьера.
   - Успокойтесь, уважаемые дамы  и  господа!  Над  этим  "Безумным  днем"
занавес еще не упал.
   Герцогу Ришелье стоило больших усилий выбраться на этот спектакль, - он
был стар, очень стар. Однако случившееся взбодрило его чрезвычайно. Ведя к
выходу свою молодую супругу, он сказал своему шестидесятитрехлетнему сыну,
герцогу де Фронсаку:
   - Вот видите,  мой  дорогой  мальчик,  при  Людовике  Четырнадцатом  мы
молчали, при Пятнадцатом тихонько ворчали, а при Шестнадцатом мы кричим.
   Перед  театром  еще  толпились   любопытные.   Они   подхватили   крики
разочарованных гостей. Повсюду только и  слышалось:  "Произвол,  тирания!"
Вечером во всех тавернах и кофейнях орали: "Нам запрещают нашего  Бомарше!
Деспотизм, произвол, тирания!"



3. ФИГАРО

   Этой весной доктор Франклин сделал то, о чем подумал, как только увидел
впервые Отель-Валантинуа и "сад": он снял  и  особняк.  Мирный  покой  его
жилища не нарушался более присутствием посторонних.
   Мосье де Шомон  не  только  бесплатно  предоставил  Франклину  флигель,
который тот занимал до сих пор, он вообще  оказался  чрезвычайно  любезным
хозяином, поэтому Франклин вынужден был  считаться  с  ним.  Зато  теперь,
когда доктор сидел на своей любимой скамье под большим буком,  наслаждаясь
видом на реку и  на  серебристо-серый  Париж,  ему  не  надо  было  больше
бояться, что услужливый хозяин втянет  его  в  длинный,  вежливый,  пустой
разговор. Кроме того, он располагал теперь достаточным  местом,  чтобы  по
собственному вкусу расставить  книги  и  разные  предметы,  способствующие
комфорту. А в Коричневую библиотеку он входил уже только во  время  встреч
со своими коллегами и  избавился  от  необходимости  постоянно  любоваться
плохой картиной, на которой его уважаемый  друг  Вашингтон  был  изображен
посреди кровавого поля боя.
   Мосье де Шомон  назначил  за  весь  дом  чрезвычайно  умеренную  плату.
Договориться  с  ним  было  очень  легко.  Но  у  мистера  Адамса  нашлись
возражения.   Он   считал   неприличным,   чтобы   представители    новой,
добродетельной республики жили так пышно и  привольно.  Тем  не  менее  он
покорился,  ибо  при  всех  разногласиях   все-таки   чрезвычайно   уважал
Франклина.
   В глубине души мистер Адамс удивлялся, что старый доктор прилагает  так
много усилий к тому, чтобы благоустроить и расширить свое жилище в  Пасси.
Разве доктор не чувствует, что ему уже недолго оставаться во Франции?  Что
же, пусть его, это личное дело старика. Поскольку сейчас они жили  вместе,
Адамс старался быть удобным соседом: он не  навязывал  своего  общества  и
являлся к Франклину лишь тогда, когда это было необходимо.
   Итак,  Франклин  мог  спокойно  наслаждаться  приятным  пребыванием   в
загородном доме и чудесными летними днями. Он  сидел  под  своим  буком  и
размышлял, читал книги, прогуливался по саду с  мадам  Гельвеций  и  мадам
Брийон. Он получал длинные, интересные письма от Эразма Дарвина (*92),  от
доктора Ингенхуса, от Джона Прингля, от многих других друзей и подробно на
них отвечал. Он находил, что хорошо жить на земле, невзирая на коллег,  на
Конгресс, на безрассудство и неблагодарность  своих  соотечественников,  в
частности, и на бездонную, как море,  глупость  обитателей  нашей  планеты
вообще.
   Приятная тишина и простор дома пробудили у Франклина  желание  повидать
своего младшего внука, маленького  Вениамина  Бейча.  Директор  женевского
пансиона сообщал, что ребенок прекрасно  развивается  и  делает  успехи  в
ученье. Письма, которые писал ему мальчик на  своем  ребячьем,  по  бойком
французском языке, доставляли старику истинную радость. Теперь, приведя  в
порядок свой дом, он решил, что Вениамин достаточно долго прожил в  Женеве
и может с успехом  продолжать  свое  образование  здесь.  Посмеиваясь  над
прозрачной  маскировкой  своей  тоски  по  мальчику,   Франклин   попросил
директора доставить ему внука с надежным взрослым провожатым.
   Этим летом Франклин очень следил за своим здоровьем. Он  заставил  себя
гулять по крутым террасам сада и плавал в Сене. Три раза в неделю  по  два
часа сидел в горячей ванне.
   Сюда к нему приходил поболтать юный Вильям. Иногда появлялся и мосье де
ла Мотт с каким-либо вопросом, и порой Франклин приглашал остаться и  его.
Молодые  люди  усаживались  на  деревянной  крышке  ванны,   и   начинался
неторопливый, чуть лукавый разговор о делах "сада" и делах мира, и  старик
радовался теплой воде и приятной беседе.
   Однажды вечером, когда Вильям,  как  обычно,  сидел  на  крышке  ванны,
доверчиво болтая с дедом, тот заметил, что внук чем-то взволнован. Уступая
его настояниям, Вильям  сознался,  что  вступил  в  связь  с  одной  очень
хорошенькой француженкой. Да, рассуждал доктор, плотское  влечение  -  это
самый  сильный  инстинкт.  Надо  владеть  собой,   но   в   конце   концов
простительно, если иногда поддаешься этому инстинкту. Красивое лицо  юноши
выразило смущение. Он нерешительно проговорил, что угнетает его не  только
грех. К сожалению, есть и последствия: Бланшетта беременна.
   Старик в ванне на минуту задумался.
   - Кто эта Бланшетта? Я ее знаю?
   - По-моему, да, - ответил Вильям. - Бланшетта Кайо.
   Признание внука вызвало у Франклина противоречивые чувства. Мосье Кайо,
отец  Бланшетты,  служил  у  откупщика   Фромантена,   который   занимался
поставками для Америки. Семья Кайо была очень респектабельна, и можно было
опасаться всяческих осложнений. Юный Вильям поторопился. Ему  самому  было
двадцать три года, когда он произвел на свет своего Вильяма, Вильяму  было
почти двадцать восемь, когда он стал  отцом  этого  молодого  человека.  А
этому не было еще и девятнадцати, и вот он уже  вознамерился  сделать  его
прадедом. Конечно, здесь, во Франции, на это смотрят проще.
   Франклину было бы неприятно, если бы его внук женился на француженке из
небогатой семьи. Но в глубине души он решил  уступить,  если  юноша  будет
настаивать.
   - Спрошу тебя напрямик, - сказал он, помолчав, -  ты  что  же,  не  мог
обойтись без детей?
   Вильям тоже помолчал и ответил:
   - Она так хороша, дедушка!
   Франклин встревожился. Похоже, что мальчик хочет жениться.
   - А что ты думаешь делать дальше? - спросил он.
   - Ты думаешь, что я  должен  жениться  на  ней?  -  жалобно  проговорил
Вильям. - Ведь мне еще нет девятнадцати.
   Франклин вздохнул с облегчением и воздал  должное  благоразумию  внука.
Однако во избежание скандала придется пожертвовать большой суммой денег, а
он поистратился на расширение дома.
   - Так как же ты представляешь себе дальнейшее? - повторил он.
   - Мы решили, - сказал  Вильям,  -  что  Бланшетта  поговорит  со  своей
матерью. Бланшетте, разумеется, придется нелегко.  Но  ничего  другого  не
придумаешь. Потом мадам Кайо, наверное, придет к тебе, и ты  поговоришь  с
ней, как быть дальше.
   - А вам не кажется, что вы очень уж упрощаете себе жизнь, мой  мальчик?
Вы получаете удовольствие, а о дальнейшем должны заботиться мы, мадам Кайо
и я.
   Юноша казался смущенным, но отнюдь не несчастным, он даже улыбнулся.
   - Что я могу сделать без твоей помощи? -  сказал  он.  -  И  что  может
сделать Бланшетта? - И снова с восторгом прибавил: - Она так очаровательна
и научилась уже немного говорить по-английски.
   - Ну, что ж, пришли ко мне мадам Кайо, - вздохнув, произнес Франклин, -
но предупреди ее,  что  я  очень  расстроен  и  очень  возмущен.  -  И  он
улыбнулся.
   Оставшись один, он задумался. Он думал о том, как  похожа  судьба  всех
Франклинов - деда, отца и сына. Сыновья всегда приносили отцам  незаконное
потомство и всегда причиняли им боль.
   Эту боль, нанесенную сыном, эту  сердечную  боль  изведал  и  предатель
Вильям. Выражение веселого злорадства пробежало по широкому лицу Франклина
при мысли, что сын его сына Вильяма причинил своему отцу  такое  же  горе,
какое тот причинил ему, Франклину. Когда дед  брал  мальчика  с  собой  во
Францию, юному Вильяму нелегко было расстаться с отцом.  Он  пролил  много
слез, прощаясь с ним в Перт-Амбой. Но позднее, уже перед  самым  отплытием
из Америки, молодой Вильям  по  собственной  воле  написал  отцу  ясное  и
решительное  письмо,  в  котором  отказывался  от  него.  Он  нанес   отцу
заслуженный удар и отрекся от него так же решительно,  как  в  свое  время
предатель Вильям от своего отца.
   У Франклинов-отцов были от их сыновей внуки, в остальном же  им  ужасно
не везло с этими внебрачными детьми, даже если их потом усыновляли.

   ...Да, боги справедливы
   И превращают наш веселый грех
   В орудье наказанья... (*93)

   Франклин не очень любил Шекспира, но это  были  хорошие  стихи,  полные
глубокой правды.
   Через два дня  мадам  Кайо  и  мадемуазель  Бланшетта  нанесли  доктору
условленный визит.  Мадемуазель  Бланшетта  была  и  в  самом  деле  очень
хорошенькая. Мадам Кайо  выглядела  весьма  аппетитной,  хотя  и  чересчур
расплылась. Франклин любил полных женщин, мадам Кайо ему  понравилась.  Но
он видел, как похожи мать  и  дочь,  и  был  почти  уверен,  что  стройная
Бланшетта, еще не достигнув тридцати лет, сильно раздастся. Устояла ли  бы
страсть Вильяма к Бланшетте, подумал Франклин, если бы он  обладал  опытом
своего деда и мог сделать правильный вывод из сходства матери и дочери?
   Мадам Кайо сказала, что после тяжелой бессонной ночи примирилась с тем,
что произошло. Да и что еще оставалось  делать?  Однако  она  не  решилась
поставить мосье Кайо в известность об этом  ужасном  событии.  Ее  страшит
сама мысль о том потрясении, которое  предстоит  мосье  Кайо.  Его  лучшие
надежды разбиты, он будет в гневе и  в  горе.  Щеки  мадам  Кайо  дрожали,
жирное ее тело тряслось, она рыдала.  Однако,  вспомнив,  что  мосье  Кайо
служит у  откупщика  Фромантена,  занимающегося  крупными  поставками  для
Америки, она поспешила заявить, что, само собой  разумеется,  мосье  Кайо,
несмотря на эти грустные события, будет по-прежнему предан Америке, но  ей
и Бланшетте предстоят тяжелые времена.
   Мадам Кайо долго и многословно уверяла,  как  глубоко  взволнована  она
тем, что честью столь длинной беседы с великим доктором она обязана такому
печальному поводу; а между тем это огорчительное событие  могло  бы  стать
бесконечно радостным. Немедленный брак  влюбленных  кажется  ей  наилучшим
выходом. Она была бы рада приветствовать в любезном и многообещающем  юном
Франклине своего зятя и постаралась бы поскорей забыть  о  его  чрезмерной
поспешности. Франклин приветливо, но решительно  ответил,  что  юноша,  по
всей вероятности, в скором  времени  уедет  в  Америку,  и  он,  Франклин,
решительно не советовал бы милейшей мадемуазель Кайо  расставаться  навеки
со своими родителями. Мадам Кайо  дала  ему  понять,  что  она,  вероятно,
смогла бы пережить это горе, но доктор  мягко  отстаивал  свое  мнение,  и
после  некоторого  сопротивления  она  сдалась.  У   Франклина   создалось
впечатление, что  мадам  Кайо  женщина  благоразумная  и  что  горе  ее  в
значительной  мере   вознаграждено   сенсационным   событием:   виновником
несчастья оказался внук доктора Франклина.
   Сама Бланшетта говорила мало, она больше смотрела на  знаменитого  деда
своего милого  восхищенным  и  нежным  взглядом.  Она  явно  нисколько  не
раскаивалась в происшедшем и улыбалась с довольным и слегка озорным видом,
словно радуясь, что ей удалась такая смелая проделка.
   После долгих переговоров порешили на том, что в  надлежащее  время,  то
есть через два или три месяца, Бланшетта переедет в деревню. У мадам  Кайо
недалеко от Гавра  жила  сестра,  там  Бланшетта  будет  хорошо  устроена.
Правда, при мысли о том, как стыдно и тягостно ей будет открыться  сестре,
мадам Кайо снова начала  причитать  и  плакать.  Теперь  и  немногословная
Бланшетта обрела красноречие и ласково попросила доктора Франклина,  чтобы
он позволил Вильяму возможно чаще навещать ее в ее одиночестве.
   Мадам  Кайо  заговорила  о  возникающих  теперь  затруднениях  внешнего
характера. Она говорила по-французски, быстро, обиняками,  и  Франклин  не
все понял. Во всяком случае, ему было ясно, что дело идет о деньгах, и  он
заявил, что берет на  себя  все  материальные  заботы.  Он  полагает,  что
расходы на содержание обеих дам в Нормандии и на  первые  три  года  жизни
ребенка должны обойтись в восемьсот  ливров.  В  случае  необходимости  он
готов увеличить эту сумму до тысячи. Мадам  Кайо  чрезвычайно  сожалела  о
том, что вынуждена  вести  с  освободителем  Америки  столь  меркантильные
разговоры.
   Потом Франклин высказался за легализацию ребенка. Он  не  против  того,
чтобы его внук  впоследствии  усыновил  свое  дитя;  но  если  мадемуазель
Бланшетта до этого выйдет замуж,  -  быть  может,  заботы  об  усыновлении
возьмет  на  себя  ее  муж.  Решение  он  предоставляет  мадам  Кайо.  Ему
чрезвычайно приятно, что он познакомился со столь разумной дамой.
   Женщины пробыли у него больше часа. Когда они прощались, у  мадам  Кайо
опять полились обильные слезы. Мадемуазель Бланшетта нежно поцеловала руку
деду  своего  возлюбленного,  сделала  самый  почтительный   реверанс   и,
улыбаясь, сказала по-английски, что она чрезвычайно ему благодарна.


   Со следующим судном Франклин получил известие о том, что  умерла  Элиза
Франклин, урожденная Даунс, жена его сына Вильяма,  изменника-губернатора.
Она не видела мужа все долгие годы его заключения. Вильяму было,  наверно,
очень горько, что она умерла в одиночестве и забвении.
   Франклин был потрясен полученным  известием.  Он  любил  свою  невестку
Элизу. Ее брак с его сыном Вильямом не дал ей счастья. Она происходила  из
почтенной  вест-индской  семьи  и  принесла  в  приданое   мужу   приятную
внешность, благоразумие, прекрасные манеры и много денег. В  благодарност